О, неспроста цветы облачаются в свои яркие одеяния. Вначале эти хищники привлекают в свое нутро насекомых, сводя их с ума ярким оперением, имея в уме одну лишь цель: чтобы некто крохотный вспрыгнул на их лепесток и, подхватив пыльцу, понес ее далеко, за дальние горизонты, чтобы продолжить род этих подлых созданий. И всю эту сложность мы должны были воссоздать своими маленькими, неумелыми руками. Очень скоро мы раскусили, что если не будем стараться, то лишимся ужина, ведь бракованные, непохожие на себя цветы заказчик не забирал. Он швырял их на стол со словами: «Не годится!», а мы глядели и не понимали, чем они не угодили ему. Для нас это был труд наших рук, наше время, усердие и деньги. Но товар есть товар. И прав тот, кто за него платит. Что ж, мы стали трудиться еще прилежней. Мы выучили все виды цветов, которые были в моде в те годы. Камелии, гиацинты, гвоздики… Ах, эти гвоздики! Для них приходилось разводить краску гуще обычного, и она очень быстро заканчивалась. А новая стоила больших денег.
В то же самое время нашей матери становилось все хуже. Она чахла на глазах. Мышьяк, который применялся для окраски цветов на фабрике, запоздало, но уверенно отравлял ее тело, и она медленно угасала. В последние дни, когда она перестала есть даже ту малость, что давала ей сестра, она лишь просила нам петь для нее. И мы пели. Пели и мастерили эти треклятые цветы. Мы даже не могли прервать наше занятие, чтобы допеть песню, глядя матери в глаза. Потом она умерла. И к нам приехал дядюшка Поль, с женой и двумя скверными мальчишками. Они похоронили маму, продали нашу комнату и забрали нас в Антверпен. Здесь я и выросла.
И теперь, когда я вижу цветок, то не могу думать ни о чем, кроме дней, когда я, против своего желания, заучивала наизусть каждое его составляющее. Ромашка, казалось бы, что проще? Но вы попробуйте сделать так, чтобы ее упругие белые лепестки торчали в стороны, а не падали. А пионы? Сущее наказание! Вы знаете, сколько нужно смастерить лепестков, чтобы пион стал похож на себя? Ах, лучше вам и не знать. А сирень? От одного этого слова мои пальцы сводит судорогой, а на глазах выступают слезы. Цветы для меня потеряли всякую тайну, нет ничего возвышенного и прекрасного в этих бутонах, сердцевинах, лепестках и листьях.
Самый родной мне человек отдал себя, создавая копии живых цветов. Цветов, которые украшали жизнь других, воруя ее собственную по крупицам. Даже сейчас я порой гляжу на свои пальцы и плачу оттого, что понимаю, как много цветы отняли у них. Этими пальцами я должна была трогать лицо своей матери, держать ее за руку, гладить ее волосы и запоминать их на ощупь. Но вместо этого мои пальцы помнят лишь шершавые складки, стебли и пестики. Вы возразите мне: то искусственные, а то натуральные. Но я отвечу вам: настоящие цветы – вот самые изощренные мучители.
Только много лет спустя я смогла отнести на могилу матери цветы. Не искусственные, живые. Но знаете что? – она вдруг расхохоталась. – Вы можете себе представить? Эти подлецы завяли! Они завяли уже на следующий день! Вот чего стоят эти создания. Ты служишь им, создаешь их копии, потому что кто-то не может прожить ни дня, чтобы не прижать к груди заветный букетик. А они? Они забирают твою жизнь, а взамен вянут на твоей могиле, – и она замолчала, переводя дух. – Угостите меня лучше крепким коктейлем, – сказала она, прижав руки к своим щекам, не глядя мне в глаза. – В любом коктейле больше смысла, чем в самом изысканном букете.
И я заказал ей «Ромовый гибискус», а когда его принесли, то снял красный цветок с бокала и бросил его под стол.
Рауль
Камин жарко полыхал. Каменные своды нависали над старинной мебелью, стены украшали портреты в рамках с позолотой. В глубоких креслах, окружавших столик в стиле Людовика XV, сидели дорогие хозяину гости.
Дым от сигарет клубился кверху, к настенным охотничьим трофеям, центральное место среди которых занимала крупная медвежья голова.
– Бог мой, Андре, посмотри на эти несчастные головы, они торчат из стены на потеху публике! – воскликнула Мадлен, озираясь по сторонам.
– Милая, это истинная французская забава, в ней и заключен доблестный дух любого стрелка – показать миру добытые трофеи, а иначе что за толк в охоте! – ответили ей.
– Ну можно как-то иначе похвалиться своими заслугами, но не так, по-варварски! Разве вы не согласны со мной? – обратилась она к Марселю Атенье, хозяину поместья.
– Как раз напротив! – вздохнул он. – Очень даже согласен. Я не любитель охоты, а вот мой дедушка был иного мнения. Всех этих красавцев он лично лишил жизни.
– Меня не вдохновляют такие рассказы, они только расстраивают! – надулась Мадлен и закурила.
– Посмотрите на этого медведя, – всплеснула руками ее подруга, Клодель. В голосе звенели фальшивые слезы начинающей артистки. – Как он был убит?
– Это дурная история, я не люблю ею делиться, – ответил Марсель.
– Да что не так с этим медведем? Жизнь его уже кончена, что может быть страшнее этого? – рассмеялся кто-то из гостей.
Вместо ответа Марсель откинулся в кресле, предлагая гостям жестом налить себе еще выпивки. Какая-то затаенная мысль бросила тень на его лицо, и он побледнел, задумчиво глядя на бокал с виски, в котором пламя из камина рисовало причудливые узоры. Он начал рассказ.
– Мой дед носил титул барона. Представьте себе, какие привилегии получает человек с таким званием: он мог обратиться за любой денежной контрибуцией, и она немедленно удовлетворялась. Барон де Бонье владел мануфактурами, кузницами и даже плантациями в Вест-Индии, вел красивый и сытный образ жизни. Говорят, самое тяжелое, что ему приходилось делать за день, это менять шелковый халат на обеденный костюм. Он был настоящим аристократом по рождению и по праву, не чета первоимперщикам, которых наплодил Наполеон. Нет, этот человек был истинным дворянином, впрочем, не всегда титул идет вкупе с достоинством. Однако, по порядку.
Жил он в Париже вместе с женой и тремя детьми, а этот замок был его летней резиденцией, местом отдыха. Он любил охоту, а так как здешние места полны дичью, то каждый сезон он по неделе или две гостил здесь, испытывая гордость оттого, что обед и ужин добывал лично. В тот год стояла теплая весна. Мой дед приехал в Шеврёз в сопровождении друзей, состоявших в большей степени из старых приятелей и в меньшей – таких же заядлых охотников, каким был он сам.
В первый же день охоты было убито шестьдесят вальдшнепов и выпито тридцать бутылок вина. Мужчины и слуги ели птиц два дня на завтрак, обед и ужин, но все равно у них оставались в запасе эти остроклювые создания. Это была охота что надо! На четвертый день, когда запасы алкоголя порядком подиссякли, а желание барона поразить друзей своей охотничьей удачей, напротив, усилилось – лес, словно сокрушаясь о собственной щедрости, вдруг вымер.
Ни одна лисица не метнула пушистым хвостом, ни единый суслик не нырнул в норку, ни гусей, ни тетеревов. Стояла тишь, один ветер гулял по верхушкам вереска, и даже змеи притаились и не показывались на свет, чуя беду. Лес был пуст, как суп без мяса. Кто-то вроде бы видел, как мелькнула в кустах серая тень, но был ли это зверь или отголосок заката – никто толком не знал. Барон был человеком суеверным, но больше, чем суевериями, он был одержим собственными причудами. Словно в отместку природе за отказ делиться запасами в нем взыграло неистребимое желание поймать зверя, да покрупнее. В каком-то полубреду, уже порядком подуставший от праздности и пьянства, он заявил о своем намерении прикончить медведя.
Представьте себе! Да в этих краях медведя не видели уже лет двести! Но в барона точно бес вселился. «Не уеду без зверя!» – заупрямился он, словно ребенок. А так как за охоту он пообещал большие деньги, желающих ее устроить нашлось немало. Да только медведя-то взять было неоткуда.
В то время у деда служил Амбруаз Моро. Прескверный был мужичонка, так говорила моя бабушка. Подлый, амбициозный и жутко надоедливый. И была у него мечта – построить первую в наших краях паровую мельницу. Он и проект подготовил, оставалось только последнее разрешение из Парижа. И надо же было такому случиться, что бумагу, которую так ждал Моро, мог подписать только мой дед. Все из-за того, что он владел местными землями. Сами понимаете, что для Моро найти медведя и привести его егерям на поводке – было делом личной заинтересованности. Так он и поступил, проявив смекалку и выкупив зверюгу у заезжих цыган, и еще отказался от вознаграждения за свою находку, ожидая награды гораздо более ценной – в виде необходимой подписи моего дедушки.
Медведя приняли втайне от барона и устроили на заднем дворе. Звали его Рауль. Он был крупным и непоседливым животным, а главное, кротким, как дитя, ведь вырос он в неволе и любил человека, не зная от него зла. Рауль норовил подойти к каждому и обнюхать с ног до головы, выражая таким образом дружелюбие. При этом голову он всегда поворачивал вбок, глядя на мир одним глазом. Второго он лишился в драке с какой-то псиной, будучи медвежонком.
Цыгане не отличаются сентиментальностью, но Рауль голода не знал, это видно было по блестящей шерсти, волнами ходившей на громадных мышцах, и по тому, как неторопливо он поглощал пищу, – похоже, его любили и ухаживали за ним денно и нощно. Рауль всего за каких-то два дня влюбил в себя всех служанок в округе, подружился с пикерами и даже лошади не боялись его, угадывая добрый нрав. Кухарки носили ему еду в подоле, а он показывал в ответ трюки, которым его научили цыгане за долгие годы странствий. Он умел приседать и разводить лапы, танцевать вприсядку на русский манер, качать головой и рычать по приказу. Любил чесать бока о забор и валяться на спине, подкидывая кверху миску. В общем, Рауля полюбили все, кто так или иначе был связан с ним. И чем ближе час охоты, тем яснее становилось даже опытным охотникам: убить прекрасное создание – верх бесчеловечности. Посему мудрые егеря решили вместо охоты создать только ее видимость. Так сказать, утоление охотничьих амбиций, что-то наподобие парковой охоты, когда животных выгоняю