Дело слушалось во Дворце правосудия, величественном здании с арочными окнами по фасаду. У входа толпились журналисты, я услышал несколько щелчков фотокамеры, направленных в мою сторону, и поежился, ступая по грубым ступеням, столь же вечным, как человеческое горе. И пусть совесть моя была чиста, все же на долю секунды я вообразил, что вхожу под почтенные своды не в качестве присяжного, а как подсудимый. А в общем-то почему нет? Человек едва ли может чувствовать себя в безопасности, когда на жизнь его влияет так много сторонних факторов. Не сегодня, так завтра может произойти пара тройка совпадений, и вчерашний благочестивец окажется под ударом судейского молотка. Даже я, не укравший за всю жизнь и кофейной ложечки, мог бы оказаться жертвой стечения обстоятельств, и тогда жадная на припадки толпа не преминет разделаться со мной!
Я нашел нужный этаж и пошел по коридору, затопленному полумраком, шаги мои звонко отзывались в мраморных стенах. Возле нужных дверей я остановился и постарался разглядеть остальных присяжных. В этом коридоре с тусклым светом дальнего окна они напомнили мне шестерку Кале2. До того призрачный и тревожный вид был у этих незнакомых между собой, связанных чужой судьбой и ответственностью странников, что мне стало не по себе.
Заседания французских судов обычно открыты для общественности, но дело Габен было слишком резонансным, и, не считая нескольких человек в официальной одежде в первом ряду, пары охранников и деловитой стенографистки за остроугольной машинкой, зал был пуст. Нас усадили на места, и секретарь судебного заседания обратился к нам с разъяснениями обязанностей, пригрозив тюремным заключением за разглашение состава присяжных и любой информации, полученной в зале суда или комнате обсуждений. Он объявил, что решение, которое мы вынесем, – окончательное, и не может быть обжаловано в апелляционном суде. От этих слов мне едва не стало дурно, и я мысленно осыпал проклятьями своего начальника, насылая на его лысую голову все небесные кары.
Вскоре в зал пригласили родственников жертвы: мать и сестру. На головах их были повязаны траурные платки, и я поспешил отвести взгляд, тронутый искренним горем на их лицах. Еще несколько человек вошли в зал следом и заняли места чуть поодаль от них. Я не смог понять, кем они приходились покойному или подсудимой.
А затем через боковую дверь ввели саму подсудимую. Ее сопровождали двое охранников и мужчина в темном костюме – я предположил, что это был адвокат. Лора Габен выглядела изможденной, что было неудивительно, но меня поразил контраст ее реальной внешности с фотографиями в прессе. Былой лоск начисто стерся с ее облика, она казалась маленькой, будто в одночасье уменьшилась, а привычная оболочка так не успела приладиться к новому образу. Ее волосы парили над кожей головы, одежда болталась, а обувь спадала при каждом шаге. Но даже с лицом цвета пыли, выступающими скулами и темными кругами, залегшими под глазами, она все еще была красива. Когда она села и обернулась, окинув печальным взором судебный зал, то на секунду мне показалось, что я слышу стон, который она с трудом сдерживала, стиснув зубы.
Судьей оказалась женщина, и я отметил, что это хороший знак для Лоры. Однако асессорами были мужчины, и по тому, с каким рвением оба они схватились за бумаги, я сделал вывод, что настроены они решительно. Процесс начался.
Первым выступил обвинитель. Обозначив детали дела, он передал слово экспертам по вещественным доказательствам, и я смог воочию увидеть полотенце, о котором так много слышал. Прошел не один час и состоялся не один перерыв, прежде чем мы услышали показания свидетелей, которых одного за другим вводили в судебный зал. Они подтвердили свои показания, и вскоре мне стало ясно, что дела для Лоры Габен складывались не лучшим образом. Слишком яростно наступал обвинитель и слишком вяло парировал адвокат, словно и сам не верил в невиновность своей подопечной.
Наконец, судья дала слово подсудимой. В судебном зале воцарилась тишина, и длилась она так долго, что я решил, этим все и закончится. Я был уверен, что Лора Габен не произнесет ни слова в свою защиту и мысленно распрощался с ней, сокрушаясь и не желая верить, чтобы кто-то, имея возможность защитить себя, не воспользовался ею. Это была полная резиньяция.
Но тут она заговорила. Ее губы разомкнулись, и слова с осторожным шелестом посыпались в строгое пространство зала судебных заседаний.
– Ваша честь, асессоры, присяжные. Если я виновна, судите меня по всей строгости закона. Но сначала выслушайте.
Глубоко вдохнув, при этом худые плечи ее содрогнулись, она начала:
– Я познакомилась с Седриком, когда мне было двадцать четыре, а ему – тридцать. Я жила в то время на самой окраине Сен-Жермен, ближе к западной стороне, на улице Сент-Пэр. Я носила брюки и свитера, без остановки курила и редко расчесывала волосы. Моя комната, она же и художественная студия, была небольшой, но гостеприимной. В ней редко бывало тихо. Моими гостями были обитатели Латинского квартала, сенжерменщики, экзистенциалисты. Подвальные крысы – так нас все называли. Но для меня это и была жизнь. Я не видела в ней ничего особенного. Денег хватало лишь на эту комнату, зато хватало сил рассуждать о философии, следовать новомодным течениям и творить искусство. А это всегда было главным для меня.
В тот день я оказалась на площади Сен-Жермен-де-Пре. Я стояла перед аббатством и, не отрывая глаз, рассматривала скульптуру, установленную прямо посреди площади. Ее выставляла молодая художница, конечно, я уже не вспомню ее имени. Она предлагала каждому зрителю, которых на площади в тот день собралось немало, отщипнуть кусочек от этого, созданного в натуральную величину, глиняного изваяния женщины. Я глядела, как один за другим, к ней подходили мужчины и смеясь, отщипывали то тут, то там, забавляясь этой неожиданной игрой, уродуя прекрасное творение, превращая его в жалкое подобие женщины.
В какой-то то момент, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я обернулась и увидела мужчину, стоявшего в тени каштанов справа от меня. Его приятное, загорелое лицо с крупными чертами привлекло мое внимание, а улыбка, открытая, почти простодушная, разбудила мое любопытство. Я украдкой бросала взгляд в его сторону, и гадала, почему он, как все остальные, не желает присоединиться к действу, захватившему прохожих в это жаркое утро. Как вдруг мужчина поднял руку и помахал, подзывая к себе. Подобная бесцеремонность удивила меня, но тут он встал на колени прямо на асфальт и протянул сложенные руки в мою сторону, шутливо умоляя подойти. Я рассмеялась, к тому же любопытство взяло верх, – и послушалась. Он был в одних носках и просил помочь найти обувной магазин, свои туфли он, как оказалось, отдал бездомному. Седрик сильно смущался, но я дала ему понять, что в квартале Сен-Жермен ему нужно беспокоиться лишь о том, чтобы не стать добычей воришек или ненасытных жриц любви. Так мы и познакомились.
Я отвела его в магазин, где он купил новую пару туфель. А затем мы пошли во «Вьё Коломбье»3 и, едва отсидев половину спектакля, отправились в «Либрери», держась за руки. Седрик погасил мой тамошний кредит и досыта накормил моих друзей, вызвав их моментальное обожание. Он не знал, что с доброй половиной этих мужчин у меня было несколько несерьезных романов. В основном замешанных на страсти и вдохновении, обменявшись которым, мы расходились каждый своей дорогой – напиваться во «Флоре», спорить до хрипоты в «Табу», уединяться в студии и создавать работы, на которые могли хотя бы какое-то время смотреть без отвращения.
Но с Седриком все было иначе. Когда я впервые взглянула в его глаза, я поняла, что он станет моим мужем. Это были не догадка и не желание. Это было знание, что человек, встреченный мной, создан для меня. Все в нем казалось притягательным и давно знакомым, словно мы уже были вместе когда-то очень давно и просто забыли об этом. С того дня мы не расставались. Он поразил меня цепким умом и глубиной познаний. Седрик мог часами рассуждать о поэзии или искусстве, в то же время он был непоседлив, словно школьник, сбежавший с уроков, стремился наполнить впечатлениями каждую минуту своей жизни. Будто неутолимый голод толкал его вперед, и я едва могла угнаться за ним.
Его волновали люди, море, звезды, огонь, камни, книги и цветы, он восхищался тем, как падали листья с деревьев, мог не отрываясь смотреть на уличных танцовщиков и разглядывать детали архитектуры. Он то тащил меня в Венсенский зоопарк, то на лодочную прогулку по Сене. Мы могли просидеть три часа во «Флоре», забывая поесть, рассматривая подписи Сартра, Симоны де Бовуар и Кено, цедя холодную водку в полном молчании – в этом я находила особенное блаженство. Мне чудилось, что я обрела недостающую частичку себя, ведь лишь наедине с собой человек не стесняется оставаться в тишине. Каждое его качество находило в моей душе отклик, я восхищалась Седриком, как только может восхищаться влюбленная женщина тем, кого не знает до конца.
Я познакомилась с его милыми друзьями, матерью и сестрой. Они приняли меня, пожалуй, слишком тепло, и уже тогда я должна была что-то заподозрить, но я оставалась в коконе иллюзий, сотканном образцовым миром, куда мы неожиданно для себя попали.
Впервые я стала подозревать, что с Седриком что-то не так, – наверное, во время медового месяца, когда мы отправились на остров Мадейра. Увидев величественные пики скал, обшитых набивным узором зелени, я внушила себе, что мы обретем здесь еще большее счастье. Оно ждало нас, и мы ждали момента, чтобы остаться наедине, позабыв предсвадебную суету, сам праздник и напутствия гостей, желавших любви и доброго ветра. Все они, конечно, завидовали раю, который мы обрели на земле благодаря друг другу, нашей молодости, стремлению быть вместе как можно дольше.
Мы заселились в бунгало у океана. Вдоль берега, куда хватало глаз, возвышались величественные скалы, они выступали вперед, споря за наше внимание, нависали и тут же скрывались, прячась вглубь острова, подставляя массивные вулканические подножья терпким брызгам океана. Остров окутал нас ленивой дремой, наши мышцы размягчились, будто мы ступили в горячую воду, а улыбка разлилась по лицам. Какой живительный воздух там, мне не описать его: чистый, волнующий, а что за дивные цветы там росли! «Лишь бы хватило красок», – волновалась я, глядя по сторонам. Опьяненные свободой, мы, наверное, походили на выпущенных на волю экзотических птиц.