– Ты здесь еще?
И эта начальная фраза монолога Полония оказалась вдруг столь уместна, что публика покатилась со смеху. Все стали оглядываться назад, желая увидеть недавнего виновника. Но галерка была скрыта сумраком. И тогда… О, как важно думать дважды, прежде чем ты сделаешь что-то, – Рассказчик с этими словами покачал головой. —…И тогда Лотер совершил самую грубую из всех ошибок, которую только может допустить актер. Он вышел из роли. Да, друзья мои, случилось страшное. Он, стоя в позе, предполагаемой его ролью, вдруг изменил её и замер, вглядываясь в сторону галерки, приложив руку козырьком к глазам. Что произошло в его голове, раз он решился на столь опрометчивый поступок? Я разговаривал с ним после, и он винил во всем ту самую, третью, рюмку коньяку. Якобы, именно она явилась виной тому, что лишь на секунду, на смертоносную секунду, он позабыл о том, что он – актер. Возможно, он хотел показать себя с другой, комедийной стороны, памятуя о том, что в зале находился главный режиссер Камеди Франсез. Я не знаю, что в конечном итоге побудило его так поступить. Итак, Лотер, выйдя из роли и взяв на себя новую – комедийную, упер свои руки в бока, и, теперь уже обращаясь на галерку, еще громче произнес:
– Ты здесь еще? – повисла пауза. О, что это была за пауза. Она была густой, как патока, тяжелой, как дым из печной трубы, непредсказуемой, как сердце юной красавицы. Весь зал замер. Наступила тишина. Зрители гадали, на кой черт Лотера угораздило ввязаться во все это. Многие из них негодовали: увлеченные спектаклем, им не хотелось терять нить, даже в угоду необычному происшествию.
Что оставалось Лотеру, который уже пожалел о том, что совершил. Ему оставалось одно – тянуть паузу. И он достойно делал это, как умеют лучшие из актеров. Он тянул ее, пока в зале были слышны смешки. Продолжал тянуть и когда они смолкли. Тянул дальше, не отвлекаясь на недовольные выкрики и редкие ободряющие хлопки. Он ждал. Чего? Наверное, он и сам не знал. Полагаю, он обдумывал, как ему выйти из щекотливой ситуации. Но, в конце концов, с галерки раздался громкий голос:
– Я здесь еще! Стыжусь, пора, пора, – это издевательски, переиначив оригинал, произнес с галерки громкий молодой голос. По всей видимости, говорил тот же, кто до этого кашлял. По залу грянул хохот. Все до одной головы повернулись в сторону райка, а тот, кто вызвал весь этот ажиотаж, продолжал:
– …У паруса сидит на шее ветер,
И ждут тебя. Ну, будь благословен!
И в память запиши мои заветы:
Держи подальше мысль от языка,
А необдуманную мысль – от действий.
– Представьте себе, друзья, он дочитал монолог Полония до конца. Да не просто дочитал. Его голос лился сверху, заставляя образы живьем рождаться в голове, он подчинял себе и пронизывал насквозь. Этот человек, кем бы он ни был, был рожден для декламации, создан для того, чтобы стать величайшим лицедеем. Это был триумф. Когда он завершил монолог словами: «Прощай! Благословеньем это все скрепится», – публика разразилась громом аплодисментов.
О Лотере забыли. Он стоял на сцене с глупой улыбкой человека, собственноручно отдавшего билет в лучшую жизнь случайному зрителю с галерки. Кое-как он доиграл спектакль, но, разумеется, никакого приглашения в Камеди Франсез за этим не последовало. Его единственный шанс потонул в паузе, которую он сам так необдуманно взял.
– А что же тот человек с галерки? – раздался молодой голосок симпатичной маркизы. Рассказчик с улыбкой взглянул на нее и ответил:
– О, ему необычайно повезло. Хотя о каком везении может идти речь, ведь то был талант! Главный режиссер Камеди Франсез лично пригласил этого студента театрального училища на пробную роль. А дальше – слава, всеобщее признание, любовь поклонниц и высокие гонорары. Да, это был провал для Лотера, но – восход новой звезды по имени Патрис Байо.
– Патрис Байо? Тот самый?
– Да, господа, тот самый Патрис Байо, которого вы все знаете и которому рукоплескал сам Луи-Филипп I. Посему, вот вам мораль, дорогие мои, – никогда не берите паузу, если не знаете наверняка, чем она для вас обернется!
Цветы
Вот уже битых сорок минут я разглядывал молодую женщину в темном до пят платье, сидевшую за столиком у окна. Маленькими глотками она пила свой напиток и была занята тем, что смотрела на улицу, где без остановки шел дождь. Как назло, мне в голову не шла ни одна шутка, а никакого другого предлога для знакомства я никак не мог придумать, ведь ничто в ее образе не давало мне возможности зацепиться, не выдав своих намерений с головой. Была бы хоть собачка! Я разбирался в породах и мог бы щегольнуть парочкой замечаний по поводу четвероногого друга, будь он у нее, но увы.
Наконец, меня озарило. Я вспомнил, что за углом находилась цветочная лавка, и помчался туда. Сделав заказ, я второпях возвратился, опасаясь, как бы незнакомка не ушла, пока я распоряжался о доставке. Но она была тут и даже насмешливо взглянула на мой намокший плащ. Я снова уселся на свое место и стал выжидать, стараясь сохранять отсутствующий вид. Вскоре дверь отворилась, и в проеме возник прекрасный букет, собранный из всех возможных цветов, которые я только смог найти в лавке. Это было глупое для меня и неосмотрительное для моего кошелька решение, но я не знал, какие цветы она любит, поэтому заказал всех видов по три, наплевав на вкус и сочетаемость. Я втайне надеялся на то, что неизвестная оценит мой жест, но когда ей вручили букет, она поморщилась и подняла руку в знак протеста. Я решил, что она замужем и не может принести букет домой, потому что боится гнева своего супруга, и мне стало стыдно за то, что я не предусмотрел такого важного нюанса. Но лицо ее выражало не опасение, а отвращение, оно ясно читалось на ее миловидном личике. Я был растерян. Я всегда считал, что все на свете женщины без ума от цветов и вдвойне – от букетов, полученных от анонимного воздыхателя. Однако я, как видно, ошибался.
Она наотрез отказалась принимать цветы и даже не спросила, от кого они.
Доставщик взглянул на меня с жалостью, а я бросил взгляд на девушку. На ее лице не играл румянец, она не была взволнована, она была рассержена. Нахмуренные брови, учащенное дыхание: я разглядывал эти неуловимые знаки, из которых состоит каждая женщина и которые так легко прочесть, если владеешь этой азбукой. Наконец, мое сердце джентльмена не выдержало, и я подошел к ней с намерением извиниться за то, что осмелился докучать. Когда я спросил разрешения сесть рядом, она с интересом повернулась ко мне и позволила.
– Добрый день, сударыня, – начал я. – Я хотел бы принести свои извинения.
– Это были ваши цветы? – спросила она.
– Да.
– Не беспокойтесь, вы же не могли знать.
– Не мог знать?
– Не могли знать, что я ненавижу их.
– Позвольте узнать, почему? – не сдержал я своего любопытства.
Тогда она внимательно посмотрела на меня и спросила:
– Вы можете назвать цветы, которые находились в том букете, что мальчишка пытался вручить мне?
– Не думаю, что эта задача мне по силам, – ответил я, силясь припомнить хотя бы один цветок. Но в памяти моей осталась лишь цветастая охапка, без малейших отличительных признаков.
– А я могу, – ответила она, и в голосе ее зазвенела сталь. Я с изумлением уставился на нее.
– Да, я могу, – повторила она решительно. – Вас удивило, что я запомнила каждое растение в этом чертовом букете? Гадаете, почему я терпеть не могу то, что, как всякая женщина, должна любить? Конечно, вы не можете знать ответа на эти вопросы, – она смягчилась. – Но я расскажу вам.
Она пригубила из своего бокала и стала говорить:
– Моя мать рано потеряла мужа. Отец был разнорабочим, но я, увы, не помню ни его, ни даже его облика, словно чья-то невидимая рука стерла любые воспоминания о нем. Зато я очень хорошо помню свою маму. Она была невероятно доброй женщиной, нашей путеводной звездой, ангелом-хранителем. Нас было четверо детей, я была вторым ребенком. Мать работала на заводе, где производили искусственные цветы. Такие заводы есть и сейчас, но уже не в таком количестве; уже нет той большой нужды в искусственных цветах, какой она была тогда, двадцать лет назад. Мама трудилась с самого раннего утра до позднего вечера, а за нами приглядывала соседка, полуслепая старушка-полька. Она приходила к нам и заставляла сидеть рядом, пока она рассказывала о своей жизни. Если мы пытались удрать, то она била палкой по полу, угрожая, что следующий удар придется на наши спины. Мы жутко ее боялись.
Но вечером мама возвращалась домой и зажигала настольную лампу. Мы садились вокруг стола, и она готовила нехитрый обед под дружное бурчание детских животов. Мы любили наблюдать за ней, пока она колдовала над плитой и пела красивые песни о кораблях и путешествиях, о дальних странах, где мы мечтали побывать. Но потом она стала возвращаться с работы раньше. Все раньше с каждым днем, и больше она уже не готовила и не пела. Она все больше лежала, ослабшая, бледная, и моя старшая сестра стряпала из того, что матери удавалось купить на те жалкие гроши, что ей платили. В какой-то из дней она перестала выходить на работу. И тогда к нам домой пришла чужая женщина. Она принесла с собой ворох бумаги и ткани, какие-то пузырьки и фляжки, в которых были разлиты резко пахнущие субстанции. Это были компоненты для производства искусственных цветов, которые мы должны были теперь изготавливать своими силами.
Больше мы не были предоставлены сами себе, теперь мы были обязаны садиться за стол и мастерить искусственные цветы. Сначала нам это нравилось. Как все дети, мы обожали поделки и, изголодавшись по творчеству, могли часами мастерить цветок за цветком, слушаясь точных указаний матери, которые она давала своим слабым голосом. Но раз за разом эта рутинная работа перестала радовать нас. Вот день, в который вам надобно изготовить сорок лилий, двадцать пять роз и десяток ромашек. А в следующий – охапку астр, гиацинтов и пионов. Но не представляйте себе простой цветок. Подумайте о нем, разделив его на части, посчитайте каждый лепесток и вообразите, что каждую его составляющую вам нужно выстроить из проволоки, вырезать заготовку из ткани или бумаги, затем промочить ее раствором, потом краской, высушить, придать форму, склеить или сшить, снова прокрасить. А затем сложить все эти детали в форму, которая будет рождать у кого-то воспоминания о цветке, о настоящем цветке. Мы должны были создать не просто цветок, мы должны были создать его копию. Эти цветы шли на украшение чьих-то голов, платьев, шляпок, на потребу нескончаемой вереницы бутоньерок, петлиц и венков. Они изготавливались, чтобы придать пышности либо утонченности каким-то великосветским особам, чей облик мы не могли даже вообразить.