Накануне принятия православия к Марте в Преображенское приехал пастор Глюк и попросил у царевны Натальи разрешения повидать воспитанницу. Наталья Алексевна охотно согласилась. Она знала, что Петр Алексеевич считает пастора человеком ученым и мудрым, и даже другом, а вскорости сей достойный человек и вовсе станет царю тестем. Так пусть этот служитель Божий поговорит с воспитанницей, благословит ее на новую жизнь и будущий брак с государем Всея Руси.
Марта сразу заметила, что пастор уже не выглядел таким несчастным и надломленным, как после взятия Мариенбурга. Хлопоты с московской гимназией, дела науки и образования занимали его всецело. В глазах преподобного Эрнста Глюка понемногу появился новый, лихорадочный блеск, жажда действий и свершений. Он стал привыкать к России и к русским, смирялся с ними, как смирился с тем медведем, что привел когда-то к нему в дом Петр Алексеевич. О царе он отзывался в целом хорошо, с уважением, хоть и отмечал в нем излишнюю жестокость, гневливость и нетерпимость. Во дворце царевны пастор и Марта разговаривать не стали (у стен есть уши, особенно у дворцовых!) и пошли на берег Яузы, туда, где еще совсем недавно Марта и Даша обсуждали обычаи и нравы «бабьего царства» Натальи Алексеевны. Теперь стояла осень, накрапывал дождик, желтые листья уныло ложились на рябь воды. Пастор обнял воспитанницу и отвел под сень огромных столетних дубов.
— Береги себя, девочка, — назидательно сказал преподобный Глюк. — Я знаю, теперь в тебе новая жизнь. Храни ее, молись Богу, дабы произвести на свет дитя без лишних мучений.
Не об этом, отнюдь не об этом хотел он говорить сейчас с воспитанницей, и кому, как не ей, было понимать его чаяния!
— Вы презираете меня, отец? — опустив глаза, спросила Марта.
— За что, милая?
— За то, что я не осталась верна Йохану. Ему самому — или его памяти, неважно.
— Я долго думал над этим, Марта, и мысленно беседовал с твоим отцом. Однажды мне даже показалось, что я слышу голос Самуила Скавронского. Не берусь утверждать, что его тень вновь приходила ко мне, но я услышал этот голос сердцем…
— И что же сказал мой отец? — дрожащим от волнения голосом спросила Марта.
— Что таковая твоя участь, девочка. Участь Эсфири. Ты должна стать рядом с этим великим и страшным получеловеком-полутитаном, царем Петером.
— Получеловеком… Зачем только я полюбила царя, отец?!
— И ты еще спрашиваешь, Марта? — Во внезапном озарении пастор простер вперед длань и заговорил вдохновенно: — Божественное предначертание таково, что ты должна помочь этому государю остаться в памяти потомков славным и мудрым властителем, а не жестоким и неправедным тираном. Смиряй его гнев, обуздывай его жестокосердие, заступайся перед ним за подданных его, как царица Эсфирь заступилась за народ иудейский. В этом твой путь и предназначение. Я говорю тебе это не как твой названый отец, а как служитель Божий!
— А если я не смогу? Если этот крест — не по мне?
— Ты сможешь, Марта, ты — храбрая и сильная. Ты добрая, и Господь не оставит тебя. Если недостанет твоих сил, молись! Он укрепит тебя и поддержит дланью своею! Но не используй свое влияние на царя Петера во зло. Поклянись мне в этом! Христом, Спасителем нашим, поклянись!
— Клянусь! — как эхо, ответила Марта, поцеловав по-прежнему покоившийся у нее на груди материнский крестик.
— Могу ли я принять русскую веру, отец мой? — с надеждой спросила Марта у пастора. — Вправе ли я отречься от веры родителей ради ребенка, который ныне во мне?
— Прими веру будущего мужа, Марта. Она — тоже христианская, как и вера твоих родителей. Я не принуждал тебя принять лютеранство, но ты не сможешь остаться в вере римско-католической, если муж твой и дети — в вере восточно-греческой. Менять веру — большой грех, но смилуется над тобой Господь, узнав о путях твоих.
На глаза Марты навернулись слезы.
— Вы самый лучший человек на свете, отец, — проговорила она. — Петер — он и светлый, и темный, а вы — только светлый. В вас нет греха… Я бы стала перед вами на колени, если бы живот не мешал.
— В каждом человеке есть грех, девочка… А становиться передо мной на колени не нужно, я всего лишь скромный служитель Божий. Береги ребенка.
Пастор заботливо поправил на Марте плащ, по-отцовски обнял ее за плечи.
— Пойдем, голубка, — тихо и ласково сказал он. — Пойдем, Эсфирь моя прекрасная… Прости, что не спас тебя от участи скорбной! Видно, и не по силам это человеку… Ты могла быть счастливой, а станешь сильной. Верно, так судил Господь!
Сейчас, в храме, когда православный священник крестообразно касался лица ее елеем, Марта вспоминала этот разговор с пастором. Тяжесть уходила из души, становилось легко и свободно. Но вдруг горестный вздох раздался за ее спиной. Марта, не оборачиваясь, почувствовала, что это вздыхает царевич. Нелюбимый сын, с детских лет отвергнутый отцом, горько и болезненно ощущал свое унижение.
Петр тоже услышал этот вздох, и щека его нервически дернулась от гнева. Марта бросила в сторону мужа умоляющий взгляд, и тот промолчал, дабы не нарушать священный обряд. Царевна Наталья снова подошла к царевичу и сжала его ладонь. «Тише, Алеша, — шептала она. — Батюшка больно гневлив сегодня, смирись…»
Обряд завершился. Священник благословил «новокрещеную болярыню Екатерину Алексеевну», и новая православная душа по очереди подошла к своим восприемникам.
— Говорил я тебе, Марта, что Катей станешь! — милостиво сказал Петр, впервые назвав свою подругу ее подлинным именем.
— Поздравляю, Катерина! Вот ты и приняла святую веру православную! — обрадовалась царевна Наталья.
Марта подошла к Алексею — хотела обнять его, но юноша как-то нелепо дернулся, освобождаясь из ее объятий. «Зачем я ему? — поняла Марта. — Зачем ему мачеха при живой матери?»
— А ну-ка обними Екатерину Алексевну, сын! — приказал Петр.
Царевич застыл на месте, не делая к ней ни шага.
— Да как смеешь ты, щенок Дунькин! — брызжа слюной, крикнул Петр. — Если бы не в храме святом, поучил бы я тебя!
— Тише, Петер, не надо! — Марта снова обняла царевича. Тот не сопротивлялся, только весь как-то одеревенел и смотрел на нее волчонком.
— Ну вот и славно, Алеша, вот и почтил Екатерину Алексевну, крестницу свою… — попыталась сгладить неловкость царевна Наталья.
Петр сердито махнул рукой и быстро, по-военному, пошел к выходу.
За ним, перекрестившись на иконы, вышли Наталья, Марта-Екатерина и царевич.
Царь шагал широко и стремительно, и Екатерина пыталась приноровиться к его шагу. Так и шли: он — впереди, она — догоняя своего царственного солдата.
Царевна Наталья вела за руку Алексея и увещевала его. Они шли в отдалении, так чтобы Петр и Екатерина не слышали их беседы.
— Прими ты Катерину, Алеша, не сторонись ее! Она — девка добрая, заступницей тебе станет! — убеждала племянника царевна.
— Слишком много их у отца было, девок добрых! — с отвращением сказал царевич. — Сначала Анька Монс, сука блудливая, потом Варька Арсеньева, да мало ли еще кто, а мне со всеми дружбу вести?! Матушка в монастыре томится, а мне отцовских любовниц привечать?!
— Поверь мне на слово, Алеша, Катерина у него надолго, — объясняла царевичу Наталья. — Может, и навсегда. Женится он на ней вскорости.
— Слово царское изменчиво, а сердце царево — в руце Божьей! — зло улыбнулся царевич. — Когда женится отец на чухонке этой, тогда и поговорим!
— Ах, Алешка, сам себе вредишь, — с глубокой грустью сказала Наталья Алексеевна. — Умру я, кто за тебя перед отцом заступится?!
— Мне всего четыре года было, — с закипающей горькой обидой вспоминал царевич. — Тогда отец матушку на Монсиху променял… Мал я был да глуп, а отец меня к Монсихе с собой брал и руки ее поганые целовать заставлял! Монсиха мне конфекты в карман совала и все шептала: «Забудь матушку, полюби меня!». Возненавидел я с тех пор подруг отцовских. Видеть их слащавые хари не могу! И эту Катьку, чухонку приблудную, никто меня полюбить не приневолит! А ты, тетенька, не умирай, ты долго живи, ты мне — перед отцом заступа…
— Ладно, Алеша, Господь с тобой! — Бездетная царевна крепко обняла племянника. — Отмолю я тебя, заступлюсь перед отцом. Потом, может, добрым словом меня помянешь… Нет у меня своих детей, так ты мне сыном будешь.
Они шли медленно, тихо, царевна обнимала племянника за плечи, а по лицу Алексея текли горькие, злые слезы. Отец с мачехой ушли далеко вперед, а царевич все думал о своей несчастной и одинокой судьбе, отчаянно жалел себя и плакал. Царевна Наталья, безмужняя и бездетная, утирала его слезы своей сухой сильной ладонью. Так шли вдвоем — словно мать с сыном, и взирала на них скорбно с небес другая мать — Богородица.
Глава 7ВМЕСТО СЫНОВ — ДОЧЕРИ
— Словно проклял кто-то нас с Петером! Лежит на нас чей-то черный взгляд и детей наших губит, — с глубокой, мертвой печалью рассказывала Марта Даше Арсеньевой. Впрочем, она сама давно перестала чувствовать себя Мартой — имя Екатерина прочно вошло в сознание прежней мариенбургской пленницы, невенчанной супруги российского государя. Даша тоже с некоторых пор была не просто Дашей Арсеньевой, а генерал-поручицей Дарьей Михайловной Меншиковой.
Свадьбу Александра Данилыча и Даши отпраздновали в жарком августе лета 1706 от Рождества Христова, в Киеве, где остановились на краткий отдых в своих неустанных державных путешествиях великий государь и его ближайший сподвижник, и куда царь велел привезти невесту для своего Алексашки. «Дабы во блуде и грехе далее не проживал и сочетался христианским браком по воле нашей с девицей Дарьей Арсеньевой, дочерью Михайловой», — указал Меншикову Петр, и тому ничего не оставалось, как жениться. После торжественного венчания в звеневшем от дивного пения хора Успенском соборе древней Киево-Печерской лавры новобрачные вместе с устроителем их счастья — Петром — и блестящей толпою его приближенных гуляли в просторных садах над Днепром. Здесь, на зеленых холмах над широкой и свободной рекой, Даша пьянела без вина от сладкого и сочного запаха буйных трав и щедрых цветов Украйны. Но, едва отшумели свадебные пиры, как молодой муж отбыл на театр войны, в Польшу, где его корпус вместе с союзными польскими отрядами сражался против шведов.