Баратинёр тем временем, обойдя всех по очередности, подошел и ко мне. Согнутый стан заставлял старика смотреть на меня снизу вверх, хоть я и сидел, а он стоял. Он протянул руку с большой неуверенностью и, улыбаясь, стал трогать мой ботинок, по всей видимости, желая его почистить. Мы переглянулись с моим усатым собеседником, и тот пожал плечами, как бы подтверждая этим свой рассказ. Мне не оставалось ничего, кроме как снять свою обувь и позволить старику сделать то, что он так желал. Когда это было проделано с неимоверной тщательностью, щеткой, невесть откуда возникшей в его руках, он вернул мне мою пару, а я, памятуя о его характере, коснулся своей груди рукой и громко произнес:
– Спасибо, премного благодарен.
Нужно было видеть, как осветилось лицо Баратинёра, когда он закивал, довольный, почти счастливый, и поковылял прочь, не ожидая от меня больше ничего.
Тишина ночи
– Дальше я не поеду. Выходите здесь.
– Но мои ноги, – начала было женщина в черном, сидящая на заднем сиденье такси.
– Не могу, сеньора, мне там не встать. Идите пешком, здесь недалеко.
Женщина вздохнула. Водитель, обойдя машину, открыл дверь и помог ей выйти. Опираясь на резную, с позолотой, клюку, она медленно побрела вверх по пригорку. Вокруг почти ничего не изменилось. Тот же холм с пыльной гравийной дорогой, который был покрыт травой тем меньше, чем ближе ты подходил к старому дому. Сорок лет прошло, а окна все так же нараспашку и кружевное белье, развешанное без стеснения по всему двору. Этому дому всегда было нечего стыдиться.
Она вошла во двор. В тени густых деревьев было прохладно, но клонившееся к закату солнце все же пробралось сюда и длинными теплыми лучами касалось усталых, морщинистых рук. Из открытой двери вышла женщина, на вид ей было не больше пятидесяти.
– Чем могу помочь, сеньора? – она с интересом оглядывала гостью.
– Я когда-то жила здесь, – проговорила пожилая незнакомка в ответ. – Жила очень долго.
– Здесь много кто жил! – усмехнулась хозяйка. – Вон Аурелия тут живет уже шесть лет как, Анна – все двенадцать, и Мартина… Что вас привело сюда вновь?
– Старость, – ответила та, и собеседницы замолчали в смирении перед этим страшным для всех женщин словом.
– Пройдемте в дом, – наконец произнесла та, что была помоложе.
Внутри витал все тот же дух разврата, но вот мебель уже была иной. Как и отделка стен. Теперь это красно-желтый бархат. Было немноголюдно. Двое мужчин курили, сидя на прямоугольном кожаном диване, оба с опаской привстали было при виде вошедшей, но лицо ее было незнакомо, и они спокойно вернулись к прерванному разговору. Рядом с ними сидела девушка. Голову ее украшала слишком высокая бабетта, а тело – короткое, с низким лифом, платье.
– Я бы хотела побыть здесь, – произнесла гостья.
– Сколько вам будет угодно, сеньора. Наверное, вам здесь непривычно. Война пощадила нас: на поле позади разорвалась бомба, а вот дом уцелел. Ни щербинки. Бог к нам милостив. Вот вам и дом терпимости. Все стерпит, – она снова ухмыльнулась и осеклась, не решаясь развивать скабрезную тему в обществе этой степенной, богатой сеньоры. Вместо этого она спросила:
– Когда вы были здесь в последний раз?
– Хозяйкой тут была донна Мария.
– А я застала ее! Она прожила здесь до самой смерти… Посидите тут, я принесу вам лимонада.
В открытое окно лился закат, сонные, одурманенные летним зноем, мухи мерно жужжали над вазой с увядшими фруктами и, сама не заметив, гостья уснула. Ее не посмели потревожить, решили, что проснется сама, когда придет время. Так и случилось. Она открыла глаза, когда снаружи давно стемнело. Жаркое южное солнце осталось жить только в воздухе. Окна и двери были по-прежнему нараспашку, внутри стоял галдеж и играла музыка. Вовсю шло веселье, клиенты знакомились с барышнями или выбирали своих любимиц. Уединялись, сделав выбор, иные сидели тут же, наслаждаясь вниманием молодых, озорных красавиц. И только один из гостей – пожилой мужчина в сединах, сидящий в глубоком кресле, – не сводил глаз с женщины в черном. Наконец, он подошел к ней и присел рядом:
– Не сочтите за неуважение, сеньора… – он замялся. – Все дело в том, как вы спали. Вы положили руки себе на грудь, словно прикрываясь… Словно вы – спящая Венера стыдливая. Я знал только одну женщину, которая спала вот так же, как и вы. Ее звали…
– Паула, – ответила с улыбкой старая женщина. Мужчина при этих словах всплеснул руками:
– Мой Бог, это ты. Теперь, когда я смотрю тебе в глаза, не понимаю, как мог не узнать тебя сразу! А ты, ты узнаешь меня? Я – Антонио.
– Антонио… – прошептала женщина, и как будто годы разом слетели с ее лица. – Ты изменился, – она улыбнулась, протянув ему слабую руку
– И ты, – он тоже улыбнулся. – Жизнь, кажется, удалась? – он кивнул на ее дорогое платье и драгоценности, мерцавшие в кокетливом освещении.
– Удалась. Можно и так сказать… Если считать, что мне больше не нужно спать с мужчинами за деньги, то, безусловно, жизнь моя удалась. Но и она уже прошла… А ты, все так же коротаешь вечера здесь?
– Моя жизнь тоже другая. Теперь я не могу того, что раньше. И для меня это не самое легкое признание. Но что поделать, природа берет свое. Моя радость теперь – в созидании. Смотреть на молодые создания, полные жизни, – единственная отрада моих мужских дней.
– Но ведь ты всегда был… О, каким ты был! – звонко и молодо засмеялась она, припомнив кое-что, известное только им двоим.
Так они просидели весь вечер, касаясь друг друга то коленкой, то рукой, то воспоминанием. А когда ночь куполом покрыла дом, полный любви, они пошли наверх. Туда, где когда-то без устали давали друг другу то, что было у них в избытке. То, в чем они больше не нуждались. И все же они продолжали лежать на кровати возле высокого, распахнутого окна, уводящего в темноту.
Ночь пришла. И она была тиха.
Пауза
– Умеете ли вы держать паузу? – такой вопрос задал мужчина во фраке, стоящий у камина с трубкой в руках. Вокруг раздались смешки. Великосветская парижская публика обожала Рассказчика (так она его прозвала) и не могла дождаться десерта, ведь после него все собирались в малом каминном зале, где можно было услышать его новую историю. А он наслаждался безоговорочной любовью этих, избалованных жизнью, маркизов и герцогинь, баронов и принцесс. Именно из-за их преданности он и совершал свои путешествия, чтобы по приезду порадовать французский свет удивительными рассказами. Дамы и кавалеры устраивались вокруг камина. Мужчины доставали сигары, а женщины расправляли свои платья, усаживаясь поудобнее в глубокие кресла.
Итак, Рассказчик задал свой, не относящийся ни к кому лично, вопрос:
– Умеете ли вы держать паузу? Полагаю, никто из вас не умеет держать паузу так, как умел один тулузский актер по имени Лотер. Я расскажу вам о том, как одна такая пауза изменила всю его жизнь.
Это была премьера «Гамлета», где Лотер играл одну из центральных ролей, роль Полония. Лотер был удивительным актером, впрочем, он все еще играет. Он вживался в роль так, как никто другой. Зрители забывали обо всем, когда он был на сцене. Если он играл сапожника, то вы, сидя в пятнадцатом ряду, слышали запах ваксы. Если он изображал обольстителя, то дамы расстегивали верхнюю пуговку корсета, до того он волновал их сердца. Это был актер до мозга костей. Во время его представлений в зале стояла гробовая тишина, не раздавалось ни звука, настолько все были зачарованы актерской игрой. Так было до поры до времени.
Как я уже сказал, в тот день давали премьеру. Зал был битком, яблоку негде упасть. На галерке, а мы, французы, называем ее «раек», было и того плотнее. Публика победнее набилась по два человека на место, одни стояли, другие висели на бортике, угрожая свалиться в любую минуту. Все с нетерпением ожидали появления Лотера (а когда он выходил на сцену в первый раз, то публика обычно встречала его аплодисментами). Так было и на этот раз. Он вышел на сцену, и сотни рук взвились, наполняя зал громкими овациями.
Я мог бы сказать, что это был обычный спектакль. Да, премьерный, но мало ли таких в жизни актера! Таким он был бы и в этот раз, если бы в тот вечер в зале не присутствовал один особенный человек. Этим вечером там сидел главный режиссер Французского театра, господин Моджер, который был премного наслышан о таланте Лотера. И как раз сегодня он явился, чтобы лично в этом убедиться. Как любой режиссер, господин Моджер предпочитал быть в тени, но его столь высокая и уважаемая фигура просто не могла остаться незамеченной. Стоило этим вечером ему переступить порог небольшого театра, в котором выступал Лотер, как актер уже знал о необычайном и многообещающем визите. Лотер распорядился, чтобы грим его наложили так искусно, как никогда прежде, а сам он опрокинул на одну рюмку коньяку больше, чем обычно, чтобы быть в форме и предстать перед мэтром в самом выгодном свете, имея свои большие планы на этот счет.
Итак, спектакль начался, и все шло по плану. Из зала не доносилось ни шепота, ни движения. Все с замиранием сердца следили за действом, даже галерка молчала вопреки обыкновению. Как вдруг в зале послышался кашель. Ну знаете, как бывает – такой краткий, деликатный. Затем он раздался снова, на этот раз уже громче. Но и он вскоре прекратился. Прекратился, чтобы начаться уже по-настоящему громко, с надрывом. По-видимому, человек поперхнулся и никак не мог успокоиться. В зале стали оборачиваться, а те, кто полагал, что кашель можно унять одним лишь желанием, угрожающе цыкали. Но кашель не останавливался. Он шел сверху, и вскоре стало ясно, что источник его находился на галерке, среди публики, большую часть которой составляли студенты.
Лотер в это самое время читал свой монолог. А в зале становилось все шумнее, публика наверху стала посмеиваться. Наконец, кашель стих. И в эту самую минуту так случилось, что в монологе, который произносил Лотер, стоя на самом краю сцены, прозвучали такие слова: