31 декабря 1999, пятница(Генри 36, Клэр 28)(11:55 вечера)
ГЕНРИ: Мы с Клэр стоим на крыше «Уикер-Парк» в толпе других морозоустойчивых душ, ожидая так называемого нового тысячелетия. Ночь ясная и не очень холодная; изо рта идет пар, уши и нос немного замерзли. Клэр закутана в свой большой черный шарф, лицо кажется поразительно белым в свете луны и фонарей. Мансарда на крыше принадлежит парочке художников – друзей Клэр. Гомес с Клариссой неподалеку, медленно танцуют в куртках и варежках под музыку, слышную только им. Все вокруг нетрезво подшучивают о консервах, которыми запаслись, о героических мерах, которые предприняли, чтобы уберечь свои компьютеры от расплавления в подступающий роковой момент. Я ухмыляюсь про себя, зная, что вся эта чушь о проблеме двухтысячного года забудется к тому времени, когда новогодние елки окажутся в канавах на Стритс и Сэн.
Все ждем полночи, когда начнется фейерверк. Мы с Клэр наклонились над метровой высоты фронтоном здания и изучаем Чикаго, глядя на восток, в сторону озера Мичиган.
– Привет всем! – кричит Клэр, машет рукой в варежке озеру, Саут-Хейвену, Мичигану. – Забавно, – говорит она мне. – Там уже новый год. Уверена, они все спят.
Мы на высоте шестого этажа, и я удивлен, как много отсюда видно. Наш дом на Линкольн-сквер, недалеко к северо-западу отсюда; этот район тихий и темный. Центр города, на юго-восток, сияет огнями. Некоторые большие здания украшены к Рождеству, щеголяют зелеными и красными огоньками в окнах. «Сиэрс» и «Хэнкок» смотрят друг на друга, как огромные роботы, над головами небоскребов пониже. Я почти вижу дом на Норт-Диэрборн, где жил, когда встретил Клэр, но его заслоняет более высокое здание, жутко уродливое, которое несколько лет назад появилось по соседству. В Чикаго такая превосходная архитектура, что чувствуется необходимость что-нибудь сносить время от времени и воздвигать кошмарные здания, чтобы народ мог оценить прелесть старины. Машин мало; никто не хочет быть в полночь на дороге. Я слышу, как тут и там рвутся хлопушки, иногда перемежаясь с пистолетными выстрелами: эти уроды забыли, что пистолеты не только громко хлопают.
– Я замерзаю, – говорит Клэр и смотрит на часы. – Еще две минуты.
Взрывы веселья неподалеку указывают, что у кого-то часы спешат.
Я думаю о Чикаго в следующем веке. Больше людей, намного больше. Странный транспорт, но меньше ухабов на дорогах. Появится жуткое здание, похожее на разорвавшуюся банку колы, в Грант-парке; Вест-Сайд постепенно выберется из бедности, а Саут-Сайд будет продолжать разрушаться. Наконец они снесут «Ригли-Филд» и построят там жуткий мегастадион, но пока что он возвышается над Норт-Истом, весь в огнях.
Гомес начинает отсчет:
– Десять, девять, восемь…
И все подхватывают:
– Семь, шесть, пять, четыре, ТРИ! ДВА! ОДИН! С НОВЫМ ГОДОМ!
Хлопают пробки шампанского, зажигаются фейерверки и улетают в небо, мы с Клэр бросаемся друг другу в объятия. Время замирает, и я надеюсь на лучшее.
Три
13 марта 1999 года, суббота(Генри 35, Клэр 27)
ГЕНРИ: Кларисса и Гомес только что родили третьего ребенка, Розу Евангелину Гомолински. Мы даем им неделю передышки, потом сваливаемся им на голову с подарками и угощением.
Открывает дверь Гомес. Трехлетний Максимилиан цепляется за его ногу и прячет лицо, когда мы с ним здороваемся. Джозеф, которому всего год, более открыт, бросается к Клэр, крича: «Ба-ба-ба!» – и громко рыгает, когда она поднимает его. Гомес закатывает глаза, Клэр смеется, и Джо тоже, и даже я начинаю смеяться над этой картиной полного хаоса. Их дом выглядит так, будто здесь прошел ледник со вмерзшим в него магазином игрушек: вокруг конструкторы «Лего» и брошенные плюшевые медведи.
– Не смотри, – просит Гомес. – Это все не настоящее. Мы тестируем одну из Клариссиных виртуальных игр. Называется «Родительство».
– Гомес? – доносится из спальни голос Клариссы. – Это Клэр и Генри?
Мы все идем по коридору в спальню. Я по пути бросаю взгляд на кухню. У раковины стоит женщина средних лет и моет посуду.
Кларисса лежит в кровати с младенцем на руках. Младенец спит. Это худенькая девочка с черными волосами, и она похожа на ацтека. Макс и Джо светловолосые.
Кларисса выглядит ужасно (на мой взгляд. Клэр позднее утверждала, что выглядит она «прекрасно»). Она прибавила в весе и кажется измотанной и больной. Ей делали кесарево. Я сажусь на стул. Клэр и Гомес устраиваются на кровати. Макс забирается к маме и ныряет ей под свободную руку. Он смотрит на меня и засовывает большой палец в рот. Джо сидит на коленях Гомеса.
– Она прекрасна, – говорит Клэр; Кларисса улыбается. – И ты выглядишь превосходно.
– Чувствую я себя ужасно, – отвечает Кларисса. – Но теперь все. У нас есть дочка.
Она поглаживает личико дочери, Роза зевает и поднимает крошечную ручонку. Глаза у нее похожи на черные щелочки.
– Роза Евангелина, – воркует Клэр. – Такая прелесть.
– Гомес хотел назвать ее Среда, но я настояла на своем.
– Ну, в любом случае родилась она в четверг, – объясняет Гомес.
– Хочешь подержать?
Клэр кивает, и Кларисса осторожно передает дочь на руки Клэр.
Увидев Клэр с ребенком на руках, я отчетливо вспоминаю наши выкидыши, и меня начинает тошнить. Надеюсь, я никуда сейчас не исчезну. Я прихожу в себя и остро осознаю то, что происходит: мы теряем детей. Где они, эти потерянные дети, ходят, бродят как неприкаянные?
– Генри, хочешь подержать Розу? – спрашивает Клэр.
Я в панике.
– Нет, – слишком поспешно отвечаю я. – Я… не очень хорошо себя чувствую.
Встаю и выхожу из спальни, через кухню, к задней двери. Останавливаюсь на заднем дворе. Моросит. Глубоко дышу.
Открывается дверь. Появляется Гомес и становится рядом.
– Ты в порядке?
– Кажется, да. У меня там клаустрофобия.
– Да. Понимаю, о чем ты.
Мы молчим несколько минут. Я пытаюсь вспомнить, как держал меня отец, когда я был маленький. Помню, что мы с ним играли, бегали, смеялись, я катался у него на спине. Я понимаю, что Гомес смотрит на меня, а у меня по щекам текут слезы. Вытираю их рукавом. Кто-то должен что-то сказать.
– Не обращай внимания, – говорю я.
Гомес делает неловкий жест.
– Я сейчас, – говорит он и исчезает в доме.
Мне кажется, что он не вернется, но он снова появляется с зажженной сигаретой в руке. Я сажусь на хилый стол для пикников, сырой от дождя и засыпанный еловыми иголками. Здесь холодно.
– Вы еще пытаетесь завести ребенка?
Вопрос меня поражает, но тут я понимаю, что Клэр, возможно, и делится с Клариссой всем, но, может быть, Кларисса ничего не говорит Гомесу.
– Да.
– Клэр по-прежнему расстроена… насчет выкидыша?
– Выкидышей. Множественное число. Было уже три.
– Потеря одного ребенка, мистер Детамбль, может рассматриваться как неудача; но потеря трех – это просто безрассудство.
– Ничего смешного, Гомес.
– Прости. – Гомес выглядит пристыженным.
Я не хочу говорить об этом. Не знаю, какими словами описать это, и почти не могу говорить об этом с Клэр, с Кендриком и другими врачами, которым мы выложили нашу грустную историю.
– Прости, – повторяет Гомес.
– Пойдем внутрь. – Я встаю.
– А, мы им не нужны, они хотят поговорить о своем, о девичьем.
– Хм. Тогда ладно. Как насчет «Чикаго Капс»? – снова сажусь я.
– Заткнись.
Ни он, ни я не следим за бейсболом. Гомес ходит взад-вперед. Мне бы хотелось, чтобы он остановился или, еще лучше, ушел в дом.
– Итак, в чем проблема? – спрашивает он небрежно.
– С чем? С «Чикаго Капс»? Я бы сказал, питчер у них ни к черту.
– Нет, милый Книжный Мальчик, не с «Капс». Почему у вас с Клэр нет детей?
– Это не твое дело, Гомес.
Он продолжает равнодушно ходить.
– Они хоть знают, в чем проблема?
– Отвали, Гомес.
– Ай-ай-ай. Что за слово. Я знаю одного великолепного врача…
– Гомес…
– Который специализируется на эмбриональных хромосомных расстройствах.
– Откуда, черт возьми, ты…
– Свидетель-эксперт.
– А-а.
– Ее зовут Эмит Монтегю, – продолжает он. – Она гений. Ее показывали по телевизору, она завоевала все награды. И присяжные ее обожают.
– А, ну конечно. Если уж присяжные ее обожают… – саркастически начинаю я.
– Просто сходи к ней и поговори. Господи, я пытаюсь помочь.
– Хорошо, – вздыхаю я. – Спасибо.
– Это в смысле «Спасибо, мы прямо сейчас побежим и сделаем, как ты говоришь, дорогой товарищ» или «Спасибо, а теперь пошел вон»?
Я встаю, отряхивая сырые еловые иголки со штанов.
– Пойдем в дом, – говорю я, и мы идем.
Четыре
21 июля 1999 года, среда / 8 сентября 1998 года(Генри 36, Клэр 28)
ГЕНРИ: Мы лежим в постели. Клэр свернулась калачиком спиной ко мне, и я пристроился за ней. Времени около двух ночи, и мы только что выключили свет после долгого и бессмысленного разговора о наших репродуктивных неудачах. Теперь я лежу, прижавшись к Клэр, обхватив рукой ее правую грудь, и пытаюсь понять, вместе мы здесь или я отстал.
– Клэр, – тихо говорю я в ее шею.
– Мм?
– Давай усыновим.
Я думал об этом неделями, месяцами. Кажется, это великолепный обходной маневр: у нас будет ребенок. Он будет здоровым. Клэр будет в порядке. Мы будем счастливы. Это очевидный выход.
– Но это будет обманом, – говорит Клэр. – Это будет притворством.
Она садится, поворачивается ко мне, и я делаю то же самое.
– Это будет настоящий ребенок, и он будет наш. Какое в этом притворство?
– Я устала притворяться. Мы постоянно притворяемся. Я хочу сделать это по-настоящему.
– Мы не притворяемся. О чем ты говоришь?
– Мы притворяемся нормальными людьми, с нормальной жизнью! Я притворяюсь, что все в порядке, когда ты вдруг исчезаешь бог знает куда. Ты притворяешься, что все в порядке, даже когда тебя чуть не убивают, и Кендрик не знает, какого черта с тобой делать! Я притворяюсь, что мне все равно, что наши дети умирают…
Она рыдает, согнувшись пополам, лицо закрыто волосами, занавесь из шелка, скрывающая ее лицо.
Я устал от слез. Устал видеть плачущую Клэр. Я беспомощен перед ее слезами и не могу ничего исправить.
– Клэр… – Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до нее, успокоить ее и себя, но она отталкивает меня.
Я встаю и хватаю одежду. Одеваюсь в ванной. Беру ключи из сумочки Клэр и обуваюсь.
Клэр появляется в коридоре.
– Куда ты собрался?
– Не знаю.
– Генри…
Открываю дверь и захлопываю ее за собой. Как хорошо быть на улице. Не могу вспомнить, где стоит машина. Потом вижу ее на другой стороне. Подхожу и сажусь в нее.
Сначала решаю лечь спать в машине, но, оказавшись внутри, решаю куда-нибудь поехать. Пляж, я поеду на пляж. Понимаю, что идея ужасна. Я устал, я расстроен, и это просто самоубийство – садиться за руль… но мне хочется проехаться. Улицы пустые. Завожу машину. Начинает реветь двигатель. Несколько минут мне нужно, чтобы выехать со стоянки. Вижу в окне первого этажа лицо Клэр. Пусть беспокоится. Впервые мне наплевать.
Еду по Эйнсли на Линкольн, сворачиваю на Вестерн и еду на север. Давненько я не был один посреди ночи в настоящем и не помню, когда в последний раз вел машину без особой на то надобности. Это здорово. Проезжаю мимо кладбища Роузхилл и сквозь строй дилерских контор разных автомарок. Включаю радио, нахожу любимую станцию; здесь играют Колтрейна, поэтому я делаю погромче и опускаю стекло. Шум, ветер, мелькающие красные сигналы светофора и фонари успокаивают меня, чувства уходят, и через какое-то время я забываю, почему тут оказался. На границе Эванстона выезжаю на Ридж, потом на Демпстер, к озеру. Паркуюсь около лагуны, оставляю ключи в зажигании, выхожу и иду прямо. Прохладно и очень тихо. Иду на причал и гляжу вниз, на берег Чикаго, мелькающий под оранжевым и пурпурным небом.
Я так устал. Я устал думать о смерти. Я устал от секса, который стал средством. Я боюсь того, чем это может кончиться. Я не знаю, сколько еще я могу терпеть этот напор со стороны Клэр.
Что это такое, эти плоды, эти эмбрионы, наборы клеток, которые мы производим и теряем? Что в них такого важного, чтобы рисковать ради них жизнью Клэр, погружать каждый наш день в отчаяние? Природа велит нам сдаться. Природа говорит: Генри, ты дефектный организм, и мы не хотим больше таких, как ты. И я уже готов уступить.
Я никогда не видел себя в будущем с ребенком. Хотя проводил довольно много времени с самим собой в детстве и много времени – с маленькой Клэр, мне не кажется, что без собственного ребенка моя жизнь будет неполной. Другой «я», из будущего, никогда не убеждал меня так уж стараться. Собственно, несколько недель назад я натолкнулся на самого себя в хранилище Ньюберри, на себя из 2004‑го, и спросил: «У нас будет ребенок?» Другой «я» только улыбнулся и пожал плечами. «Извини, но тебе нужно через это пройти», – ответил он чопорно и сочувствующе. «Боже, просто скажи мне», – крикнул я изо всех сил, он поднял руку и исчез. «С-сука!» – выплюнул я; Изабель просунула голову в дверь и спросила, почему я так кричу в хранилище и понимаю ли я, что меня прекрасно слышно в читальном зале.
Я просто не могу найти выход из этого. У Клэр наваждение. Эмит Монтегю ободряет ее, пичкает историями о чудо-рождениях и витаминами, которые напоминают мне о «Ребенке Розмари». Может, мне начать бастовать? Конечно, вот оно. Секс-забастовка. Я смеюсь сам с собой. Звук поглощается волнами, мягко ударяющимися о пирс. Ничего не выйдет. Через несколько дней я буду ползать на коленях и умолять ее.
Болит голова. Пытаюсь не обращать внимания; я знаю, это от усталости. Поспать, что ли, на пляже? Может, никто и не побеспокоит. Ночь прелестная. На какое-то мгновение меня пугает мощный луч света, который освещает причал, бьет мне в лицо…
И вдруг…
Я в кухне Кимми, лежу на спине под кухонным столом, в окружении ножек стульев. Кимми сидит на одном стуле и смотрит на меня. Мое левое бедро прижато к ее ботинкам.
– Привет, подруга, – слабо говорю я.
Ощущение такое, будто сейчас потеряю сознание.
– Ты меня когда-нибудь до инфаркта доведешь, дружок, – говорит Кимми. Пинает меня носком туфли. – Вылезай оттуда и надень что-нибудь.
Встаю на четвереньки и пролезаю между ножками стульев. Затем сворачиваюсь на линолеуме и немного отдыхаю, приходя в себя и стараясь побороть тошноту.
– Генри… Ты в порядке? – Она наклоняется ко мне. – Хочешь поесть? Может, суп? У меня мясной суп с овощами… Или кофе? – Я качаю головой. – Хочешь полежать на диване? Ты болен?
– Нет, Кимми, все в порядке. Я сейчас.
Мне удается подняться на колени и затем на ноги. Шатаясь, иду в спальню и открываю шкаф Кимми, почти пустой, за исключением нескольких пар аккуратно отглаженных джинсов разных размеров, от подростковых до взрослых, и нескольких кипенно-белых рубашек – мой маленький гардероб ждет меня. Одевшись, возвращаюсь в кухню, наклоняюсь к Кимми и целую ее в щеку.
– Какое сегодня число?
– Восьмое сентября девяносто восьмого. А ты откуда?
– Из следующего июля.
Мы садимся за стол. Кимми разгадывает кроссворд из «Нью-Йорк таймс».
– Что там происходит, в следующем июле?
– Холодное лето, твой сад выглядит мило. На рынке высоких технологий подъем. Тебе в январе нужно купить акции «Эппл».
Она делает пометку на коричневом бумажном пакете.
– Отлично. А ты? Как у тебя дела? Как Клэр? У вас ребенок уже есть?
– Если честно, я голоден. Как насчет супа, о котором ты говорила?
Кимми поднимается со стула и открывает холодильник. Достает кастрюлю и ставит суп на плиту.
– Ты не ответил.
– Ничего нового, Кимми. Ребенка нет. Мы с Клэр как раз сейчас из-за этого ссоримся. Пожалуйста, не набрасывайся на меня.
Кимми стоит ко мне спиной, яростно помешивая суп. Ее спина выражает обиду.
– Я не «набрасываюсь». Я просто спрашиваю, ясно? Просто интересно. Тоже мне.
Несколько минут мы молчим. Меня раздражает звук, с которым ложка царапает дно кастрюли. Думаю о Клэр – как она выглядывает из окна и наблюдает мой отъезд.
– Эй, Кимми.
– Что, Генри?
– Почему у вас с мистером Кимом не было детей?
Долгая пауза. Потом:
– У нас был ребенок.
– Правда?
Она наливает горячий суп в тарелку с Микки-Маусом, которую я в детстве очень любил. Садится и приглаживает руками волосы, заправляя белые вьющиеся пряди в маленькую шишку на затылке. Смотрит на меня.
– Ешь суп. Я сейчас.
Встает и выходит из кухни, и я слышу, как она шаркает по ковровой дорожке, лежащей на полу в коридоре. Я ем суп. Почти доедаю, когда она возвращается.
– Вот. Это Мин. Мой ребенок.
Фотография черно-белая, изображение расплывчатое. На ней – маленькая девочка, может, пяти-шести лет, стоит напротив дома миссис Ким, этого дома, дома, в котором я вырос. На ней форма католической школы, девочка улыбается и держит над головой зонт.
– Ее первый день в школе, – говорит Кимми. – Она такая радостная и напуганная.
Рассматриваю фотографию. Страшно спрашивать. Поднимаю глаза. Кимми смотрит в окно, на реку.
– Что случилось?
– Она умерла. До твоего рождения. У нее была лейкемия, и она умерла.
Я вдруг вспоминаю кое-что.
– Это она сидела в кресле-качалке на заднем дворике? В красном платье?
Миссис Ким оторопело смотрит на меня:
– Ты ее видел?
– Да. Думаю, видел. Давным-давно. Когда мне было лет семь. Я стоял на ступеньках, ведущих к реке, голый, и она сказала, что во двор мне лучше не входить. А я ответил, что это мой двор, но она не поверила. И я не мог понять почему. – Я смеюсь. – Она сказала, что меня ее мама выпорет, если я не уйду.
Кимми трясется от смеха.
– Ну, это точно, да?
– Да, я промахнулся на несколько лет.
– Да, – улыбается Кимми. – Мин была как маленькая ракета. Отец звал ее Мисс Большой Рот. Он очень любил ее.
Кимми отворачивается, исподтишка прикладывает руку к глазам. Я помню мистера Кима молчаливым мужчиной, который почти все время сидел в кресле перед телевизором и смотрел спортивный канал.
– Когда родилась Мин?
– В сорок девятом. А в пятьдесят шестом умерла. Забавно, сейчас она была бы взрослой дамой, с детишками. Может, дети уже ходили бы в колледж или уже работали.
Кимми смотрит на меня, и я смотрю ей в глаза.
– Мы пытаемся, Кимми. Мы делаем все возможное.
– Я ничего не сказала.
– Ну да.
Кимми моргает, глядя на меня, прямо как Луиза Брукс[103].
– Эй, приятель, я тут застряла с этим кроссвордом. Девять по вертикали, первая буква «ка»…
КЛЭР: Я смотрю, как полицейские ныряльщики выплывают на озеро Мичиган. Облачное утро, и уже очень жарко. Я стою на пирсе на Демпстер-стрит. Пять пожарных машин, три «скорые помощи» и семь полицейских машин стоят на Шеридан-роуд со включенными мигалками. Здесь семнадцать пожарных и шесть медиков со «скорой». Пятнадцать полицейских, одна из них женщина, невысокая полная белая женщина, у которой голова будто приплюснута фуражкой; она повторяет глупые ненужные фразы, чтобы меня успокоить, и мне хочется столкнуть ее с пирса. Я ищу одежду Генри. Пять часов утра. Здесь двадцать один репортер, некоторые из них с телевидения, приехали на автобусах с микрофонами, видеокамерами, и еще люди из прессы, с фотоаппаратами. Здесь пожилая пара, болтается неподалеку, сдержанная, но любопытствующая. Я стараюсь не думать о том, что рассказал полицейский: как Генри спрыгнул с пирса, попав в луч прожектора патрульной машины. Стараюсь не думать об этом.
Двое новых полицейских подходят к пирсу. Они разговаривают с полицейскими, которые уже здесь, и потом один из них, постарше, отделяется от группы и направляется ко мне. У него густые усы, как носили раньше, загибающиеся книзу. Он представляется («Капитан Мичелс») и спрашивает, знаю ли я, почему мой муж решил покончить с собой.
– Ну, я не думаю, что это так, капитан. В смысле, он очень хорошо плавает и, может, просто решил сплавать… в Уилмит или еще куда… – Я показываю рукой в северном направлении. – И он в любой момент может вернуться…
Капитан смотрит недоверчиво.
– Это нормально для него – плавать посреди ночи?
– У него бессонница.
– Вы спорили? Он был расстроен?
– Нет, – вру я. – Конечно нет. – Смотрю на воду. Понимаю, что капитан мне не верит. – Я спала, и он, должно быть, решил пойти поплавать и не хотел меня будить.
– Он оставил записку?
– Нет.
Я пытаюсь придумать реалистичное объяснение и вдруг слышу недалеко от берега всплеск. Аллилуйя! Лучшее время и представить себе сложно.
– Вот он!
Генри начинает вылезать из воды, слышит мой вопль, кидается плашмя и плывет к пирсу.
– Клэр, что происходит?
Я встаю на колени. Генри выглядит уставшим и замерзшим. Я тихо говорю:
– Они думали, ты утонул. Один из них видел, как ты бросился с пирса. Они твое тело уже два часа ищут.
Генри выглядит обеспокоенным, но и довольным. Все, что угодно, лишь бы позлить полицейских. А они как раз сгрудились вокруг меня и молча смотрят на Генри.
– Вы Генри Детамбль? – спрашивает капитан.
– Да. Вы не возражаете, если я вылезу?
Мы все идем вдоль причала за Генри, он плывет к берегу. Вылезает из воды и стоит на берегу, мокрый, как крыса. Я даю ему рубашку, он вытирается. Натягивает остальную одежду и спокойно стоит, ожидая, пока полицейские решат, что с ним делать. Я хочу поцеловать его, а потом убить. Или наоборот. Генри обнимает меня. Он холодный и мокрый. Я прислоняюсь к нему, к его холодному телу, и он жмется ко мне, к теплу. Полицейский задает ему вопросы. Он очень вежливо отвечает. Здесь полиция Эванстона, даже несколько человек из Мортон-Гроув и Скоки – приехали из любопытства. Если бы они были из Чикаго, где Генри знают, его бы арестовали.
– Почему вы не отвечали, когда полицейский велел вам выйти на берег?
– У меня были беруши, капитан.
– Беруши?
– Чтобы вода в уши не заливалась. – Генри делает вид, что пытается найти их в карманах. – Не знаю, где они. Я всегда плаваю в берушах.
– А почему вы плавали в три часа ночи?
– Не мог заснуть.
И так далее. Генри врет без запинки, убедительно выстраивая факты. В конце концов, нехотя, полицейские выписывают ему штраф – за купание в неположенные часы, когда пляж закрыт. Пятьсот долларов. Нас отпускают, мы идем к машине, и по пути на нас набрасываются репортеры, фотографы, телекамеры. Без комментариев. Просто решил поплавать. Пожалуйста, не надо фотографировать. Щелк. Наконец мы добираемся до машины, которая по-прежнему стоит открытая на Шеридан-роуд. Я завожу двигатель и опускаю стекло. Полицейские, репортеры и пожилая пара стоят на траве, глядя друг на друга.
– Клэр.
– Генри.
– Прости.
– И ты меня.
Он смотрит на меня, дотрагивается до моей руки, лежащей на руле. Мы молча едем домой.
14 января 2000 года, пятница(Клэр 28, Генри 36)
КЛЭР: Кендрик проводит нас через лабиринт застланных коврами коридоров с звуконепроницаемыми стенами в комнату переговоров. Здесь нет окон, только голубой ковер и длинный полированный черный стол, окруженный широкими металлическими стульями. На стене доска и несколько маркеров, над дверью часы, на столе кофейник, чашки, сливки и сахар. Мы с Кендриком садимся за стол, Генри ходит по комнате. Кендрик снимает очки и массирует пальцами крылья носа. Дверь открывается, появляется молодой латиноамериканец в докторском халате. Он толкает перед собой тележку, накрытую белой простыней.
– Куда поставить? – спрашивает молодой человек, и Кендрик отвечает:
– Просто оставьте здесь.
Молодой человек пожимает плечами и уходит. Кендрик подходит к двери, нажимает на кнопку, и свет в комнате гаснет. Я едва вижу Генри, стоящего у тележки. Кендрик подходит к нему и молча снимает простыню.
От клетки пахнет кедром. Я подхожу ближе и приглядываюсь. Ничего не вижу, кроме картонки от рулона туалетной бумаги, мисочек с едой и водой, колеса для бега, мягких кедровых ошметков. Кендрик открывает клетку, просовывает руку и достает что-то маленькое и белое. Мы с Генри глядим на крошечную мышь, которая сидит на ладони Кендрика и моргает. Кендрик берет крошечную ручку-фонарик из кармана, включает его и резко направляет на мышь. Мышь цепенеет и исчезает.
– Ух ты! – говорю я.
Кендрик включает свет.
– Статья появится в следующем «Нейчуре», – улыбаясь, говорит он. – Это будет «гвоздь» номера.
– Поздравляю, – говорит Генри и смотрит на часы. – На сколько они обычно исчезают? И куда деваются?
Кендрик указывает на кофейник, и мы оба киваем.
– Обычно их нет около десяти минут, – говорит он, наливая тем временем три чашки кофе и передавая нам. – Они появляются в лаборатории в подвале, где родились. Кажется, они там не могут задержаться дольше нескольких минут.
– Чем старше станут, тем на большее время будут исчезать, – кивает Генри.
– Да, пока что вы правы.
– Как вы это сделали? – спрашиваю я Кендрика.
До сих пор не могу поверить, что он это действительно сделал.
Кендрик дует на кофе и делает глоток. Кривится: кофе слишком горький. Я добавляю в свою чашку сахар.
– Ну, – говорит он, – во многом помогло то, что у Селера был полный геном мыши. Это показало, где искать четыре нужных нам гена. Но мы бы и без этого справились. Мы начали клонировать ваши гены и потом использовали энзим, чтобы изолировать поврежденные участки ДНК. Затем взяли эти участки и внедрили их в эмбрион мыши уже на стадии четырех бластомеров. Это было просто.
– Ну конечно, – поднимает брови Генри. – Мы с Клэр постоянно делаем это на кухне. А что было сложно?
Он садится на стол и ставит кофе рядом с собой. Я слышу, как скрипит в клетке колесо для бега.
Кендрик бросает на меня взгляд:
– Сложность заключалась в матке, в матери-мыши, в том, чтобы она выносила детей. Они постоянно умирали, от кровотечения.
– Матери умирали? – волнуется Генри.
Кендрик кивает.
– Матери умирали, и дети тоже. Мы не могли выяснить почему, поэтому начали наблюдать за ними постоянно. И увидели, в чем дело. Эмбрионы перемещались из матки матери, потом появлялись там снова, начиналось кровотечение, и в результате матери гибли. Или просто выкидывали эмбрионы на десятый день. Это было ужасно.
Мы с Генри обмениваемся взглядами и отводим глаза.
– Мы понимаем.
– Да-а, – говорит он. – Но проблема решена.
– Как? – спрашивает Генри.
– Мы решили, что это может быть реакцией иммунной системы. Что-то было в этих зародышах, настолько чуждое иммунной системе матери, что она пыталась бороться с ними, как с потенциальным вирусом, что ли. Поэтому мы ослабили иммунную систему матери, и все получилось как по волшебству.
У меня кровь в ушах стучит. Как по волшебству.
Кендрик внезапно наклоняется и хватает что-то на полу.
– Поймал, – говорит он, показывая мышь в кулаке.
– Браво! – восклицает Генри. – И что дальше?
– Генная терапия, – отвечает Кендрик. – Лекарства. – Он пожимает плечами. – Хотя мы и можем сделать это, мы не понимаем, почему это происходит. Или как это происходит. Поэтому пытаемся понять.
Он отдает мышь Генри. Тот подставляет ладони и с интересом рассматривает ее.
– На ней татуировка, – замечает он.
– Только так мы их можем отследить, – отвечает Кендрик. – Они доводят лаборантов до истерики, потому что постоянно исчезают.
Генри смеется.
– По Дарвину это даже преимущество, – говорит он. – Мы исчезаем.
Он гладит мышь, и она какает ему на ладонь.
– Никакой сопротивляемости стрессу, – объясняет Кендрик, сажая мышь обратно в клетку, где она зарывается в туалетную бумагу.
Как только мы приходим домой, я звоню доктору Монтегю и рассказываю об иммунодепрессантах и внутреннем кровотечении. Она внимательно слушает и говорит, чтобы я пришла через неделю, а пока она кое-что проверит. Кладу трубку, Генри нервно смотрит на меня из-за «Таймс».
– Стоит попробовать, – говорю я.
– Столько мышей умерло, прежде чем они поняли почему, – замечает Генри.
– Но получилось ведь! Кендрик выполнил свою задачу!
– Да, – отвечает Генри и возвращается к чтению.
Я открываю рот, но передумываю и иду в мастерскую, слишком взволнованная, чтобы спорить. Получилось как по волшебству. Как по волшебству.