Усталые грязные солдаты, многие из которых были наспех перевязаны окровавленными тряпками, со всех сторон потянулись к мариенбургскому пастору, прося благословения или умоляя об исповеди. Однако он, словно не замечая их, возложил ладони на голову Марте и изрек:
— Предаю тебя уготованной тебе судьбе, дочь моя!
Потом помолчал немного и, обводя взором истомленные лица защитников города, добавил:
— А над вашими душами, несчастные, да смилуется Бог! И над тобой, Йохан Крузе…
Глава 12ПОСЛЕДНИЙ ЧАС МАРИЕНБУРГА
В эту ночь, одиннадцатую ночь осады Мариенбурга и свою вторую ночь с Йоханом, Марта впервые за все эти дни спала спокойно и даже счастливо. Лейтенант Хольмстрем был так любезен, что отпустил ее мужа до самого рассвета, и они устроились в кордегардии на деревянных нарах, укрываясь солдатским плащом, среди десятков таких же солдатских семей. Марте было очень сладко и слегка грустно засыпать на надежном плече любимого, просыпаться, гладить его по свалявшимся волосам и засыпать вновь. Она была уверена, что, сколько бы времени ни отвела им судьба — один ли день или многие годы, — они больше никогда не расстанутся. Словно не желая нарушать хрупкий покой любви, артиллерия, и осадная, и крепостная, в эту ночь палила лениво, как будто нехотя.
Засыпая, Марта в полузабытьи слушала тоскливую и протяжную солдатскую песню, которую выводил десяток грубых охрипших мужских голосов. Борясь с усталостью, драгуны, стоявшие на стене в ночной смене, пели:
Руки не мыть, не мыть и пить,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что нам кровь не отмыть,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Ты налей нам, хозяйка, скорее налей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Принимай-ка гостей и налей нам скорей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Ты налей нам пивка, поскорее пивка,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что на сердце солдатском тоска,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Эта песня была ее последней колыбельной, надгробной колыбельной погибающего Мариенбурга…
Наутро Йохан принес им умыться в деревянном ведре, они наскоро выпили горького ячменного кофе, сваренного на разведенном в очаге кордегардии огне, и вместе поднялись на стену. Марте казалось, что она никогда не была так счастлива в своей коротенькой жизни. Счастье это даже не было лишено маленького триумфа женского честолюбия, когда она ловила на себе восхищенные и уважительные взгляды товарищей Йохана.
Правда, попавшийся навстречу давешний прыщавый прапорщик Вульф попытался было визгливо крикнуть: «Крузе, немедля убрать с позиции девку!» Но Йохан, вопреки субординации, сгреб противного юнца за отвороты мундира, ощутимо встряхнул под хохот окружающих солдат и тихо, но внятно пообещал:
— Не заткнешься, я тебя самого уберу со стены — прямо вниз! Ни одна живая душа в гарнизоне о тебе не пожалеет.
Похоже, власть офицеров теперь зависела в Мариенбурге только от их авторитета.
Даже всегда важный, самодовольный и толстый комендант фон Тиллау за эти дни сник, осунулся и во всем слушался предельно корректных, но твердых советов лейтенанта Хольмстрема, выглядевших скорее как приказы. Хольмстрем, пожалуй, был единственным офицером на стене, который еще знал, что делать.
Но сегодня и он выглядел мрачным и подавленным.
— Московиты всю ночь строили плоты и осадные лестницы, даже разобрали для этого домишки в предмостной слободе, — озабоченно поведал он. — Сегодня пойдут приступом, это точно.
— Так это замечательно! — оживился Йохан. — Если мы сумеем отбиться, возможно, Шереметис снимет осаду.
— Только сумеем ли мы отбиться? Люди с ног валятся от усталости, а руки у них трясутся так, что часа не проходит, чтоб кто-то не уронил мушкет со стены! — Хольмстрем оглянулся по сторонам и предусмотрительно понизил голос: — Йохан, будь все время подле меня и держи наготове свою дудку. Если я увижу, что нам не устоять, скомандую тебе трубить «отбой» и вызов на переговоры. Глядишь, удастся сдать крепость на аккорд. Марта, надеюсь, тебе не надо объяснять, что такое «капитуляция на аккорд»?
Марта серьезно посмотрела в глаза лейтенанту:
— Нет, но неплохо было бы объяснить, Ханс, — со вчерашнего дня она называла его по имени и на «ты», как друга, — что будет по этой капитуляции с жителями Мариенбурга?
Хольмстрем неуверенно отвел глаза:
— Как обычно в таких случаях, Марта. Либо уйдете с гарнизоном в Ригу, если нас, конечно, выпустят, либо останетесь в своих домах под московитами. Имущество плакало и в том, и в другом случае. Но на жизнь и личную неприкосновенность можно надеяться. Все зависит от того, станет ли Шереметис говорить с нами…
Московская артиллерия ответила за Шереметиса громовым залпом, ударившим не по городу, а по стене. Вековые твердыни Мариенбурга содрогнулись от удара, вокруг истошно запели осколки, рикошетируя от камня и впиваясь в живые тела, все заволокло выедающим глаза дымом разрывов. Марта завизжала от ужаса, прижав ладони к ушам, и, наверное, сорвалась бы со стены, если бы Йохан не подхватил ее и не прижал к каменному парапету, прикрыв своим телом.
— Западная батарея, гранатой заряжай! — заорал кто-то хриплым и отчаянным голосом. — Мушкетеры к бойницам!
Марта скорее догадалась, чем узнала, что это Хольмстрем. Она лежала и слушала всем телом дрожь камней любимого Мариенбурга, принимавших удары врага.
— Лежи здесь, девочка моя, и не вздумай вставать! — ласково, но твердо приказал Йохан и, вскочив, бросился на свой пост. Марта на четвереньках подползла к бойнице и, сжавшись в комок, укрылась за зубцом. Поначалу было очень жутко, не столько от страха за свою жизнь, сколько от того, что она еще никогда не оказывалась в самом сердце сражения. Потом девушка понемногу успокоилась (насколько, конечно, можно успокоиться, полуоглохнув от пальбы и глотая слезы от дыма) и начала осматриваться по сторонам. Артиллерия Мариенбурга палила ответным огнем, не жалея снарядов: благо их в избытке поставляли бездонные и неуязвимые для московских бомб погреба местного арсенала. После каждого выстрела артиллеристы всеми силами наваливались на лафеты своих бомбард,[30] чтобы их, несмотря на подложенные деревянные и каменные «башмаки», не отбросило с позиции отдачей. Гарнизонные мушкетеры и синие уппландские драгуны ждали своего часа, спрятав головы за парапетом и шепча в усы то ли проклятия, то ли молитвы, то ли и то и другое — вперемешку. Одному артиллеристу осколком бомбы, словно ножом, срезало верхнюю половину головы вместе со шляпой, и он грянулся на боевой ход,[31] обливаясь кровью. Еще прежде, чем Марта успела вскрикнуть от ужаса, товарищи убитого бесцеремонно спихнули его еще трепещущее тело вниз, а черную жуткую лужу засыпали из ушата песком, чтоб в ней не скользили ноги.
Сквозь рев канонады в крепость внезапно долетели хрипатые звуки московских труб и захлебывающаяся дробь барабанов. Йохан вдруг оказался рядом и положил Марте руку на плечо. Он нашел мгновение проведать любимую, но даже не попытался услать ее прочь со стены. Почему-то присутствие Марты на стене не вызывало ни раздражения, ни даже вполне понятного страха за ее жизнь у большинства окружающих мужчин в мундирах. Они смотрели на нее, как будто она была частью этой огненной стихии, и ей было невдомек почему.
Военная музыка московитов надрывалась изо всех сил.
— Это они называют «атака»? — презрительно усмехнулся Йохан. — Если нас не угробят, а возьмут в плен, надо будет на досуге дать пару уроков их трубачам… Марта, милая, я побежал! Не высовывайся, ради бога!
— Конечно, любимый! Будь спокоен и береги себя!
Не высовываться? Как бы не так! Раз уж Богу или судьбе было угодно поместить Марту посреди сражения, она не пропустит ни одной картины этого ужасного, отвратительного, но такого завораживающего своей необузданной грубой мощью зрелища. Осторожно выглянув между зубцами, Марта с любопытством принялась наблюдать за движением на противоположном берегу Алуксне. Знакомые с детства просторы были теперь закрыты уродливо высившимся во весь свой гигантский рост земляным редутом московитов, верхушка которого тонула в дыму артиллерийской пальбы. Обтекая редут справа и слева, к озеру бежали тысячи казавшихся одинаковыми серых фигурок, посверкивавших стволами ружей и жалами багинетов. Дружно, словно муравьи, они быстро тащили к воде огромные плоты из почерневших от времени бревен, весла и связанные из длинных жердей осадные лестницы. В передних рядах трепыхались несколько больших полотнищ знамен, оживлявших эту серую толпу своим нарядным многоцветием.
Плоты плюхнулись в воду, и московские солдаты гурьбой полезли на них, подсаживая друг друга. Весла ударили по воде. Несмотря на гулкую трескотню, которую подняли вокруг крепостные мушкетеры, Марте казалось, что через пространство до нее доносится размеренный гул густых мужских голосов, выдыхающих в такт работе мускулов:
— И-ух!.. И-ух!.. И-ух!..
Крепостные пушки ненадолго замолчали: артиллеристы лихорадочно меняли прицел, поднимали лафеты, чтобы встретить неприятеля посреди озерной глади ураганом картечи. Со стен били только мушкеты, за дальностью расстояния собиравшие в рядах штурмующих небогатую жатву, но поддерживавшие дух обороняющихся своей пальбой. Московская артиллерия, наоборот, усилила огонь, чтобы поддержать свой десант. Марта видела, как разрывом бомбы со стены смело целую шведскую пушку с ее прислугой, и только рассыпавшиеся ядра остались сиротливо и жутко лежать на пустой площадке.
Лейтенант Хольмстрем, бесстрашно поднявшись во весь рост, взмахнул тускло сверкнувшим палашом, что-то закричал. Его жест с зеркальной точностью повторил комендант фон Тиллау. Крепостные пушки хлестнули безжалостным дождем крупной картечи по неуклюже двигавшимся посреди блестящей равнины озера плотам с московской пехотой. Сви