Данилин не смог совладать с собой, схватил корзинку, перевернул, стал трясти ее над ковром и даже щупал внутри руками. Она, конечно же, была пуста. Пуста в квадрате. После визита уборщицы-то. «Хорошо, что меня никто не видит, — подумал Данилин. — Решили бы: наш главный — идиот». И эта мысль по ассоциации привела его опять к воспоминаниям о вчерашнем вечере. Необходимо было что-то доказать Татьяне. Например, что он, Данилин, слов на ветер не бросает. И до Фолкстона еще доберется — в прямом или переносном смысле. Все сбудется, чему суждено сбыться.
А потому рванул Данилин в отдел писем, но там никого не оказалось, дверь была заперта — собственно, рабочий день официально еще не начался. Зато на месте обнаружился Миша Филатов, не избавившийся еще от своих военных привычек и прибывавший на службу не только вовремя, а на всякий случай и с запасом. В данном случае даже минут на двадцать. Двух его соседей по комнате не было еще и в помине, и Данилин решил переговорить с Мишей прямо здесь, на его рабочем месте. Для большей доверительности подсел к его столу на стул для посетителей и, ласково глядя ему в глаза, заговорил о зарплате. Что действительно нехорошо получается, и они, менеджеры газеты, этот момент упустили, и почему Миша раньше тревоги не поднял…
— Да говорил я — и Карповичу, и Игорю… несколько раз говорил, честное слово, Алексей Павлович! — отвечал несколько растерявшийся Миша.
— А надо было мне сказать… давно бы проблему решили… Да, и, слушай… без всякой связи с предыдущим… Миша, за минувшие сутки кое-что случилось, что заставляет меня отнестись гораздо серьезнее к английскому письму. Ну, тому, которое ты вчера у меня в кабинете читал. Смеяться над тобой никто не будет, думаю. Что же касается опасности… то ее, мне кажется, не стоит преувеличивать. Ну что, в крайнем случае, они тебе могут сделать? Из армии ты уволился, а здесь я тебя в обиду не дам…
— А черт их знает, — сказал Миша. — Они опять вроде в силу входить начинают…
— Все равно — возвращения к советским временам не будет. Кроме того, ты же опытный человек, если почувствуешь, что зашел слишком далеко, ну подашь слегка назад. Сманеврируешь. Короче говоря, я тебе буду очень признателен, если ты все же сможешь прощупать свои контакты. Насчет письма этого: действительно ли такой случай был.
Миша помолчал, подумал. Посмотрел в окно на Пушкинскую площадь. Думал он наверняка вот о чем. Хоть Данилин связь между повышением зарплаты и историей с письмом отрицает, но на самом деле все все понимают — люди взрослые. Создает ему Данилин «дополнительный стимул», ох, создает… Он, конечно, не подлец законченный, вопрос о зарплате по-любому поднимет, но можно же это сделать с разной степенью энтузиазма. Можно вскользь упомянуть, а можно в горло коммерческому директору вцепиться, как Данилин умеет, когда хочет. И можно добиться этого в срочном порядке, а можно и в нормальном, «рабочем». Да и ставка спецкора, она ножницы имеет — большая разница между нижним пределом и верхним.
— А можно поинтересоваться, — сказал наконец Миша, — что именно такого за минувшие сутки произошло?
Дескать, раз уж я в эту игру влезаю, то мне лучше быть в курсе всех деталей.
— Да так, странный случай, можно сказать, нелепый… Может быть, даже тупое совпадение, конечно.
— А все-таки?
Данилин поморщился — стыдно почему-то ему было эту глупость пересказывать, — но все же решился.
— Я вчера показал Трошину письмо, и он убедил меня выбросить его в корзинку для мусора — не в такую, как у вас тут стоит, а в старинную, плетеную, видал у меня под столом? Ты, наверно, слышал легенду что она когда-то Бухарину принадлежала. Я ее до сих пор любил очень, а теперь, вероятно, разлюблю.
Миша посмотрел на Данилина с опаской: чудит начальник, в себе ли?
— Что-то я, Палыч, не пойму, к чему ты клонишь…
— Сейчас поймешь. Так вот выбросил я письмо в эту бухаринскую корзинку и уехал. А потом вспомнил, что забыл одну штуковину на работе. Возвращаюсь, поздно уже, в редакции почти никого нет. Смотрю — корзинка-то пустая! Кто-то все содержимое аккуратно выгреб.
— Может, уборщицы?
— Нет, я проверил, никаких уборщиц вечером в редакции не было и быть не могло. Они по утрам работают — до начала рабочего дня.
— А перепутать, Палыч, ты с устатку не мог? Например, в корзину Валентине выкинуть.
— Не, не мог. Но на всякий случай я и Валино ведро проверил — не было там ничего!
— Ну, значит, это они. Эти ребята. Ну, ты понимаешь… Трошинские.
— Ты уверен?
— Кто же еще…
— Значит, ты считаешь, у них здесь, в редакции, агентура есть?
— А как же! Без всяких сомнений!
— И кто это может быть?..
— Да кто угодно! Кто-нибудь, кого ты ни в жизнь не заподозришь. Самый неожиданный человек.
Данилин помолчал, подумал.
— Я ведь, знаешь, еще нескольким людям письмо показывал…
— Ну вот, вполне возможно, что кто-то из этих людей…
— М-да… порадовал ты меня, Миша…
Данилин так скуксился, что Мише стало даже его жалко.
— Давай, Палыч, бросим это дело, а?.. Целее будем… И никаких тебе расследований, никаких подозрений… А то сейчас такая паранойя начнется, ой-ой-ой! Мало не покажется. Всю жизнь себе испортишь…
Данилин вдруг напрягся. Ему показалось, что какая-то сила снова сгибает его в три погибели, а он, один раз когда-то разогнувшись, дал себе слово, что больше никому согнуть себя не позволит.
— Нет, — сказал он, может быть, даже слишком резко. — Дело твое, Миша. Если боишься, то к тебе вопросов нет, никто тебя не неволит.
— А вот такого, Алексей Павлович, говорить не надо! Ничего я не боюсь. Я за вас беспокоюсь и за редакцию, а не за себя… Мне-то что…
Данилин давно заметил: когда Миша был начальством недоволен, он переходил на «вы». Помолчали несколько секунд, посмотрели в разные стороны. Потом Миша сказал:
— Копия-то хоть письма осталась где-нибудь?
— В отделе писем есть, — сказал Данилин. — И еще дома одна, я сделал ее сам, сходил накануне в ксероксную и сделал. Только об этом никто не знает, и ты никому не говори.
— А не розыгрыш ли это все-таки какой-нибудь? — спросил вдруг Миша. — Игорь, говорят, мастак на такие дела.
— Ну да, все может быть, хотя почему-то не верится, — отвечал Данилин, но сам задумался.
А что, Игорь вполне на нечто подобное способен. Вон, на Новый год как-то раз обезьяной вырядился, его никто узнать не мог. И не он ли звонил в дни ГКЧП коллегам по «вертушке» и голос Горбачева имитировал? Требовал «сохранять верность законной власти». Да так, что некоторые готовы были и поверить!
Если задуматься, то очень даже круто было бы таким образом над ним, Данилиным, посмеяться. Даже в общем-то остроумно. И ух как это по журналистскому сообществу разойдется! Слыхали, Данилин-то, который из «Вестей», получил письмо от какой-то сумасшедшей старухи из Англии, выбросил его в мусорное ведро. А коллеги его разыграли — сделали вид, что письмо выкрали, причем, представляете, вместе со всем остальным мусором. Так Данилин потом долго своей тени боялся, за каждым углом ему КГБ вместе с ЦРУ мерещились! Совсем сна лишился, бедняга! Во умора-то! А кто-то обязательно добавит с фальшивым сочувствием: да, видать, пора ему на покой, отслужил свой срок, а ведь в былые времена какой сильный был редактор…
Вдруг Данилин вспомнил про композитора Никиту Богословского, считавшегося в советские времена главным мастером таких шуточек. Ходила легенда, что разыграл он еще до войны знаменитого артиста оперетты. Пока тот с женой ужинал в ресторане, взял и опечатал дверь их квартиры сургучом. Вернулся актер — и чуть в обморок не упал. Ведь так в те времена поступали с жильем арестованных органами госбезопасности. Бросился к домоуправу, а тот тоже побледнел и говорит: я не могу без санкции НКВД разрешить вам снять печать и войти в квартиру. Кажется, пришлось артисту с женой у друзей ночевать, да и то первые, к кому они обратились, их впустить отказались. Да и вторые тоже. И только третьи, отчаянные головы, не побоялись почему-то загреметь за укрывательство врагов народа, а ведь была же такая статья в те времена.
В другой раз Богословский якобы в гостиничном номере в Ленинграде демонстрировал знаменитым деятелям искусства, как работает система подслушки. Вроде как по блату раскрытая ему приятелем из НКВД. А до этого деятели по пьяному делу рассказали несколько анекдотов, не то чтобы антисоветских, такого быть не могло, но все-таки с неким рискованным душком, из которого, при большом желании, можно было дело раздуть. Так вот, Богословский покрикивал в люстру некие команды — то папиросы принести, то закуски. И тут же входил официант и выполнял приказ. А на самом деле он заранее получил от Богословского гонорар и имел от него соответствующую инструкцию, что и когда вносить.
Ну а деятели сразу протрезвели и разбежались. И вряд ли ночью нормально спали. А может, и несколько ночей без сна провели.
Вот это были розыгрыши так розыгрыши! Жестокие! А похищение корзинки с мусором — тьфу, совершенно невинная шуточка. Детский сад.
Вдруг Данилин настолько поверил в версию розыгрыша, настолько она показалась ему убедительной, что он едва не рассмеялся. И, наверно, что-то вроде неуместной ухмылки на его лице появилось, судя по тому, что Миша с явным удивлением начал на Данилина поглядывать. Но признаваться в направлении своих мыслей Данилину было неловко, решил признание отложить. Пока же пожал Мише руку и сказал:
— Помнишь, что Рузвельт говорил? Нечего бояться, кроме страха!
— С этим-то я согласен, — отвечал Миша.
— Знаешь что, Мишенька, давай подождем хотя бы до конца дня, потом окончательное решение примем, стоит ли тебе с этой историей высовываться. Сегодня кое-что прояснится, я думаю. А насчет ставки, ты не сомневайся, решим в ближайшее время.
И с этими словами Данилин снова отправился в отдел писем и обнаружил там не окончательно проснувшуюся девушку по имени Надя — она только что, видно, влетела в комнату. Нос у нее был еще красный с морозу, а прическа была сделана некачественно, отдельные пряди выбивались из-под заколок, да и белая кофточка сидела как-то кривовато.