О Бухенвальд, мне не забыть тебя,
Ведь ты – моя судьба.
Только те, кто тебя покинул,
Знают, сколь прекрасна свобода.
О Бухенвальд, мы не плачем и не стонем.
Будь что будет.
Мы хотим сказать жизни «да».
Ибо придет день, когда мы выйдем на волю.
Эта песня придала мне храбрости. Я пошла к новой начальнице лагеря фрау Райнеке. Она сама была матерью, и мы надеялись, что она будет немного добрее своей предшественницы.
«Простите, мэм, я понимаю, что почту сейчас не доставляют, но не могли бы мы забрать то, что нам уже прислали? Наши матери лишают себя всего, чтобы прислать нам немного еды. И эта еда портится, черствеет и гниет».
Она холодно посмотрела на меня и сказала: «Нет». С тех пор еду нам больше не присылали.
И все же в мире есть и пища духовная. Судя по всему, Пепи покопался в школьных мусорках: он прислал нам истертое издание Дона Карлоса, пьесы великого Шиллера. Лили была в восторге.
Каждый вечер при неверном свете мы из последних сил читали эту пьесу из восемнадцатого века по ролям, словно в театральном кружке. Одна девушка пришла сказать, что мы слишком шумим, и осталась нас послушать.
Я читала строки Короля Филиппа, тирана, готового скорее убить собственного сына, Дона Карлоса, чем смягчить законы и освободить народ. И каждая из нас сочувствовала сыну, каждая слушала его и вспоминала Эвиан-ле-бен.
Нет y меня ведь никого, нигде,
В большом широком мире никого…
(читала Мина за Дона Карлоса)
Нет уголка, нигде местечка нет,
Где б мог я волю дать своим слезам.
Все мы понимали, что Король Филипп был предшественником Гитлера.
Здесь все живут в безоблачном покое! (объявляла я возмущенно, как оскорбленный монарх)
Покое кладбищ! (отвечала Лили. Она играла современного, прогрессивного Маркиза)
Много тысяч
Бежало уж из ваших государств;
A пострадавший гражданин за веру
Был лучший гражданин.
Мы вспоминали Томаса Манна, Фрейда, Эйнштейна. Я думала о дяде Рихарде и тете Рози, Мими, Мило и малышке Ханси. Разве не были они лучшими гражданами Австрии и Германии, разве не сбежали, разве не были теперь нищими, но счастливыми?
Невероятно, но мне кажется теперь, что Шиллер хотел нас предупредить, предостеречь своей старой пьесой, что Окончательное решение уже совсем близко.
Так говорил Король Инквизитору:
Создашь ли ты такую веру,
Что защищала бы детоубийство?
И эту мысль по всей Европе станешь
Ты проповедовать?
И тот ответил «да».
Мы были детьми Германии. Вера, защищающая наше убийство, распространялась по Европе, в том числе и при содействии церкви. Все жители Вены видели, как кардинал Инницер, глава австрийских католиков, поприветствовал Гитлера нацистским приветствием после Аншлюса.
Тогда я этого не понимала, но искусство могло бы объяснить нам происходящее.
18 января 1942 года у меня началась первая почти за год менструация.
В феврале я схватила скарлатину. Заболела и юная, пухлая Аннелиза, выросшая в богатой семье.
Две недели я обливалась потом в лазарете Бестехорна. Я умирала от беспокойства. Болеть было нельзя! Если я буду бесполезна для фабрики, маму могут отправить в Польшу! Я врала, что прекрасно себя чувствую, и пыталась вставать с постели. Медсестра запирала нас на ключ. Она приносила еду и уходила. Выздоровеем – хорошо. Нет – туда нам и дорога.
На самом деле скарлатина стала для меня настоящим благословением: я была невозможно слаба. Мне нужен был отдых и питание. Это я и получила: шесть недель сплошного отдыха и питания. Сейчас я уверена, что болезнь спасла мне жизнь.
Работать я смогла только к середине марта. В бараках появились пустые койки. Мамины письма радовали хорошими новостями: она влюбилась в человека по имени Макс Хауснер. Я была очень рада и надеялась, что они скоро поженятся. Однако письма ее стали какими-то отрывочными и бессвязными, словно ей теперь было сложнее собраться с мыслями.
Пепи написал, что тетю Сюзи, жену его дяди по отцу, депортировали и что родители Вольфганга, господин и госпожа Ромер, тоже отправляются на восток.
В Ашерслебене людей становилось все меньше. Берта, та девушка, ради которой парень пришел в лагерь пешком, вышла на улицу без звезды и была арестована. Ее отправили в концлагерь.
Мы слышали, что девушек, уехавших выходить замуж, депортировали вместе с мужьями. Одну девушку, влюбившуюся в французского пленника, отправили в концлагерь, а француза казнили.
Цих, наш старый друг, погиб на Западном фронте.
Однажды посылка, которую Мина отправила родным, вернулась нераспечатанной. Ей сообщили, что всю ее семью – мать, отца, братьев и сестер – депортируют, и она должна к ним присоединиться.
Мы связали для Мины свитер из где-то раздобытых клубочков разноцветной шерсти. Я связала один рукав, Труде – второй.
В день, когда Мина уехала, в Ашерслебене для меня погас последний свет надежды. Я писала маме и просила о ней позаботиться, умоляла Пепи что-нибудь придумать, чтобы Мина осталась в Вене. Но что он мог поделать? За пару дней до отъезда Мина написала, что встретилась с моей мамой и родителями Аннелизы, и все они дали ей что-то с собой.
«Ни в коем случае не теряй связи с тетушкой, – написала она, имея в виду бывшую начальницу, Марию Нидераль, – и, пожалуйста, не грусти. Все еще есть шанс, что все будет хорошо. Не теряй надежды. Не принимай Ашерслебен слишком всерьез. Конечно, я буду тебе по возможности писать, но не беспокойся, если писем не будет. Знай, что я всегда о тебе думаю. Твоя Мина».
Я понятия не имела, что Гитлер приказал отправить всех евреев в концлагеря, что нас должны заменить пленниками из завоеванных стран. Однако я чувствовала, что тьма вокруг нас сгущается. Я не знала, что происходит, и боялась будущего.
Я сожгла все письма от Пепи, кроме одного. Он написал его 26 мая 1942 года. Наверное, я оставила его, потому что оно поддерживало меня: «Мой самый любимый мышонок! Будь храброй и продолжай так же сильно верить в будущее. Бедная моя девочка, если бы только я мог утолить твой голод! Тысячу раз целую тебя и обнимаю, твой Пепи».
Мама прислала несколько телеграмм. «Я скоро уезжаю. Приезжай. Как можно скорее».
Я пошла в полицию. «Моя мама уезжает! Я должна поехать с ней!»
Мне не ответили.
Я умоляла надзирателя отправить меня домой. Я пошла к фрау Райнеке. «Моя мама не может ехать без меня, – плакала я. – Она уже старая, я ее единственная дочь… прошу вас».
Мама упрашивала Гестапо позволить ей дождаться моего приезда.
«Сколько вашей дочери лет?»
«Двадцать восемь».
«Она уже взрослая и может приехать одна».
«Пожалуйста».
«Нет».
«Прошу вас, сэр!»
«Нет».
Я снова пошла в полицию. Евреям запрещалось путешествовать без особых бумаг, и мне их выдавать отказались. Я чувствовала, как закрывается дверь, отделяющая меня от мамы. Мне казалось, что меня запирают одну.
Она оставила Пепи несколько писем для меня. «Скажи Эдит, что я сделала все, что могла. Надеюсь, она не слишком подавлена. Она приедет следующим поездом. Господь поможет нам, и мы снова будем вместе».
Потом она писала: «Еврейская община советует Эдит остаться там. Может, они и правы. Пусть она останется, хотя мне больно об этом думать».
Ее последнее письмо: «Сейчас половина первого ночи, – написала она Пепи, – мы ждем эсэсовцев. Представь, как я себя чувствую. Хауснер собирает мои вещи: я сама сейчас ни на что не способна. Пожалуйста, помоги Эдит собраться. Пожалуйста, присмотри за последними оставленными вещами. Я оставила господину Вайсу чемодан. Вайса не заберут, потому что ему уже семьдесят пять. В чемодане вещи, которые Эдит должна забрать с собой. Надеюсь, у тебя все будет хорошо. Надеюсь, мы снова встретимся здоровыми и счастливыми.
Дорогой Пепи, мне очень грустно. Я хочу жить. Не забывай нас.
Целую. Клотильда Хан».
Мою мать депортировали 9 июня 1942 года.
Гестапо в Ашерслебене не отпускало меня в Вену до 21 июня.
Превращение
В Вену из Ашерслебена мы уезжали вшестером. На разрешении на выезд было указано, что в определенный день мы должны явиться в определенное место для Umsiedlung, «релокации» на восток. Однако все дошедшие до нас слухи подсказывали, что делать этого не следует.
«Но как? – спросила, собирая вещи, Эрми Шварц. – Они увидят желтые звезды и арестуют нас, и дело с концом».
«Я свою носить не буду, – прошептала я. – Со звездой мне не дадут встретиться с двоюродной сестрой Юльчи, и я никогда не узнаю, как мама чувствовала себя перед отъездом. И Пепи я тоже не увижу, как и мою подругу Кристль». Я уже предвкушала радость и тепло встречи и предстоящие дни любви.
«Но без звезды мы не можем сесть на поезд», – сказала Эрми.
«Верно, – согласилась я, – зато мы можем без нее с него сойти».
Последние еврейские рабыни Ашерслебена собрались вместе в предрассветной тьме. Мы обнялись на прощание и решили ехать парами, по две девушки в купе, чтобы не привлекать лишнего внимания. Я поехала с Эрми. В поезде было много семей, уезжающих куда-то в отпуск. Для военного времени немцы казались удивительно беспечными. В Ашерслебене нас держали в полной изоляции. Я не знала, что Германия одерживала одну победу за другой и рассчитывала полностью подчинить себе Европу.
Примерно через час после отправления я отправилась в туалет. Бормоча извинения, я пробралась мимо полицейских. Звезда была прикрыта плащом и сумкой. В туалете я разорвала нитки и кинула нашивку в сумку. На обратном пути мне встретилась Эрми. Она как раз шла в туалет, чтобы сделать то же, что и я.
Наверное, вам интересно, как это мы не думали о Берте – ведь нашу подругу за этот самый проступок отправили в концлагерь. Так вот, Берта ни на секунду не выходила у нас из головы. Каждая униформа, мелькавшая за дверью купе, приводила нас в ужас. Мы старались держаться спокойно и мило общались с соседями. Одна из них сказала, что едет в Вену навестить дочь. Я пожелала ей приятной поездки и отвернулась, чтобы она не заметила моих слез: я думала о своей маме.