всю меня, как на осточертевший, заполошный объект, чертову тень, не отступающую ни на минуту. Только лишь по привычке я бросилась к нему, собираясь оттащить, выключить газ, открыть окна настежь, спасти, вытащить из темноты на свет, но тут он произнес мое имя. Тихо, почти неслышно. А затем рассказал, что в день нашей встречи он отдал свою обувь нищему, потому что знал, что она больше ему не понадобится. В его кармане был сильный опиат, который должен был убить его. За ним он и пришел в Сен-Жермен, а я… Я просто спутала его планы. «Ты была так прекрасна в созерцании той глиняной скульптуры, – сказал он мне. —Нужно было позволить тебе смотреть на нее и дальше, не окликать, не спрашивать твоего имени. Ведь я никогда не любил тебя. Я просто думал, что ты сумеешь меня спасти».
Вот кем я была для него – последней надеждой. То, что я ошибочно приняла за любовь, было всего лишь жаждой спасения…
Я вышла из кухни и закрыла за собой дверь, а потом взяла из ванной полотенце и подложила снаружи, проследив, чтобы не осталось ни одной щелочки. Набросив пальто, вышла на улицу и стала бродить кругами по оледенелой улице. Пальцы мои сводило, но не холод был тому виной… Никогда еще я не ощущала такой пустоты в своих руках. Я думала о картинах, которых не написала за все это время, о людях, которых покинула, о годах своей жизни, отравленных страхом, о любви, которая оказалась никому не нужна… Я думала о скульптуре женщины, отданной на растерзание, разорванной по клочкам, вспомнила ее с поразительной ясностью. Я буквально ощущала, как сотни жадных пальцев без сожаления и трепета рвут по кусочкам нагое, беззащитное тело, пока от него не останется лишь бесформенное основание, похожее на камень.
Принято думать, что мать сумеет на вытянутых руках бесконечно долго удерживать над обрывом собственное дитя, ведь ее безграничная любовь придает ей сил. Но это не так. У всего на свете есть предел выносливости. Даже самые сильные и любящие пальцы когда-нибудь онемеют и разожмутся. И тогда, и тогда… – Лора Габен задохнулась, словно изнутри ее грубо толкнули, и голос ее изменился, загрубев. – Я прошу судить меня не за убийство. Я прошу судить меня за то единственное, что владеет мной так нестерпимо долго, что, кажется, родилось со мной. Владеет даже сейчас, когда виновника этого чувства уже нет на свете. Судите меня за то, в чем я по-настоящему виновна. За то, что болезненно, невообразимо, беспощадно устала… – с этими словами ее пальцы, крепко сжатые в замок, обессиленно разомкнулись.
***
Когда жюри присяжных удалилось на обсуждение, оказалось, что голоса разделились поровну. Четыре голоса «за» и четыре «против». Чтобы вынести обвинительное или оправдательное решение, нужен был последний голос, и он оставался за мной. Я произнес: «Невиновна», – скорее чувствуя, чем зная, что своим решением даю Лоре Габен то, чего в глубине души ждет каждый самоубийца. Прежде чем вернуться в свою мирную, однообразную жизнь, я преподнес ей подарок. Я подарил ей еще один шанс.
Источник
«Судьба», – говорят люди и подразумевают свод событий, случившихся с человеком. Как много охов и ахов, восклицаний и тягостных сожалений скрывается за этим словом. «Он так несчастен», – скажет один. «Судьба», – ответит другой.
Думая о судьбе, я часто вспоминаю один случай. В то время я жил в Виши – городе, полном солнца и воздуха. Я приехал туда подлечить свой псориаз: врачи посоветовали, а кто я такой, чтобы спорить, да еще и за собственные деньги! Этот город, так тесно связанный с нацистами в прошлом, в настоящем являл собой дивный пример рая на земле. Улицы заполнили чинные отдыхающие с тугими кошельками и седовласые дамы, спешащие на последний поезд, отходящий от станции «Вечная молодость». Как бы то ни было, все мы приехали в Виши на воды. Но иначе жилось тем, кто обитал здесь постоянно. Как для киоскеров карусель – просто источник шума, так для местных жителей Виши – лишь город, вытягивающий многие, многие евро.
Впервые я увидел Жан Жака в парке. Бледный и печальный, он сразу привлек мое внимание. В его руках гитара не пела, а плакала. «Какой тоскливый мотив», – подумал я, прежде чем подойти к музыканту. Солнце садилось, и лучи, обнимающие тощую, одинокую фигуру, повергли меня в грусть. Я подошел и стал слушать.
Он играл странную прерывистую мелодию, ритмы и такты в ней были перепутаны, словно исполнитель был пьян. Но вскоре я понял, что то была задумка автора. И когда я уловил мотив, он показался мне волшебным эликсиром, льющимся из-под пальцев юного гения. Я положил в кепку, лежащую на земле, двадцать евро. Жан Жак вскинул на меня глаза и улыбнулся. О, что это была за улыбка! Тяжесть всей земли, воплощенная в одном лице! «Не болен ли он»? – подумал я.
Я дождался, пока он закончит играть, и пригласил его на ужин, намереваясь накормить досыта бедного музыканта. Мы сели в чудесном морском ресторанчике неподалеку, и я узнал о жизни Жан Жака. Родители в раннем детстве бросили его на попечение бабушки, которая привила ему любовь к русскому языку и музыке. Чтобы скрасить часы одиночества, он научился играть на гитаре, и постепенно инструмент захватил всю его жизнь без остатка. Когда бабушка умерла, Жан Жак переехал в съемную комнату, одну из самых дешевых, которую только можно было найти в этом фешенебельном городе. Он подрабатывал везде, где и чем мог, но на жизнь с трудом хватало. Я спросил, чем бы он хотел заниматься и мой вопрос поверг его в изумление. «Конечно, музыкой», – воскликнул он, словно это был самый глупый вопрос на земле.
Когда мы закончили ужинать, Жан Жак спросил меня, не знаю ли я, как заработать много денег? По всей видимости, мой лоск и уверенность дали ему понять, что я могу знать ответ. Я сказал единственное, что пришло мне в голову. «Делай то, что принесет тебе деньги», – произнес я с видом умника. Совет болвана. Знал ли я, чем он обернется для моего нового друга?
Жан Жак задумался, а я, наслаждаясь вином и устрицами, рассматривал его. Меня забавляла эта ситуация и я отлично проводил время. «Делать то, что принесет деньги», – задумчиво повторил мой спутник и огляделся. Этот живой мальчик желал действовать тотчас. Столики вокруг нас в основном занимали дамы в возрасте, все, как на подбор, в белых отпускных одеждах. «У них есть деньги, я знаю», – запальчиво произнес Жан Жак, глядя на соседний столик. «Упаси бог, ты же не собираешься грабить бедных старушек?» – воскликнул я. «Нет, – горячечным шепотом ответил Жан Жак. – Я собираюсь с них поиметь». Он произнес эту скабрезность, но в голосе его не было даже намека на грязную шутку. Он говорил серьезно.
Какой-то кураж тотчас овладел и мной, и, осмотревшись, я понял, что мальчишка попал в самое яблочко. Если что и могло вернуть в юность этих немолодых красавиц, то совершенно точно это была не вода. Их эликсир бессмертия сидел прямо передо мной. «А ты прав! – рассмеялся я. – Пойди, спроси их, не хотят ли они развлечься!» Каково было мое изумление, когда Жан Жак послушался и, решительно встав, направился к соседнему столу. Он склонился и что-то прошептал одной из женщин, которой, на мой взгляд, было никак не меньше семидесяти. Мое лицо залила краска. Я был готов вскочить и немедленно покинуть ресторан, но оцепенел. Седовласая мадам задумчиво осмотрела Жан Жака и что-то прошептала в ответ. А потом… протянула ему салфетку с номером своего телефона. Я был потрясен!
Жан Жак вернулся за столик напряженным, как струна. «Мы встречаемся вечером», – сказал он и замолк. В лице его не было ни единой кровинки.
Я снова оказался в Виши, спустя, наверное, лет десять. Вновь решив проверить на прочность свое здоровье термальными источниками, я вернулся в эту юдоль спокойствия. Однажды, прогуливаясь в парке, я набрел на аллею, где когда-то повстречал Жан Жака. Сейчас, в ноябре, это место пустовало. «Наверняка он давно в Париже, выступает», – подумал я. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись после прогулки в лобби своего отеля, я увидел Жан Жака.
Я сразу узнал его, хотя это был уже другой человек. Он превратился в настоящего красавца. Его мужская сила расцвела, лицо хранило печать уверенности, а губы выдавали в нем баловня судьбы. От меня не укрылся дорогой костюм и цепкий взгляд, который он бросал на всех без исключения входящих в фойе женщин.
Я окликнул его, и он подошел.
– Жан Жак, вот так встреча! – воскликнул я, обнимая своего знакомого. – Я думал, ты давно уехал из города.
– Зачем мне уезжать? Здесь есть все, что мне нужно. А ведь я так и не поблагодарил вас.
– Но за что?
– Вы открыли мне глаза. До того я был слеп, словно работяга без кирки в алмазном гроте. Теперь я счастлив и могу иметь все, что пожелаю. А все благодаря вашему совету.
– О нет, не говори мне, что ты до сих пор…
Он кивнул, улыбаясь.
– Ну и… Много у тебя клиенток?
– Этот источник никогда не иссякнет!
Я рассмеялся.
– Так ты счастлив? Что ж, не многие могут этим похвастаться. Я рад, что в тебе больше не осталось грусти.
– Грусти? – Жан Жак удивленно посмотрел на меня.
– Ну да. Когда я увидел тебя впервые в парке, твое лицо источало печаль. Именно поэтому я подошел к тебе, ты не помнишь?
Он отрицательно покачал головой:
– Странно… Совсем не помню, чтобы я грустил в те годы. Но раз уж вы так говорите, то, скорее всего, это было от безденежья.
– Ах вот как! От безденежья… Но как же твоя музыка? Ты еще играешь?
– Разве когда попросят. Но это всегда стоит дороже.
Баратинёр
Как-то раз я был проездом в одной премиленькой французской деревушке, и вот какую историю мне там рассказали.
Я сидел за столиком небольшого ресторанчика, под темным, хорошо укрывающим от зноя зонтом, когда ко мне без всякого вопроса присел пожилой господин с длинными, на старый манер, усами. Присел он ко мне движением свободным, как я понял, для этих мест это было обычным делом – завести разговор с приезжим. Мы болтали с ним о всяком, как вдруг на каменных плитах, которыми был вымощен пол с улицы, появился старик. Мне сразу бросилась в глаза его осанка. Вы и сами легко ее вообразите, если представите себе слугу короля, до того опущены были его плечи, как если бы старик всю свою жизнь не занимался более ничем, кроме как прислуживанием. И как оказалос