Это о нас, поняла я. Это мы, я и мой ребенок. Но почему он говорит «остаткам?» Неужели больше никого не осталось? Неужели все остальные мертвы?
«Их верные друзья по всему миру вспоминают их в молитвах и ждут того часа, когда страна тирана будет повержена, а его бесчеловечные планы – порушены».
Они помнят нас, подумала я. Наши братья и сестры вспоминают в молитвах тех, кого ищут и выслеживают, тех, кто укрылся во тьме. Нас не забыли.
«Я знаю, что все слушающие меня евреи теперь, в преддверии Судного дня, присоединятся ко мне в древней молитве. Помяни нас для жизни, Царь, любящий жизнь, и запиши нас в Книгу жизни ради Себя, Бог жизни!»
Вернувшись домой, Вернер спросил, почему я плакала. Кажется, я сказала, что из-за беременности у меня часто меняется настроение. Я была готова на все, чтобы не обременить мужа моими настоящими мыслями в канун Рош Ха-Шана 1943 года.
Примерно на шестом месяце беременности, зимой 1944 года, меня охватила сильная тоска. Вернера это обеспокоило: он предпочитал видеть меня радостной и счастливой.
«Я так скучаю по дому», – плакала я.
Не задумываясь ни на секунду, он сказал: «Собирайся».
Вернер поехал на велосипеде в Арадо, рассказал им, наверное, что разбомбили дом его матери, ее эвакуировали, а дом взломала банда дезертиров, которые все украли и разбили все окна, и теперь ему нужно съездить подать заявление в полицию, ему поверили – и мы уехали в Вену.
Все было так же, как раньше, и все-таки по-другому. Австрийцы начали страдать.
Их собственный диктатор из Линца оказался отнюдь не гениальным военачальником, как все думали в 1941-м. Люди теряли сыновей и подвергались бомбардировкам. Когда армия, как нож в масло, входила в беспомощные, беззащитные страны, все были довольны, но, голосуя за Аншлюс, никто и не думал, что их ждут Жуков, Эйзенхауэр и Монтгомери.
Это была уже вторая наша с Вернером поездка в Вену. Я не спеша шла по Рингштрассе, пытаясь вызвать в себе воспоминания из детства. Полиция все оцепила: Гитлер должен был остановиться в отеле «Империал», и ожидался массовый митинг.
Ко мне подошел полицейский. У меня все внутри сжалось. Горло пересохло. Меня заметила фрау Вестермайер, подумала я. Она выполнила свою угрозу позвать полицию.
«Здравствуйте, мэм. Советую вам пройти вон там, – сказал он, – дело в том, что в самое ближайшее время здесь соберутся огромные толпы. Даме в вашем положении не стоит попадать в давку».
Я отошла на несколько кварталов и стала ждать толп, но они так и не появились. Думаю, местные нацисты испугались, что, увидев пустые улицы, фюрер разозлится и выместит недовольство на них, и привезли несколько автобусов школьников. Детей проинструктировали кричать: «Wir wollen unser Führer sehen!» – «Мы хотим видеть нашего фюрера!» – чтобы этому безумцу «пришлось», словно особе королевских кровей, показаться на балконе.
На следующий день мы с Вернером встретились в кафе с Пепи. У моих мужчин сложились какие-то собственные отношения – не дружба, а скорее что-то вроде альянса. Все мое венское окружение восхищалось Вернером за то, что он регулярно поставлял Кристль ставшие очень популярными сувенирные шарфики с принтами. Теперь о помощи пришлось просить Пепи.
Выглядел он ужасно: он казался еще старше, чем обычно, одежда сильно износилась. «Многие дезертируют, – тихо рассказал он. – И чем хуже идут дела на фронте, тем более жестоко режим относится к своему народу. Дезертиров ищет полиция и даже СС. Молодого мужчину не в форме могут забрать в любой момент».
Я еще никогда не видела его таким мрачным и испуганным.
«Что мне делать, когда меня остановят и потребуют объяснить, почему я не в армии? Вытащить голубую карточку, где указано, что я освобожден от призыва, потому что являюсь евреем?»
«Тебе нужно освобождение», – задумчиво подытожил Вернер.
«Да».
«Официальное…»
«Которое я мог бы носить с собой…»
«В котором было бы указано, что ты занят на какой-нибудь важной для войны работе».
«Да. Точно».
Мы сидели в кафе и напряженно думали. Потом Вернер сказал: «Достань фирменные бланки страховой компании твоего отчима. И еще образец подписи директора».
«Нужна еще печать, – нервно добавил Пепи, – из Министерства труда, Министерства внутренних дел или…»
«Это не проблема», – пожал плечами Вернер.
Пепи безрадостно рассмеялся. «Не проблема? Мой дорогой друг, сейчас все – сплошные проблемы».
«Вернеру можно доверять, – пообещала я. – У него золотые руки».
Когда мы вернулись домой, Вернер принялся за дело. Он купил несколько готовых печатей с датами, номерами, надписями вроде «Принято с благодарностью» и так далее. Потом он убрал некоторые буквы с одной печати, вырезал новые из другой, вставил новые буковки в первую печать – и таким образом получил печать с нужным текстом. С помощью крошечных долот и ножей Вернер вырезал печать нужной формы, а потом щипчиками поставил в нее нужные буквы и дату. В Арадо он напечатал справку на форме, которую Пепи достал в компании, где работал господин Хофер. Он написал, что доктор Йозеф Розенфельд был Unabkmmlich – занят – выполнением важнейшей работы в страховой компании Донау. Потом Вернер подделал подпись директора. Наконец он поставил на справку удивительно правдоподобную, совершенно официальную на вид печать, отодвинул листок подальше и, сощурившись, критически осмотрел свою работу.
«Неплохо, а?» – поинтересовался Вернер.
«Это просто великолепно».
В моих глазах справка выглядела просто безукоризненно. Этот волшебный листок бумаги помог Пепи продержаться до конца войны. Не знаю, приходилось ли ему ее предъявлять: главное – что она у него была. Эта бумажка придавала ему уверенность в собственной безопасности, а для таких «подлодок», как мы, живущих среди врагов, это было уже полдела. С этой уверенностью ужасы повседневной жизни не так отражались на твоем лице и не могли тебя выдать.
«Спорим, в тридцатые я мог бы хорошо на таком подзаработать. Подделывал бы нужные людям документы, бумаги…»
«Да, ты прав».
«Черт. Как это на меня похоже. Только сейчас до этого додуматься».
«И все-таки ты мой гений», – сказала я, целуя мужа.
Вернер Феттер был особенным человеком. Он был действительно талантлив. Интересно, ценил ли кто-нибудь еще его одаренность.
Стоял апрель. Война обрубила обычные каналы доставки нужных Арадо материалов, и Вернеру приходилось много ездить, чтобы найти им замену. Он устал. Мы немного поиграли в шахматы, недолго послушали радио, легли – и он мгновенно заснул.
Я почувствовала первые схватки, но решила пока не будить мужа. Я стала ходить по ванной, потом снова легла – и снова вернулась в ванную. Около одиннадцати я разбудила Вернера.
«Вернер, мне кажется, я рожаю».
«А. Хорошо. Давай я тебе прочитаю, что происходит, – он взял с полки книгу. – Сначала схватки слабые, интервалы между ними большие. С течением времени, когда ребенок…»
«Хорошо, хорошо, описание замечательное, но пойдем лучше в больницу».
Пока мы шли по тихим улицам ночного Бранденбурга, я держала Вернера за руку. Мы шли почти целый час – так медленно я передвигалась. В больнице меня положили в большой палате с другими рожающими женщинами.
На каждой стене громко тикали часы. Немцы просто с ума по ним сходили. Я слышала, как стонут мои соседки. Ко мне подошел врач. «Еще немного подождем, – сказал он медсестре, – и дадим седативное»
Я так сконцентрировалась на боли, что ничего не успела сказать. Но потом я вспомнила пациенток, получивших обезболивание для операции или просто в родах, которые бессознательно говорили вещи, опасные как для них самих, так и для их близких. И тут я поняла, в какой сложной ситуации нахожусь: обезболивание было для меня совершенно исключено, ведь в таком случае я тоже могла начать говорить. Я могла кого-нибудь выдать. «Кристль», «Фрау Доктор»… Не приведи Господь, я сказала бы что-нибудь о евреях. Я начала убеждать саму себя в том, что обойдусь и без анестетика.
«Все, кого ты любишь, умрут только из-за того, что ты была слабачкой и не смогла вытерпеть роды. Много тысяч лет женщины рожали без всякой анестезии. Ты должна быть как они. Ты должна родить так, как задумано природой, как рожали твои бабушки и прабабушки».
Когда медсестра принесла шприц, я прокряхтела: «Не надо. Нет. Я молодая и сильная, я справлюсь сама».
Она не стала спорить, взяла шприц и ушла. Ее волновало только то, чтобы никто не кричал и не шумел.
А после этого я впервые за эту ужасную войну захотела умереть.
9 апреля 1944 года, в воскресное утро, мой ребенок наконец родился. В самый ответственный момент врач подошел и вытащил ее на свет божий. Я была вне себя от счастья, увидев, что это прелестная девочка с миленьким личиком, что глаза и пальцы у нее на месте.
«Мой муж хотел мальчика, – сказала я врачу. – Боюсь, он сильно расстроится».
«И что нам делать, фрау Феттер? Запихнуть ее обратно и надеяться, что она переродится в мальчика? Скажите мужу, что в такие времена здоровый ребенок – еще большее чудо, чем обычно. Пусть благодарит за это Бога. – Уже собравшись было уходить, он снова повернулся ко мне и добавил: – И вот что. Пол ребенка определяет мужчина. Ваш муж не вправе винить вас за то, что родилась эта чудесная девочка. Он сам виноват».
Мне дали ее подержать. У меня были разрывы, шла кровь, все болело, но, взяв ребенка, я полной грудью вдохнула счастье.
Внезапно раздался визг сирен: американская бомбежка. Самолеты были прямо над нами. На этот раз, похоже, они собирались бомбить не только Берлин и Потсдам, но и Бранденбург.
Все, кто могли ходить, убежали в укрытие. Кто-то втолкнул каталку, на которой я лежала, в какое-то темное, душное помещение. Как хорошо, что моя девочка тогда была со мной, что мне дали для нее бутылочку с водой, чтобы она научилась сосать. Все мы прислушивались к темноте. Мы знали, что такое бомбежка, и давно научились по звуку различать, куда падают бомбы.