– Кому зеркало передавать-то собрался?
– В поющий дом, Мэй-привратнице на руки. Вот прямо сейчас, спущусь к Мюллеру и попрошу у него человека на сбегать туда и сюда. Найдётся, я думаю...
Встал, посмотрел сквозь разбитое окно – на сгустившуюся уже ночь и чёрные облака, ходящие кругами над флюгером на башни Идиотов. Ветер хлестнул, налетел, выдувая из головы крепкий коньячный дух. Григорий набил трубку, закурил. Сизый дым встал перед глазами стеной, заколебался, дрожа под ветром. Призрачное лицо Катерины свилось, задрожало на холодном осеннем ветру. Григорий улыбнулся, сказал ей:
– Ладно, Катерина, колись... Тебе втёрлись в доверие поддельными письмами, потом испугали, угрожая расправиться с оставшейся в Трехзамковом граде семьёй. Как видишь – вместо связи у них вечно пьяная фея, передать весть мессиру хрен-в-шапке они не могут. Максимум, на что их хватило, это у твоей мамы рецепт борща подсмотреть, чтобы ты им поверила и испугалась. А зря. Бояться нечего, колись, Катерина, что было в последнем письме? Что не договариваешь?
Она вздохнула – решаясь, колокольчиком прозвенел её голос в ушах. Грустным и спокойным, размеренным, как церковный зов к службе:
«Да, Григорий, было и последнее письмо, действительно, его не было в связке у Теодоро. Но там... Писали от лица мессира архимагуса Люциуса Торвальда, ректора Школум адептус майор. Похоже было, стиль узнаваемый. Говорилось, что тёмные боги не забыли меня. Велели принять ученика, и научить его всему, чему сама научилась в Школуме».
– Та-ак...
«Всему чернокнижию без изъятия. Ещё говорилось, чтобы не дёргалась, этот ученик – большой человек, границы от него не защитят, он сможет достать меня и в Трехзамковом и в Кременьгарде. А ещё там Люциус... То есть не Люциус, но тот, кто писал от его имени письмо, он его дорогим другом и коллегой называл. Честно говоря, не помню этот момент – порвала тогда этот лист сразу же».
– Коллегой? Ах, вот оно как... И дальше что, Катенька?
«Да, вроде ничего такого... Прошла неделя, я понадеялась – забыли меня. А в тот день... Да вроде, ничего такого и не произошло. Я переводила книгу, Теодоро шутил, дескать, я сижу на работе до ночи, потому что боюсь ходить мимо дома с химерами на мосту. Я ответила, что они миленькие и потому надо бы на днях зайти и рассмотреть их поближе. Да вроде, и всё...»
– То есть, тебе угрожали, а ты в ответ назвала «миленьким» домик, где сидит махбарат?
«Так я же не знала…»
– И сказала, что хочешь зайти, посмотреть на него поближе. Немудрено... Ой, прости, Катенька. Ладно, ещё немного – и поймаем его.
Остался последний штрих. Немного...
Немного – это вышел примерно час. Григорий успел спуститься, пообщаться с майнхерром Мюллером. Отправил посылку с зеркалом и сожрал котелок сытных, начинающих остывать щей. Над университетом вспыхнули лампы, ночной туман закачался, окутывая готические башни и лазоревые, восточные купола. Колокола били, зовя к вечерней молитве, сливаясь с ними – с башен призыва полетел раскатистый, призывный азан.
Захлопали крылья, чёрная птица соткалась из тумана, слетела, уставив на Григория крупный, слезящийся глаз. Записка на шее её: из дома Колычевых, дядька Кондратий срочно просит зайти...
Голос Катерины прозвенел в голове:
«Странно».
– Ничего странного, Кать.
Подмигнул птице, посмотрел прямо в большой, жёлтый – слеза дрожала, переливаясь в его уголке – глаз. Спросил:
– Так, семечек будешь?
Птица не ответила, лишь посмотрела внимательно и вспорхнула в тёмное небо. Григорий проводил её взглядом. Будь он один... С азартом пошёл бы прямо так, волку в пасть, а там кто кого. Но в этот раз при любом раскладе Варвара должна остаться в безопасности. Ненадолго задумавшись, к майстеру Григорий решил не возвращаться. Это слишком логично – и потому там могут следить. Вместо этого нашёл в общежитии Марджану, заодно отметил, что за эти несколько дней забитая домашняя пай-девочка окончательно пропала, осталась кошка, любящая гулять сама по себе. На просьбу помочь, Марджана неожиданно серьёзно ответила:
– Говорите. Я обязана вам жизнью, я помню, как эта демонша из меня силы тянула, когда ей капище спалили.
– Я прошу, никому не говоря, подержать у себя вот это письмо. Его или я сам обратно заберу через несколько дней… Или если не смогу, ты поймёшь почему, передай его лично в руки леди Элизе Бастельро, доценту геомантии.
Марджана самым натуральным образом по-кошачьи дёрнула своим ушком и серьёзно ответила:
– Сделаю.
Ну да, тихая девочка, но понятно при ком и в каком доме росла. Знает, в каких случаях такие письма просят хранить и отдать. А ещё по той же причине, а ещё поскольку кошка любопытная, перед тем как отдать письмо, его прочитает и удостоверится, что ей ничего не грозит. И новость заодно дойдёт до Юнус-абыя.
Дальше с той же целью Григорий не стал идти через мост, а воспользовался волшебным сомом. Ведь по совпадению, тот как раз удачно в Зареченскую слободу высаживает? По дороге как раз зайти, свечку в церкви поставить святому Трифону. Ну и заодно также незаметно оставить настоятелю отцу Акакию пару писем, для махбарата и тоже Юнус-абыю.
Выйдя из тёплой, но душной, пропитанной ладаном и палёным воском церкви, Григорий вдохнул полной грудью налетевший с севера ветер, закашлялся, больно тот сухой оказался и холодный. Подмигнул звёздам, подозрительно коловшим глаза через разрывы облаков. И зашагал – мима дома с химерами, через мост и площадь, налево, в боярский квартал по аллее, усаженной липами.
Глава 30
Снова тёмные липы, шелестящие голыми ветками на ветру, поникшие яблони, пятна света и полосами – полночная, густая тьма. Снова над домом Колычевых трещит над входом одинокая лунная лампа, снова по окнам и резным галереям горят тёплые, переливающиеся огоньки витражных окошек. Вздыбленные кони над шатром крыши и медный флюгер скрипит на ветру.
Только на самом верху, в светлице с резными фениксами – окно темно и ставни забиты наглухо. Застелена и затянута покрывалами узкая девичья кровать, рыжий мамонтёнок с глазами-пуговичками спит, забытый в углу под подушками. Григорий скрипнул зубами, встряхнулся, хлестнул себя по лицу – умылся, забрав ладонями крупные капли дождя. Прошептал тихо: «Ну, с Богом», – чуя, как азарт расползается по коже злым холодным огнём. Высокий боярский терем грудой стоял впереди, его подклет тёмен, выше, вдоль галереи цепочкой мерцают тёплые, живые огни. Чёрная тень ходит там – угловатая и кряжистая, похоже на деда Кондрата с обходом. Звон-голос Катерины прямо между ушей...
– Потом, Катенька, потерпи, немного осталось.
Привычная, от тени к тени, дорога – благо протопталась уже. До стены, притаиться в тени меж торцами тяжёлых брёвен, дождаться, когда стихнут шаги караульщика за углом. По балясинам вверх, на этаж. Верхняя, боярская галерея темна, лишь в углу мерцает, переливаясь всеми цветами радуги витражное окно. С птицами Сирин и Гамаюн, глаза у обоих горят жёлтым, колдовским светом. Опять хорошо, значит, Павел Колычев уже вернулся. Скользнуть тихо, постучать в дверь.
– Входите, – раздался голос Павла.
Григорий толкнул дверь и спросил от порога, с короткой усмешкой:
– Вы даже и не спросили, кто там?
– А что, у нас завелись другие любители лазить по ночам в чужие окна? – начал было Павел, вставая – он как раз писал чего-то за своим чёрным, огромным столом.
Аккуратно воткнул перо в чернильницу, встал, потянулся к трости. Тяжёлой, вытертой, тёмного дерева с прожилками, отполированными и блестящими на свету.
Григорий опередил его. Шагнул, быстро, через весь кабинет, скользнул по-волчьи от двери, подхватил трость, прежде чем к ней прикоснулись тонкие пальцы Колычева. Отшатнулся, небрежно повертел добычей в руках. Поймал взглядом спокойный взгляд серых профессорских глаз. Оскалился, проведя рукой по стёсанному ударом навершию. Сказал:
– Подгон вам в прошлый раз не занёс. А тут как раз есть место, гляжу. Знак сбили, Павел? Знак лилии, знак еретической Школум адептус майор. Подарок от вашего друга и коллеги, мессира Люциуса. Только он в чине вас давно обогнал. Теперь он архимагус еретиков и мастер всех демонов куфра. Сами признаетесь или позвать махбарат?
Звон в голове, голос Катерины, крик:
«Осторожно!»
Глаза Павла, напротив, неожиданно для Григорий улыбнулись вдруг. Сверху вниз, надвинулись, стали очень большими – внезапно. Звонкий, свистящий шелест, лёгкий, почти нечувствительный толчок в грудь. Блеск света на чёрном шелковом рукаве. Трость как живая забилась, стала рваться из рук.
Григорий ощерился, отпрянув назад. Украдкой скосил глаза на руку – там по-прежнему была зажата та же самая трость. Без навершия уже, рукоять зажата у Павла в ладони и тонкий, трёхгранный клинок выходил из неё. Тонкий и длинный трёхгранный клинок, он сверкнул ярко на свете лампы.
Григорий отбросил пустые ножны, засапожник сам прянул в ладонь. Усмехнулся, глядя Павлу в лицо, криво, одними губами:
– Так вот оно как. С таким лезвием – вам не пришлось биться головой в потолок в избе Катерины. Ударили издалека, прямо из-за двери, в спину, даже не входя в дом. А свалить всё можно на Теодоро. Хорошее ковыряло...
– Это называется рапирой, молодой человек, – сказал Колычев, отсалютовал, шутливо подняв клинок вверх.
На мгновение. Григорий прянул было навстречу и качнулся, когда остриё, как живое, сверкнув, бросилось в его сторону.
– Я скажу сестре, чтобы впредь брала себе любовников покультурней.
Короткий шаг вперёд, выпад. Григорий качнулся, пропустил лезвие мимо плеча, отбил второй удар засапожником, опять качнулся, прошёл под клинком, едва не располосовав своим руку Колычева. Тот отпрыгнул, отшатнулся в последний момент. Они замерли на мгновение, пошли по кругу – мягко, звук шагов таял, терялся в густом ворсе ковра. Павел выпрямился, застыл в стойке, вытянув руку и наставив на Григория остриё. Григорий улыбнулся по-волчьи, перекинул засапожник на обратный хват.