Вынуждена признать, что отсутствие Тома позволило нам с Эдом снова стать парой. У нас появилось время поговорить за едой, полежать вечером на диване, переплетя ноги в уютном молчании, снова открыть для себя тела друг друга. Не скажу, чтобы в нашей постели присутствовала (или присутствует) бешеная страсть, но есть удовлетворение. И любовь.
Эд не оставлял попыток стать известным художником. Казалось, успех был ему гарантирован, особенно после третьей премии на престижном конкурсе. Но дела на этом рынке идут медленно, как ему сказали. Время от времени Эду удавалось убедить какую-нибудь галерею выставить что-то из его работ, но только когда анонимный коллекционер приобрел «Маленькую итальянку», у Эда наконец-то появились деньги для осуществления своей мечты – открытия собственной галереи.
По иронии судьбы, моя карьера после рождения Тома пошла в гору. К моему немалому удовлетворению, меня сделали одним из партнеров фирмы благодаря неизменно успешной работе с самого процесса Джо Томаса (который, кстати, положил начало целой серии компенсационных выплат пострадавшим по всей стране и изменениям в законодательстве о промышленной безопасности и охране труда). Вердикт по делу попал в сборник решений федеральных судов, а я сделала себе имя.
Не меньшее удовлетворение я испытала, узнав, что Давина наконец-то вышла замуж за йоркширского землевладельца. На свадьбу мы не поехали: Эд клялся и божился, что никогда мне с ней не изменял, но я по-прежнему чувствовала себя неловко в ее присутствии.
За эти годы наша с Эдом семья стала гораздо крепче. Говорят, что больной или сложный ребенок либо разводит, либо сплачивает родителей. К моему удивлению, отношения у нас стали гораздо лучше.
– Мои ботинки-и-и! Я не могу их надеть, вы их трогали!
Вопли сына вернули меня в реальность. Если я не успею на утренний поезд до Ватерлоо, опоздаю на важную встречу.
– Я разберусь, – твердо повторила мама.
Иногда мне кажется, что она взяла на себя воспитание Тома, решив на этот раз все сделать правильно. С Дэниэлом она потерпела неудачу – или ей так кажется, – но во второй раз, с внуком, она прежних ошибок не допустит.
– Вот, чуть не забыла. Пришло для тебя несколько дней назад.
В результате я, трусиха, послушалась маму, прыгнула в машину, в которой ждал папа, и обмякла на сиденье, с облегчением закрыв глаза.
– Эд тебя хоть встретит? – спросил отец.
Я покачала головой. Против обыкновения, муж в этот раз не приехал к Тому – его пригласили на выставку в элитной галерее возле Ковент-Гардена, среди экспонатов которой – копия «Маленькой итальянки». В этой картине что-то есть: яркие, почти кричащие краски и невинный и вместе с тем искушенный взгляд, всякий раз лишающий меня покоя. Или это потому, что в душе еще не улеглось раздражение на Франческу, использовавшую нас в качестве нянек, чтобы побыть с Тони Гордоном – или Ларри, как он ей представился? Почему они позволяли себе вести двойную жизнь?
Пока поезд трясся по Шербурну, я разглядывала конверт. Не позволю Джо Томасу коснуться меня – даже мысленно. Не хочу вспоминать о своем участии в подготовке процесса, в результате которого убийца вышел на свободу. Если я разрешу себе об этом думать, я не смогу с собой дальше жить.
Вот почему, когда поезд прибудет в Лондон, я разорву этот конверт, надписанный характерным почерком моего бывшего клиента – крупными печатными буквами, и брошу в первую же урну.
В офисе меня встретил обычный аврал. Обожаю каждую минуту своей работы. Настоящая паника. Настоящая война интересов. Постоянное заискивание.
Прогресс у меня не только в карьере, но и во внешности. Некоторые женщины стареют некрасиво, как та же Давина (тут я не сдержала торжествующей улыбки): ее фотография в «Татлере» в числе гостей какого-то мероприятия безжалостно подчеркивает обвисшие бульдожьи щеки и двойной подбородок. А другие, и среди них я, с возрастом становятся только лучше – по крайней мере, мне все так говорят.
– А тебе идет средний возраст, – сказал Эд позавчера утром, глядя на мой подтянутый живот и стройные бедра.
Я набросилась на него и защекотала с шутливым негодованием:
– Какой такой средний возраст! Сорок – это следующие тридцать, чтоб ты знал! Максимум тридцать восемь.
Все дело в том, что после рождения Тома у меня не хватало времени заедать неприятности. Живо ушла «детская пухлость» (помогло кормление грудью), и лишние фунты не отложились, даже когда сын подрос. Чем больше Том размазывал по стене еду (а временами и кое-что другое), тем меньше пищи я была в состоянии проглотить. Моя неспособность найти общий язык с ребенком, который требовал, чтобы все лежало на своих местах, но одновременно сам же устраивал хаос, оказалась куда эффективнее любой диеты. Еще я начала бегать по утрам. Сначала, отдуваясь, один раз вокруг дома, потом по району. Бег, особенно в шесть утра, когда город еще только просыпается, помогает спастись от демонов из моих кошмаров.
Когда растаял лишний жирок, оказалось, что у меня четкие скулы. Я смогла влезть в двенадцатый размер, потом в десятый[20]. Я пошла в дорогую парикмахерскую в Мэйфер, где мои длинные светлые волосы превратили в короткое каре из разряда «принимайте меня всерьез». Теперь, когда я нарочно громко шла по офису в красных остроносых туфлях, меня провожали взглядами. Обувь, говорящая о власти. Клиенты не верили своим глазам – словно нельзя выигрывать дела и при этом хорошо выглядеть. Однажды в суде представитель обвинения передал мне записку с вопросом, не желаю ли я с ним поужинать. Я отказалась, хотя в душе была польщена.
Суд. Кстати, ровно через час у меня заседание. После «того дела» я специализируюсь на серьезных статьях – преднамеренное убийство или причинение смерти по неосторожности. Когда-то при виде того, как Тони Гордон важно прохаживался перед присяжными, во мне что-то затеплилось. Солиситоры могут получить дополнительную квалификацию и право выступать в высших судебных инстанциях, которое обычно дается только барристерам[21]. Это лишний козырь в рукаве, значительно увеличивающий гонорары. Вот на это я и пошла.
Однако я берусь за дело, только если убеждена в невиновности своего подзащитного. Малейшее сомнение – и я передаю клиента другому адвокату, сославшись на чрезмерную занятость. Насчет сегодняшнего дела у меня сомнений нет: девочка-подросток каталась на велосипеде и была сбита грузовиком. Правосудие должно свершиться.
– Ну, готов? – Я нетерпеливо поглядываю на недавно пришедшего к нам стажера, молодого мальчика, вчерашнего выпускника Оксфорда (его папаша – друг одного из партнеров нашей фирмы). Мне это не по душе, но что я могу сделать? Протекционизм в юриспруденции процветает. Мальчику уже на ходу приходится возиться со своим итонским галстуком – мы торопимся в суд.
– А разве мы не на такси? – ноет он.
– Нет.
Мои шаги широки и размеренны. Ходьба – еще один способ оставаться стройной. Кроме того, свежий осенний воздух помогает думать. Я мысленно перебираю детали дела.
– А вы в суде нервничаете? – Юноша смотрит на меня снизу вверх. Мне даже становится его немного жаль: хорошее образование и привилегированное воспитание не помогут, когда предстаешь такой как есть перед присяжными и судьей, который не терпит дураков.
– Я не позволяю себе нервничать.
Мы взбегаем по каменным ступеням и входим в здание суда – меньше Олд-Бейли, но тоже довольно внушительное, с серой колоннадой, по которой идут люди в развевающихся на ходу черных мантиях. Несправедливо, что мужчин среди них по-прежнему больше, чем женщин, но…
– Лили?
Я останавливаюсь, когда седой человек с серым лицом замедляет шаг, поравнявшись со мной, и судорожно роюсь в памяти. Я его знаю, точно знаю, но вот как его зовут…
– Вы меня не помните. – Хриплый голос скорее констатировал факт, чем спрашивал. – Я Тони. Тони Гордон.
Это настоящий шок. Я не видела Гордона много месяцев, да и до этого мы разве что раскланивались при встрече, будто и не сидели по многу часов над бумагами, склонившись головами, добившись в результате чудовищной несправедливости. Я всей душой стремилась забыть те долгие часы.
– Как поживаете? – Тони говорит, часто трогая горло. Шок быстро проходит, и я замечаю большой бугор над воротником. Ошибиться невозможно. – Рак горла, – хрипит Тони. – Врачи сделали, что смогли, но…
Его слова почти тонут в деловитых, отдающихся эхом по галерее голосах. Рядом смущенно мнется оксфордский интерн.
– Я увидел в списке ваше имя и решил дождаться. – Совершенно не изменившийся взгляд Тони упал на моего компаньона.
– Вон там подожди, пожалуйста, – властно сказала я мальчику.
Рот старого коллеги искривился, словно он сдерживал усмешку.
– А вы изменились. Впрочем, я не удивлен – о вас легенды ходят.
Я пропустила комплимент мимо ушей.
– Чем могу вам помочь?
– Я насчет Джо Томаса.
У меня пересохло во рту. Я застыла на месте. Шум вокруг словно стал тише.
– А что с ним?
Мысленно я вернулась к разговору, который состоялся у нас с Тони много лет назад. Я позвонила Гордону в панике, когда Джо Томас с гордостью признался мне в своем преступлении.
– Что нам делать? – взмолилась я.
– Ничего, – отрезал Тони. – Его выпустили. Дело закрыто.
Я чувствовала, что он совсем не удивлен.
– Вы знали, что он виновен?
– Подозревал, но уверен не был. Да это и неважно.
– Ну как же неважно…
– Слушайте, Лили, станете постарше – поймете: это игра. Мы играем, чтобы выиграть, даже когда на руках плохие карты. Против Джо Томаса не было достаточных доказательств. Кроме того, это поставит под угрозу иски, поданные после оправдания Томаса. Забудьте и живите дальше.
Именно по этой причине я старалась больше не пересекаться с Тони Гордоном, а не только из-за двойной жизни, которую он вел (до сих пор не могу забыть испуг на личике бедняжки Карлы, пытавшейся понять, почему друга ее матери Ларри на самом деле зовут Тони). Вот поэтому-то я и не хочу быть как Тони Гордон. У меня твердые принципы. По крайней мере, должны быть. Но сейчас мы столкнулись лицом к лицу.