– Есть немного.
– Вы, Александра Ефимовна, как шкатулка с секретом – каждый раз разная, – галантно обратился он ко мне. – Подозреваю, что и антураж здешний – ваших рук дело.
– Что это меняет? – враждебно спросила я. – Вон там, в углу, лежит меч, похищенный из нашей квартиры. Если присмотритесь, то обнаружите на рукояти отсутствие того самого куска яшмы, который у вас – единственная улика против моего мужа. Вот это – знакомьтесь – и есть тот самый серийник по имени Михаил, ничего другого я, к сожалению, не выяснила. А вот это… – Я подошла к полке, закрытой шторой, потому что самое вкусное всегда приберегают на десерт, и дернула занавесь в сторону. – Вот это и есть бундори – отсеченные головы врага. Ну, в нашем случае это просто случайные бомжи и любовница господина имитатора.
Когда оперативники повернулись к полке, я испытала злорадное наслаждение – Карепанов зажал рукой рот, а «русич» Наиль побледнел так, словно вот-вот упадет в обморок. Дядя Моня что-то бормотал про себя – молился, видно, а Ольга просто закрыла глаза.
– Кошмар какой… – пробормотал Карепанов.
– Я бы заострила ваше внимание на том, что последняя голова – свежая, если это слово уместно в данном контексте, – продолжала я совершенно спокойно, хотя это давалось мне с трудом. – Это говорит о том, что мой муж не совершал убийств, и любой эксперт это подтвердит – вон хоть Ольга.
– Убийства, – поправил Карепанов. – Убийства, Александра Ефимовна, последнего убийства девушки. А Паршинцева теперь и вовсе лицо заинтересованное – судя по всему, тоже потерпевшая.
– Но не Сайгачев же меня сюда приволок! – воскликнула Ольга, но Карепанов только отмахнулся:
– Разберемся.
Я почувствовала, что сейчас кинусь на него и задушу, повалю на пол и буду сжимать на шее пальцы что есть сил, пока он не задергается и не затихнет. Этот человек упорно не хотел замечать очевидного, даже когда я принесла ему доказательства на блюдечке…
К счастью, дядя Моня неплохо меня знал, а потому тяжело поднялся со стула, обхватил меня рукой за талию и прижал к себе.
– Молодой человек… вы бы как-то полегче с людьми. У девочек стресс, им бы на воздух, а вы…
– Сейчас опросим и отпустим, – буркнул Карепанов и заорал, обращаясь к кому-то наверху: – Пусть сюда фотограф спустится, отснимет все. И экспертам можно заходить.
Я почти физически почувствовала, как Ольга сжалась – видимо, по ее прикидкам, сюда должен сейчас явиться Нарбус. Так и вышло – Валентин Станиславович осторожно спускался по ступеням, неся тяжелый чемоданчик со всем необходимым. Увидев Ольгу, он чуть замешкался на последней ступеньке, но потом нашел в себе силы и приблизился к ней, подавая руку.
– Поднимайтесь, Оля, пол холодный. С вами все в порядке? «Скорая» не нужна?
– Нет, спасибо… я хотела…
Но он перебил:
– Извините меня, Паршинцева. Я обвинил вас совершенно огульно, а вы были правы. Мне на днях прислали диск с записью… Стася действительно связана с какими-то уголовниками, и деньги она взяла из сейфа, возможно, по их указке. Вы можете вернуться на кафедру, продолжать работу над диссертацией.
Я отметила про себя – и все равно он не допускает мысли о том, что его дочь сама виновна в том, что с ней происходит, и что деньги она тоже брала сама, лично для себя, чтобы покрыть долг. Но нет – отцовское сердце так и не смогло принять такую правду. Кто угодно виноват – но не его дочь.
Ольга же удивила меня:
– Спасибо, Валентин Станиславович, но… я не вернусь.
– Но как же… вы ведь уже готовы к написанию диссертации…
– Я не буду ее писать. И вообще – я отдохну полгода, а потом буду пробовать себя в нормальной анатомии.
Нарбус посмотрел на меня, и мне осталось только плечами пожать – я тоже слышала об этом решении Ольги впервые. Но пусть – может, ей так будет проще. На самом деле я не могла даже представить, как она будет приходить туда, откуда ее с таким позором выгнали, обвинив в том, чего она не совершала. Я бы не смогла…
Оперативники меж тем планомерно осматривали подвал, делали снимки, вели протокол – все своим чередом. Мне же страстно хотелось на воздух, на снег – упасть плашмя и лежать, глядя в темное ночное небо. Теперь Акела вернется домой, я в этом не сомневалась – не забыть бы только отдать этому Карепанову диктофонную запись. Там Михаил собственным голосом все подтверждал – и про убитых бомжей, и эту девушку, и про ненависть к моему мужу, и про острое желание доставить Сашке неприятности. Только бы прислушались, только бы не стали снова предвзято смотреть на моего Акелу – в прошлом связанного с криминалом мастера боевых искусств. Я не вынесу, если что-то пойдет не так…
– Дядя Моня, – шепотом пробормотала я, отвернувшись так, чтобы работавшие в подвале опера не смогли меня слышать, – а у меня ведь есть запись признаний этого Михаила, в кармане лежит диктофон. Что делать?
– Делай вид, что тебе плохо… – тоже еле слышно пробормотал старый адвокат. – Я тебя наверх выведу, и мы быстро в машине пленку перекатаем, чтоб два экземпляра было.
Я так и сделала – уж что-что, а изобразить сердечный приступ моих актерских данных вполне хватило. Дядя Моня заботливо вывел меня из подвала, помахал адвокатскими корками перед носом бросившегося наперерез милиционера и увлек меня в свою машину. Там, на заднем сиденье, мы прокрутили сначала запись монолога Михаила, потом дядя Моня постучал водителю, и тот, порывшись в бардачке, подал ему какое-то устройство. Что уж он там делал, я не смотрела, занятая наблюдением за действиями милиционеров. В чуть приоткрытое окно до меня доносились обрывки чудовищных баек, в которых количество отрубленных голов достигло уже десятка. «Если так дальше пойдет, то доблестная милиция полгорода завалит, – подумала я злорадно. – Фантазеры…»
Дядя Моня толкнул меня в бок и протянул кассету:
– Держи. Копию себе оставлю, а эту давай-ка отнесем тому юноше в кожаном плаще.
Я фыркнула – «юноша» был примерно одних лет с моим Акелой, но, разумеется, для дяди Мони это никакого значения не имело. Мы вышли из машины, я отчаянно захотела вдруг курить, но вспомнила, что последнюю сигарету успела употребить в подвале.
– Дядя Моня, а из твоих пацанов кто-то курит?
– Филипп курит, гоноф, у него возьми, – сразу понял мою проблему адвокат и махнул телохранителю.
Широкоплечий черноволосый парень, похожий на выходца с Кавказа, оттолкнулся от машины, облокотившись на которую стоял, и подошел:
– Слушаю, Моисей Израилевич.
– Дай девочке сигаретку, пока она у нас тут не позеленела от избытка свежего воздуха, – со старческим брюзжанием проговорил дядя Моня, и передо мной мгновенно возникла открытая пачка сигарет.
– Спасибо.
Телохранитель щелкнул зажигалкой и вернулся на прежнее место, а я с удовольствием затянулась, хотя табак оказался крепковат.
– Долго мы еще тут торчать будем? – поинтересовалась я.
– Да кто ж их знает, – махнул рукой дядя Моня. – Как провозятся – можем и до ночи.
– Так не пойдет. Ольгу надо врачу показать, у нее синяк на сонной артерии, да и явно сотрясение мозга есть – как бы ей тут хуже не стало.
– Ну, это не от меня же зависит! – дядя Моня на миг стал похож на огромного добродушного Колобка, но в ту же секунду выражение глаз изменилось и стало прежним – жестким и внимательным.
– Плохо, что не от тебя, – вздохнула я, отправляя окурок далеко на крышу гаража. – Ты вот скажи лучше, что теперь будет с Акелой? По сути – есть признание этого клоуна, есть меч, есть, в конце концов, головы отрубленные, одна из которых – уже после того, как Акелу в СИЗО укатали. Разве не достаточно?
Дядя Моня молчал, и мне в этом молчании чудилась какая-то пакость. По моим представлениям выходило, что теперь-то Сашкина невиновность абсолютно очевидна, и даже преступник пойман, так и какого же черта держать в СИЗО невиновного человека? Но дядя Моня, кажется, моих убеждений не разделял.
– Ты понимаешь, Саня… это ж дело такое… тонкое…
– Да что мешает-то?! – Я уперла руки в бока и, кусая от напряжения губу, смотрела на адвоката, который что-то явно темнил.
– Меч-то все одно Акеле принадлежит.
– И что?! – теряя терпение, уже почти кричала я. – И что?! Его украли – у-кра-ли! Понимаешь?!
Дядя Моня вынул платок и промокнул лоб и щеки, хотя на улице было довольно холодно – это я не замечала мороза, разгоряченная произошедшим.
– Ты это, Саня… не ори-ка на меня, – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, заговорил адвокат. – Взяла привычку на голос брать – прямо как батя твой. Но он-то хоть по праву, а ты, соплячка?
О-го… даже кровь бросилась в лицо от подобной отповеди. Самое ужасное, что дядя Моня прав – я совершенно перестала себя контролировать. Надо срочно мириться, извиняться. Мгновенно поменяв тактику, я подхватила его под руку, прижалась всем телом к теплому боку и замурлыкала:
– Ну, дядечка Монечка… ну, ты ведь понимаешь, а? Я же не со зла… я потому что волнуюсь… ты только вот представь – муж в тюрьме, в руках доказательства его невиновности, а мне говорят – нет, мол, Саня, еще ничего не закончилось… Как терпеть-то? Прости, а? – Я терлась носом о рукав его дубленки до тех пор, пока дядя Моня не вздохнул и не погладил меня по голове ладонью:
– Эх, всыпать бы тебе, Санька, да не по чину мне… ладно, мир. Но чур – больше глотку на меня не дери, поняла?
Я виновато кивнула. Не то чтобы я так уж боялась дяди Мони, нет – просто на самом деле стало стыдно за свое поведение. Дядя Моня всегда заступался за меня перед папой, кормил шоколадками и рассказывал иногда какие-то грустные еврейские сказки, когда я болела. И ведь именно дядя Моня с Бесо защищали меня и Акелу, когда выяснилось, что мы с ним любовники, а папа едва не пристрелил моего будущего мужа. И пристрелил бы – если бы не эти два толстяка, сумевшие уговорить его.
Нас отпустили только к ночи, папа успел оборвать мне телефон звонками, хотя дядя Моня терпеливо объяснил ему перед этим, в чем дело. Но нет – папенька желал лично убедиться, что со мной все в порядке, и я, сдерживая раздражение, отвечала на его вопросы, стараясь не очень углубляться в суть происходившего.