«Можешь не продолжать. Собирай вещи. Я вернусь в полдень, поедем с тобой в Вену».
Я не сказала ему, что тоскую не по Вене, а по матери, потерянной где-то в выгрызенной фюрером из нашего мира империи.
Вернер поехал на велосипеде в Арадо и снова наврал там, что дом его матери в Рейнланде разбомбили, и ей нужна помощь. Ему снова поверили. (Учитывая проницательность начальства, неудивительно, что у французов с немецкими коммунистами так хорошо шли дела с радио.)
Какая это была странная поездка! Измученные солдаты вермахта толпились в коридоре, за Ангелой ухаживала няня, а мы с мужем, точно короли, ехали в купе. Рождение ребенка считалось теперь высшей формой служения родине – оно ценилось не меньше, чем смерть на войне. Думаю, к тому моменту нацисты так поощряли материнство уже не потому, что лелеяли планы расселения нордической расы по «новой Европе». Боюсь, теперь они мечтали хотя бы восстановить население Германии: страна потеряла на войне миллионы.
Мы позвонили в дверь Юльчи. Стоило ей увидеть меня в компании моего мужа-нациста и дочери, как она воскликнула: «Да ты с ума сошла!»
Да, возможно, постоянная невидимость и правда немного свела меня с ума.
Реакции, на которую я так надеялась, меня удостоила лишь фрау Доктор. «Я назвала свою дочь Марией. В вашу честь», – объяснила я, и эта сильная женщина просто растаяла. Она ворковала с Ангелой, укачивала ее, подбрасывала в воздух, меняла ей подгузники, ползала вместе с ней по полу – она вела себя так же, как вела бы себя в такой ситуации моя мама.
Фрау Доктор потребовалось уехать на несколько дней, и я несколько дней прожила в ее квартире на Партенштрассе. Вернер остановился в отеле.
Мы с Пепи гуляли по улицам нашей юности. Ангела спала. Пепи был бледен. По темным кругам вокруг глаз легко было догадаться, сколько страха ему приходилось выносить каждый день. Он почти полностью облысел. Теперь он казался не на двадцать, а на сорок лет старше меня.
Мне хотелось попросить его – помоги мне вспомнить, какой я была беспечной. Скажи, что мама в безопасности, скажи, что моя дочь вырастет в свободной стране.
Но было слишком поздно. Пепи стал старше. Жизнь его победила. Раньше я была ученицей, а он – учителем. Я была несчастной узницей, он же всегда умел меня успокоить. Теперь пришел мой черед поддерживать его.
«Все будет хорошо, – пообещала я. – Будь терпелив. Держись. Помни о социалистическом рае…»
Пепи невесело рассмеялся. Моя дочь совсем его не интересовала.
Вернера призвали в армию первого сентября 1944 года. В этот призыв вошли немцы с расстройствами пищеварения, астмой, нарушениями чувствительности, плоскостопием и другими болезнями, которые государство признало слишком мелкими, чтобы помешать этим мужчинам отдать долг проигрывающей войну родине. Через некоторое время мальчиков и стариков обязали защищать города. Вся бригада Вернера была сплошным пушечным мясом.
Он явился в пункт призыва только третьего сентября. Если бы он мог, он притворился бы, что не получил уведомление, и попытался бы где-нибудь скрыться. Однако даже Вернер понимал, что в этой ситуации врать было бесполезно и опасно.
Страна разваливалась на глазах. Саботаж. Дезертиры. Тысячи бездомных, лишившихся жилья из-за бомбежек. Наше милитаристское государство не придумало ничего лучше, чем принести в жертву еще и моего мужа.
Он забрал все наши накопления – десять тысяч марок – на случай, если попадет в плен и придется ради свободы давать кому-нибудь взятку. Я даже не думала спорить. Мне прекрасно жилось на его зарплату в Арадо, которую мне продолжали выплачивать, несмотря на то, что Вернера призвали. Я откладывала каждый свободный пфенниг.
Вернер вздохнул и виновато повесил голову. Я поняла, что сейчас он в чем-то признается.
«Слушай, Грета, – сказал он. – Когда пойдешь в аптеку за питанием для Ангелы, не удивляйся, если на тебя будут смотреть, как на какую-то трагическую героиню. Если честно, я им наврал. Я сказал, что ты уже похоронила троих детей, так что они просто обязаны выдавать тебе молоко, чтобы хотя бы четвертый твой ребенок не покинул наш мир раньше времени».
Даже сейчас я не могу вспоминать это без улыбки. Знаете, из всех достоинств Вернера Феттера больше всего мне согревало сердце именно это: в нацистской Германии правда для него не значила ровным счетом ничего.
Все остальные мужчины жили в бараках, но мой Вернер каждый вечер приезжал к нам на велосипеде и проводил несколько часов дома. На ночь ему тоже приходилось возвращаться в барак. Не знаю, что именно он наврал своему начальству, но представляю, что это была за история.
Вернеру не нравилось носить форму. Приехав домой, он первым делом переодевался. Символы власти сильно его раздражали – если, конечно, власть не принадлежала ему.
Как-то раз, когда пришло время возвращаться в барак, Вернер обнаружил, что кто-то украл часть его велосипеда. Это была настоящая катастрофа. Если он не сможет вернуться вовремя, его объявят дезертиром и пристрелят, не дожидаясь объяснений. Что же он сделал? Он отыскал велосипед какого-то несчастного, снял с него недостающую деталь и установил ее на свой велосипед. Пожалуй, это было в некотором смысле честно.
У Вернера появился друг – молодой парень, мечтавший, чтобы, когда он пойдет в бой, его жена была беременна. Но уединиться этой паре было совершенно негде. Вернер, не посоветовавшись со мной, предложил им использовать нашу вторую комнатку.
Когда он пришел домой вместе с ними, я была совершенно ошеломлена. Привести домой незнакомцев! Это было так опасно! А если бы они оказались ярыми нацистами, если бы они что-нибудь разнюхали?
Чтобы гостям было легче расслабиться, я ушла с Ангелой на улицу. Я не могла унять беспокойство. Заметят ли они, что радио настроено не на государственную волну? Увидят ли, что на стене нет портрета Гитлера? Каждый день мы слышали, что соседи доносят друг на друга из-за сущих мелочей, надеясь получить какие-то поощрения. Как Вернеру вообще пришло в голову так подставить нас под удар? Мы так долго были осторожны, так долго от всех скрывались… Конечно, дело было в том, что Вернер никогда не боялся раскрытия моей тайны так же сильно, как я. И с чего бы? Если бы меня поймали, он бы сказал, что ничего не знает о том, кто я на самом деле – и я бы это подтвердила. Ему ничего не угрожало. Мы с Ангелой просто исчезли бы.
Молодая пара поблагодарила меня за гостеприимство, пожелала удачи и покинула наш дом. Думаю, они были бы в ужасе, если бы узнали, что я их боялась. Иногда я гадаю, удалось ли им зачать такого желанного ребенка.
Ближе к Рождеству почти всех товарищей Вернера отправили на запад – сражаться с войсками Альянса. Вернер отличался умом, обладал опытом руководства и, несмотря на слепоту на один глаз, хорошо стрелял: он даже выигрывал призы за меткость. Поэтому перед отправкой на Восточный фронт Вернера перевезли в Франкфурт-на-Одере, где его ожидало дальнейшее обучение.
Его решили сделать офицером.
«Давай проведем Рождество вместе», – попросил он. Я слышала, как это ему необходимо. Ему остро требовалась последняя передышка перед встречей с русскими. Я быстро обо всем договорилась. Хильде Шлегель согласилась присмотреть за моей малышкой.
Я дожидалась Вернера в небольшом отеле – даже не отеле, а просто частном доме, где иногда сдавали комнаты солдатам и их женам.
Как хозяин этого дома, так и его жена относились ко мне с большим почтением – прямо-таки с огромным почтением. Видите ли, к тому моменту мое прикрытие перешло все границы абсурда. Дальше двигаться было некуда: в тот момент мое положение было просто пределом мечтаний любой немецкой женщины. Я стала женой нацистского офицера.
Увидев Вернера в офицерской форме, я не знала, смеяться или просто падать в обморок. Этот ненавистный воротничок! Эта медь! Этот орел! Символика будущих повелителей мира! Вернер притянул меня к себе, но я с отвращением отпрянула. Я не вытерпела бы прикосновения этой формы к своей коже.
«Сними эту жуткую форму!» – попросила я.
Те выходные мы провели, не выходя из дома. Мы сидели в комнате и рассказывали друг другу анекдоты. Я не шучу. Мы пересказывали друг другу все известные нам забавные истории. До сих пор помню одну из них. Немцу пришло в голову покончить с собой. Сначала он решил повеситься, но веревка такого плохого качества, что порвалась. Тогда он решил утопиться, но в ткани его штанов был такой процент древесного волокна, что он тут же всплыл на поверхность, как поплавок. В итоге он уморил себя голодом, питаясь по утвержденным правительством карточкам.
Однако самой мрачной шуткой стал тот факт, что, маршируя на восток, прямо в зубы наступающей советской армии, Вернер видел, как тысячи немцев бегут в обратном направлении. Они знали, что война окончена, что все потеряно.
«Скрести за меня пальцы на удачу», – написал он мне.
Рано утром сразу после Нового года мои соседи сверху куда-то уехали. Я узнала об этом только потому, что Ангела разбудила меня еще до рассвета. Они уходили очень тихо, унося с собой спящего ребенка и навесив на себя все движимое имущество. Я открыла дверь.
«Удачи», – прошептала им я.
«Тебе тоже, Грета, – ответила мне Карла. – Надеюсь, твой муж вернется целым и невредимым».
Мы пожали друг другу руки, и они ушли. Но той ночью я слышала, как по их вроде бы опустевшей квартире кто-то передвигается. Я слышала шарканье. Звякнул чайник. Скрипнула кровать. Я задумалась, кто бы это мог быть, но решила, что не мне об этом размышлять.
На следующее утро, когда я кипятила в ванной подгузники, в мою дверь кто-то сильно постучал.
«Фрау Феттер! – услышала я. – Полиция! Открывайте!»
Это та пара, подумала я. Они донесли на меня из-за того, что у нас не было на стене портрета Гитлера. Это фрау Циглер, подумала я. Она донесла на меня из-за того, что услышала вещание Би-би-си. Это регистратор, он с самого начала меня подозревал. Это Элизабет, она всегда мечтала, чтобы я куда-нибудь исчезла. Это мог быть кто угодно. Факт в том, что война почти окончена, но в эти последние дни кто-то на меня донес. Меня нашли.