Этот неожиданный отпуск мы с Вернером использовали для поездки в Вену: я рассказала ему о фрау Доктор, Юльчи, Кристль и Пепи, и он хотел со всеми познакомиться. Я представляла его друзьям со смесью гордости – смотрите, я нашла защитника, он говорит, что любит меня, – и легкого беспокойства: он эксцентричен, у него сложный, взрывной характер, но, с другой стороны, может, он способен будет помочь.
Вернер остановился в отеле «Вандль» на Петерсплац. Я идти в отель побоялась и осталась у двоюродной сестры. Мы с Вернером съездили в Винервальд – я хотела показать ему панораму Дуная. Потом мы пошли на прогулку в холмы.
А сюда я приходила еще девочкой, не рассказывала я. На этой тропе я пела «La Bandiera Rossa» – в те дни социалистские песни можно было петь вслух, ничего не опасаясь.
Неожиданно разразилась гроза. Грянул гром, сверкнула молния. Я испугалась, но Вернер любил грозы. Мы отыскали небольшой навес рядом с тропой и укрылись там. Снаружи выл ветер, но Вернер успокаивал меня, нежно меня обнимая. В Вену мы вернулись на следующий день. Кристль уже собиралась уезжать в другой город, Юльчи паниковала, а фрау Доктор, словно львица, мрачно мерила шагами свой кабинет. Видите ли, все решили, что нас поймали. Все думали, что мы давно в руках гестапо.
Прямо перед отъездом Кристль показала нам недавно купленный большой отрез шелка. Ее магазинчику не хватало ассортимента, и Кристль придумала нарезать из этого шелка сувенирных шарфов. Но как их украсить?
Вернер улыбнулся. У него появилась мысль. «Я нарисую на шарфах достопримечательности Вены, – предложил он. – На этом – Собор Святого Стефана. На этом – Венскую Оперу. Здесь – голубым, здесь – золотом».
«Но где взять краски?» – спросила Кристль.
«Можешь на меня положиться», – пообещал Вернер.
Я поняла, что в самое ближайшее время на складе Арадо недосчитаются еще нескольких банок краски.
Как ни больно было снова расставаться с друзьями, я понимала, что перешла некую черту. И для себя и для них я превратилась в женщину Вернера. Они оценили его силу и сказали сами себе: «С этим человеком Эдит в безопасности» – точно так же, как я говорила себе: «С англичанами Ханси в безопасности». Теперь я была не отчаявшейся, бездомной, голодной жертвой. Теперь, благодаря своему защитнику, его воображению, его умению работать руками и доступу к необходимым материалам, я сама могла помочь тем, кто когда-то помог мне.
Я достигла совершенно нового уровня благосостояния, однако расслабиться не могла ни на секунду. В обмен на этот невероятный рост мне пришлось так глубоко утонуть во лжи, что я боялась потерять саму себя. Вена постепенно забывалась. С каждым днем я все слабее чувствовала связь с тем, что когда-то было для меня «настоящим». Порой я с ужасом думала, что скоро, взглянув в зеркало, увижу кого-то неизвестного. «Кто теперь знает, кто я такая? – спрашивала я себя. – Кто по-настоящему меня знает?»
Я работала в родильном отделении, среди бесчисленных младенцев. Я купала их, кормила, укачивала, успокаивала, когда они плакали. Принося детей на кормление, я видела, как радуются их матери.
«Мне уже почти тридцать, – подумала я. – Это немало. Я на собственном опыте знаю, как жутко, когда пропадают менструации, как страшно думать, что никогда не сможешь родить ребенка. Сейчас я могу это сделать, но долго ли еще продлится этот период? Возможно, меня снова поймают и заморят голодом. Кто знает? Кто знает, как долго продлится эта война, кто знает, какое нас ждет будущее? Возможно, это мой единственный шанс. Я живу с сильным, зрелым мужчиной, который ничего не боится и потрясающе умеет врать. Может, я смогу от него забеременеть. С ребенком я больше не буду одинокой. Ребенок всегда будет моим».
Я стала уговаривать Вернера завести ребенка. Он был против. От меня он детей не хотел. Видите ли, он верил в немалую часть нацистской расовой пропаганды и боялся, что в нашем ребенке будет доминировать еврейская кровь. А этого он не хотел. Мне пришлось найти способ обойти его нежелание.
Вечером я ждала Вернера у плиты, прислушиваясь к его шагам на лестнице. Я знала, что он часто заглядывал в замочную скважину: ему нравилось видеть, что я на кухне и готовлю ему ужин. Я вспомнила слова фрау Доктор: «Вот о чем мечтает большинство мужчин, Эдит – чтобы дома была теплая постель, чтобы ужин был наготове и чтобы их ждала женщина». Я чувствовала, что Вернер за мной наблюдает. По коже бежали мурашки. Он вошел. Я притворилась, что слишком занята готовкой и ничего не слышу. Вернер подошел ко мне сзади и на руках унес меня от плиты. Я даже не успела бросить ложку.
После ужина я предложила поиграть в шахматы. Я играла плохо, Вернер всегда выигрывал. Поскольку это были шахматы, он всегда заранее понимал, что выиграет, сразу замечал, что я где-то ошиблась, когда я притворялась, что не вижу этого. Мне нравилось видеть, как Вернер весь расслаблялся и сиял улыбкой, понимая, что снова выигрывает. Это неумение скрывать свое счастье казалось мне очаровательным. Шахматы всегда срабатывали. Лучших брачных игр и придумать было нельзя.
Я долго обдумывала каждый ход. Поигрывала ладьей, держа ее двумя пальцами. Задумчиво катала короля между ладонями и поставила не туда. Вернер сразу это заметил. Ферзь остался неприкрытым.
Взглянув на Вернера, я беспомощно пожала плечами. «Что ж, похоже, ты снова выиграл, – сказала я. – Поздравляю». Перегнувшись через столик, я поцеловала его.
Вернер взял меня на руки и унес в постель. Торопясь, он потянулся к ящику, где лежали презервативы.
«Нет, – прошептала я, – не сегодня».
«Я не хочу, чтобы ты забеременела», – сказал он.
«Мне без разницы, – ответила я, – я хочу забеременеть».
«Нет», – отрезал он.
«Пожалуйста», – попросила я.
«Нет», – твердо сказал он.
«Дорогой мой…»
«Грета, перестань…»
«Тс-с-с».
Тогда я впервые позволила себе поспорить с Вернером Феттером. Оно того стоило. В сентябре 1943-го я уже знала, что беременна.
Образцовая арийская семья
Да, ребенка я родить хотела, но замужество меня не привлекало. Меня приводила в ужас одна мысль о том, что очередной въедливый нацист будет вчитываться в мои поддельные документы, решая, могу ли я получить разрешение на брак. Что для меня значил внебрачный ребенок? Я была уверена, что к концу девятого месяца нацисты проиграют войну, и я смогу выйти замуж за отца своего внебрачного ребенка – или, возможно, за кого-то другого, если мы с Вернером разойдемся.
Однако Вернер Феттер был полноправным гражданином рейха. Боясь навредить своей репутации, он наотрез отказывался воспитывать незаконнорожденного ребенка. «Кроме того, тетя Паула говорит, что, если я буду плохо с тобой обращаться, она со мной не будет разговаривать, – легкомысленно сказал он. – Так что придется сделать тебя честной женщиной».
Спорить с ним было бесполезно. Нам пришлось пожениться.
Была прекрасная погода. Я шла по главной улице Бранденбурга, бездумно кивая знакомым и ничего вокруг себя не замечая. В каком-то угрюмом административном учреждении я встретилась с человеком, который мне показался ключником самого ада. Судя по сохранившимся записям, фамилия этого неулыбчивого, серолицего регистратора была Хайнебург. Он мрачным пауком сидел в окружении своих папок, бумаг, коробок с карточками и потенциально смертельными материалами и дожидался – скажу даже, надеялся, что к нему в логово забредет какой-нибудь враг народа вроде меня. Рядом с ним красовался каменный бюст Гитлера. За ним развевался нацистский флаг.
«Вижу, родители вашего отца – арийцы. У вашего отца есть свидетельство о рождении и свидетельство о крещении. Так. (Вглядываясь в бумаги.) Так. А что с матерью вашей матери?»
«Она была из Беларуси, – заговорила я. – Отец перевез ее оттуда после Первой Мировой войны. Он был одним из инженеров Кайзера».
«Да, да, да, это я вижу. Но (снова глядя на бумаги). Но. Как насчет матери вашей матери? Где ее документы?»
«В связи с боями и перебоями связи мы пока не смогли получить копии ее документов».
«Так, значит, неизвестно, кем она была».
«Она была моей бабушкой».
«Но она могла быть и еврейкой. В таком случае и вы можете быть еврейкой».
Я ахнула от наигранного страха и посмотрела на регистратора так, словно подозревала его в сумасшествии. Он спокойно наблюдал за мной сквозь пыльные толстые линзы очков, постукивая ногтем по зубам. Глаза у него были малюсенькие. Мое сердце грохотало, словно литавры. Я даже не дышала.
«Что ж (глядя на меня). Что ж. Одного взгляда на вас достаточно, чтобы понять, что вы можете быть только чистокровной арийкой», – подытожил он.
И, крякнув, он неожиданно опустил на форму свою резиновую печать.
«Deutschbltig» – «немецкой крови» – гласили наконец мои бумаги. Регистратор выдал мне разрешение на брак, и я снова вздохнула свободно.
16 октября 1943-го тот же чиновник в том же кабинете с тем же бюстом Гитлера и тем же нацистским флагом зарегистрировал наш с Вернером брак. Только представьте, какой романтичной сделал церемонию этот человек. Думаю, он уложился в три минуты.
Свидетелями были Хильде Шлегель, которая сама к тому моменту была на шестом месяце беременности, и ее муж Хайнц, на время вернувшийся с фронта. Я надела платье, которое сшила для меня мама: мне хотелось почувствовать рядом ее присутствие – как будто оно защитило бы меня в этом смертельно опасном фарсе. Я была совершенно обессилена. Я ужасно боялась, что забуду подписать все свои имена – Кристина Мария Маргарете Деннер – и ручка как-то против моей воли выведет: «Эдит Хан, Эдит Хан, вот кто я на самом деле, слышите, вы, чертовы уроды, я вас ненавижу и молюсь о том, чтобы американцы сбросили бомбу прямо на этот кабинет, чтобы эта статуя вместе с флагом и вашими ужасными фашистскими документами превратилась в пыль».
Нам должны были выдать копию «Майн Кампф» – подарок Гитлера всем новобрачным, – но на той неделе в Бранденбурге книг не хватило.