«Если она будет приезжать ненадолго, настоящего влияния на нее у тебя не будет, – объяснила я. – Зато если она будет приезжать на полтора месяца за раз, то полюбит эти поездки и будет хорошо знать своего отца».
Так Вернер и поступил. Когда в январе 1943 года бракоразводный процесс закончился и ему дали право приглашать дочь на полтора месяца, он был так счастлив, что закружил меня в вальсе, распевая (правда, очень тихо): «Как хорошо, когда в доме есть юрист!»
Каждый месяц он аккуратно отправлял деньги за машину, которую изобрели специально для нацистов и которая стала мечтой каждого немца: Вернер решил приобрести «Фольксваген». Я этой затее не доверяла. По моему мнению, это была очередная попытка правительства выманить у людей побольше денег.
«Ты не получишь эту машину», – сказала я, отглаживая рубашку.
«Я уже несколько месяцев за нее плачу».
«Поверь мне, дорогой, машины ты не получишь».
Какое-то время Вернер задумчиво на меня смотрел. Видимо, интуиция подсказала ему, что я права: он перестал отсылать деньги и остался одним из немногих, кого все-таки не удалось таким образом обокрасть.
У Вернера было очень высокое либидо. Он всегда настаивал на том, чтобы мы ложились вместе, и никогда не полуночничал, как, впрочем, и я. Какая-нибудь другая женщина, накануне не сомкнувшая от напряжения глаз, а потом проработавшая весь день помощницей медсестры, убрав вечером весь дом и приготовив ужин, могла бы сказать своему мужчине: «Нет. Не сегодня. Я устала». Но только не я. Я знала, что живу с тигром, и хотела, чтобы тигр был удовлетворен, счастлив, сыт и одет в выглаженную рубашку.
Вам, наверное, кажется, что это невозможно? Разве женщина, вынужденная притворяться другим человеком, живущая в постоянном страхе и давно потерявшая всех родных, может наслаждаться сексом? Поверьте мне, может. Секс – одна из тех редких вещей, что заставляют забыть обо всем потерянном и недоступном.
Кроме того, помните, что я с каждым днем все больше и больше ценила и любила Вернера.
Меня не оставляли мысли об Элизабет, его первой жене. Она уехала из Бранденбурга и поселилась вместе с Барбль в центральной части Германии, к северо-западу от Галле, в Биттерфельде, но порой мне казалось, что она сидит с нами за столом и спит в нашей кровати.
«Она заходила, когда ты была на работе, – рассказала фрау Циглер, – спрашивала о тебе. Что еще за девушка из Вены, кто она такая. Я сказала – Элизабет, Грета – очень хороший человек. Радуйся, что у Барбль будет такая чудесная мачеха».
Глаза соседки хитро поблескивали. Я видела, как она радовалась тому, что заставила Элизабет понервничать. Если бы только она знала, как нервничала из-за ее рассказа я!
Еще одну нашу соседку Элизабет спрашивала, возможно ли, что Вернер все еще любит ее и захочет к ней вернуться. Что мне было делать? Я хотела быть с Вернером, но мысль о браке приводила меня в ужас: проверки происхождения, документов, расспросы… С другой стороны, я боялась, что, если не выйду за Вернера замуж, его уведет бывшая жена.
Если вам кажется, что я была одержима мыслями об Элизабет, то вы просто не видели в те времена Вернера. Как-то раз вечером мы сидели на кухне – просто воплощение домашнего уюта. Я зашивала дырки в его носках, а он читал книжку, взятую в библиотеке Арадо. Неожиданно книга упала на пол. Вернер резко встал и заговорил.
«Это ты виновата, что нам не хватает денег, – зло начал он. – Ты не умеешь ни разумно тратить, ни копить. Покупаешь одежду, надеваешь один раз и выбрасываешь. Это потому, что ты слишком ленива, чтобы стирать, гладить и вообще вести себя как настоящая женщина».
Я не знала, что и думать. Со мной ли он разговаривал? Кроме нас, в комнате не было никого, но он явно говорил с человеком, который был мало на меня похож.
«Вернер, что такое?» – тихонько спросила я. Он меня не услышал. Растирая грудь, как будто он пытался предотвратить сердечный приступ, и запуская пальцы в аккуратно причесанные волосы, Вернер мерил кухню шагами.
«Я пашу как лошадь. Постоянно вру в Арадо, только чтобы достать тебе все, что ты захотела. Покупаю подарки тебе и Барбль, но ты все равно недовольна, все равно говоришь, что у такой-то подружки есть еще вот это, а у другой подружки еще это! Тебе всегда мало!»
Я поняла, что он обращается к Элизабет. По неизвестной причине Вернер мысленно вернулся к какому-то разговору с ней – возможно, произошедшему в этой самой комнате.
«Вернер, дорогой, вы с Элизабет развелись. Ты прекрасно нас обеспечиваешь. Посмотри на меня, это же я, Грета. Мы живем вместе очень счастливо и спокойно. Я зашиваю тебе носки… Не кричи. пожалуйста».
Вернер стукнул кулаком по столу. Вилки и ножи взлетели в воздух, тарелки зазвенели.
«С меня хватит, – заорал он. – Я хозяин в доме, и ты должна мне повиноваться! До самой победы я не буду покупать в дом ничего нового! Перебьешься той одеждой, что накупила до этого! Для Барбль я все буду покупать лично!»
Тяжело дыша, Вернер повалился в кресло. Я терпеливо ждала, когда он придет в себя. Это случилось не сразу. Эдит, ты живешь с безумцем, подумала я. А с другой стороны – разве кто-нибудь в своем уме стал бы со мной жить?
Вернер очень гордился своим красивым, дорогим радиоприемником. В него был установлен специальный листочек коричневой бумаги. Пока он был на месте, мы могли слушать только немецкие радиостанции.
Радио было нам главным развлечением и утешением – и одновременно главным источником ужаса. «Военные отчеты» были доступны всем. Их мы и слушали тогда у кафе в Мюнхене.
Радио дарило нам любимую рубрику «музыка по заказу», романтические мелодии Цары Леандер, воскресные короткие концерты Берлинского филармонического оркестра – и Геббельса, зачитывающего свою еженедельную статью из Das Reich, нацистского «общественно-политического журнала» (только представьте это). Пойманных на прослушивании зарубежных новостей отправляли в концентрационные лагеря. Людей увозили за это тысячами.
В первых числах февраля 1943 года по радио сообщили о поражении немецкой армии под Сталинградом. По приказу гениального Геббельса даже эту ужасную новость подали как-то почти красиво.
Мы услышали приглушенный барабанный бой из второй части Пятой симфонии Бетховена.
«Битва за Сталинград окончена, – возвестил диктор. – Несмотря на самые неблагоприятные условия, Шестая армия под предводительством фельдмаршала Паулюса мужественно сражалась до последнего вздоха и все же погибла, поверженная численно превосходящим врагом».
Гитлер объявил четырехдневный национальный траур. На это время все увеселительные мероприятия запрещались.
Новости находились под таким жестким контролем, их так необъективно подавали, что даже этой катастрофой нацистам удалось поднять боевой дух немцев. 18 февраля по радио транслировали речь Геббельса о тотальной войне, произнесенную во Дворце спорта. В ней он убеждал немцев ничего не жалеть для победы, с новым рвением поверить в грядущий триумф, и телом и душой довериться фюреру. «А теперь, народ, восстань, и пускай разразится буря!» – закончил он. «Fhrer befiehl, wir folgen!» – бесновалась многотысячная толпа. «Веди нас, фюрер, мы с тобой!» Учитывая массовую истерию и абсолютный контроль новостей, люди действительно не понимали, какое тяжелое поражение потерпела армия под Сталинградом, и никак не связывали его ни с капитуляцией Роммеля под Эль-Аламейном, ни с вторжением войск Альянса в Северную Африку. Тогда никто не осознавал, что удача изменила Германии, что это поражение – начало конца. Немцы все еще верили, что еще немного, и Гитлер подчинит себе Англию и весь мир.
Чтобы оставаться в полном неведении, достаточно было слушать только нацистские новости.
Был вечер. Вернер задержался на работе, я была одна. Я буравила взглядом листок бумаги, упрямо удерживающий ручку приемника в политически корректном положении.
«А что, если я выпаду?»
«Это невозможно», – ответила я.
«Я могу просто случайно выпасть».
«Нет. Самостоятельно – нет».
«Ну, если ты мне поможешь…»
«Нет! Исключено! Тех, кто это делает, увозят в Дахау, Бухенвальд, Орианенбург и Бог знает, куда еще. Если какая-нибудь медсестра поможет тебе выпасть, она может завтра оказаться в Равенсбрюке».
«Ну, раз ты такая трусиха, – сказал коричневый листок, – то оставь меня там, где я есть, и живи дальше в полном неведении».
Я отвернулась от приемника, думая, что совсем уже сошла с ума, как муж, и разговариваю с несуществующими людьми. Встав на колени, я старательно помыла на кухне пол. Но листок все не замолкал.
«Эй! Домохозяйка! Знаешь, что на другой стороне шкалы? Би-би-си».
«Тс-с-с!»
«И «Говорит Москва».
«Молчи».
«И «Голос Америки».
«Заткнись!»
«Вещание, конечно, на немецком».
Как всегда по вечерам, сосед сверху принялся стучать молотком: после работы он каждый вечер занимался шкафом. Его жена – кажется, ее звали Карла – напевала, отглаживая одежду.
«Помнишь вот эти строки у Гете?» – спросил меня листок.
Трусливые помыслы, тревога, волнения,
Женская робость и боязливые жалобы
Не уберегут тебя от беды
И не принесут свободы.
Вспомнив собственный девиз, я вытянула бумажку из приемника и выбросила ее. Соседи сверху все еще шумели, и под этим прикрытием я впервые в жизни включила Би-би-си.
Вернер вернулся с работы голодным и уставшим. Я накормила его ужином и крепко обняла. Прямо перед отходом ко сну я сказала: «Слушай»… И включила новости Би-би-си – конечно, очень тихо, дополнительно заглушив звук подушками и пледами. Мы узнали, что из 285 000 немцев, участвовавших в боях под Сталинградом, было эвакуировано всего 49 000. Более 140 000 погибли, и еще 91 000 попали в плен. Военнопленных уводили по морозу – температура воздуха была ниже нуля. Немцы мучились от холода и голода, многие получили обморожение. Тогда мы об этом не знали, но в Германию было суждено вернуться всего 6 000 из этих людей.