.
Он никогда не расскажет ей правды, понял Такеши в ту ночь, смотря на свою жену и одновременно не смотря ей в глаза. Никогда не расскажет о том, что ее травили.
— У тебя и губы в крови, — заметила Наоми, ничуть не смущенная его молчанием. К нему она уже давно привыкла. Она нахмурилась скорее от растерянности, нежели от недовольства, когда взяла руку не сопротивлявшегося Такеши и увидела на ладони рваную рану, из краев которой торчали мелкие осколки.
— Ты разве не должна отдыхать? — невпопад отозвался Такеши.
— Кажется, я проснулась от голода.
Наоми захотелось хихикнуть. Не рассмеяться, не ухмыльнуться — именно хихикнуть, словно девчонка. Их нелепый, несвязный разговор напомнил ей разговоры между ними годы назад, когда они не знали друг друга и не знали, о чем могут друг с другом говорить. Когда нестройная беседа перемежалась несвязанными высказываниями на посторонние темы.
Тяжелое время. Но спустя годы Наоми ощущала тепло, вспоминая те недели. Хотя они и дались ей непросто. Но в поместье Минамото ей редко что-либо давалось «просто».
Она задумалась, а потому не увидела, как дернулся Такеши, как напрягся и свел плечи, будто готовясь отразить удар. Когда Наоми вновь на него посмотрела, он успел расслабиться и взял себя в руки.
Она окинула беглым взглядом разбросанные на татами бинты и пятна от воды, что выплеснулась из мисок, пока Такеши пытался, орудуя зубами и культей, остановить кровь и перевязать рану.
— Дай мне посмотреть, — она почувствовала усталость и опустилась на татами, потянув следом Такеши. И обожгла его недоверчивым взглядом, когда он беспрекословно и безмолвно подчинился.
Она вытащила из раны все осколки и промыла ее водой, смешанной с настоем обеззараживающих трав, и крепко перетянула ладонь чистыми бинтами. Порезы оказались недлинными, но глубокими, и они задели множество сосудов, оттого и кровь долго не унималась.
— Спасибо, — сказал Такеши, когда она закончила.
Наоми уже и не помнила, когда в последний раз они сидели рядом, и она смотрела на мужа без неприязни. И спокойно выносила его присутствие, не делая над собой чрезмерных усилий. Даже минувшим утром она едва вытерпела, когда он гладил ее по голове, и все же сорвалась. Но сейчас ей не хотелось вцепиться ему в лицо. И выкрикивать обвинения тоже не хотелось.
Бессонница и часы, проведенные в коридорах собственных воспоминаний, помогли ей вспомнить то, что она успела забыть. И увидеть то, что она отказывалась видеть. Такеши заботился о ней. Оберегал. Выслушивал упреки и истерики. И каждый, каждый раз делал вид, что ничего не случилось, когда, несколько оправившись, она вновь начинала говорить с ним по-человечески. Ему даже не были нужны ее сбивчивые извинения. А ей ведь стоило извиниться хоть раз!.. Он сам просил у нее прощения.
А ведь Наоми знала, как могут обращаться с женами мужья. Знала лучше прочих. Она помнила, как вел себя отец. Слышала рассказы о мужчинах из других кланах. В ином месте ее бы вышвырнули за ворота поместья, и никто за нее не вступился бы. Ее бы могли отослать, могли убить, в конце концов, и действительно взять новую, молодую, здоровую жену.
Все те проклятья и злые слова, которые она кидала в лицо Такеши, могли быть ее реальностью, окажись ее муж другим человеком. Но он сносил все ее упреки, все ее истерики. Он не сказал ей ни одного дурного слова. Ни разу ни в чем ее не обвинил. Он нянчился с ней как с малым дитем…
Ее громко заурчавший желудок нарушил воцарившуюся между ними тишину. Хмыкнув, она накрыла ладонью живот. Еще две недели назад она могла почувствовать новую жизнь под своими пальцами… Наоми прикусила изнутри щеки и мотнула головой, ведя внутри себя невидимую борьбу. Она не будет думать об этом сейчас. Не будет.
Она начала подниматься, но Такеши ее опередил.
— Останься. Тебе лучше отдохнуть.
— А где Мисаки? — опомнившись, спросила Наоми. Она привыкла, что верная служанка всегда рядом и всегда готова помочь, что бы она ее ни попросила сделать.
— Я велел ей отдохнуть. Она уже засыпала на ходу, — глухо отозвался Такеши, повернувшись к Наоми спиной.
До утра ему нужно решить, что делать дальше. Он не сможет ничего утаить от Наоми, если вдруг отошлет прочь ее любимую служанку и сводную сестру. Или прикажет пробовать ее еду. Да и будет ли от такого приказа толк? Рю-сама говорит, и он сам так думает, что травили не столько Наоми, сколько его детей. И не ядом, а безобидным снадобьем, которое не причинит вреда никому, кроме женщины в тягости. И потому бессмысленно пробовать еду Наоми. И уже поздно…
Голова шла кругом, и он провел забинтованной ладонью по глазам. Он шел по темному, безлюдному дому, мягко ступая босыми ногами по татами, и не ощущал привычного спокойствия, которое было с ним всегда, стоило лишь пересечь границы поместья. Он не смог распознать противника в самом сердце своих земель. Он пустил его так близко, как никого и никогда не пускал. Он был глупцом.
Взяв с собой пару пресных лепешек, он вернулся в спальню. Весь обратный путь Такеши рассматривал их и все думал: не несет ли он своей рукой Наоми яд?
Его жена лежала на футоне, когда он вошел, и это на короткое мгновение заставило застыть его на месте. Она не ночевала в их спальне уже много недель… Наоми приподнялась на локте ему на встречу, скривившись от боли, и дрожащей рукой взяла лепешку.
— Спасибо, — выдохнув, она опустилась на футон и сцепила зубы, чтобы втягивать воздух носом. Так она пережидала обычно болезненные всплески внизу живота. Кажется, короткая прогулка утомила ее куда сильнее, чем она думала.
Такеши смотрел на нее и хмурился. Его неприятно поразила обреченность, с которой она относилась к боли. Та стала обыденной частью ее жизни, словно питье или еда. Наоми настолько привыкла, что почти перестала обращать внимание, и лишь терпеливо ждала, пока закончится очередной приступ.
Он слишком хорошо знал, на что это похоже. Только он жил так, когда его пытали во время войны. А его жена — в мирное, тихое время в поместье его клана.
— Спасибо, — сказала Наоми еще раз, когда смогла говорить, и принялась отщипывать от лепешки небольшие кусочки.
Устроившись на боку и положив ладонь под щеку, она наблюдала с футона за Такеши. Он убрал в сторону миски и разбросанные окровавленные бинты, выплеснул грязную воду, собрал мешочки с сушеными травами. Он не терпел беспорядка ни в чем, и при необходимости спокойно обходился без слуг.
Взгляд Наоми жег его сильнее клейма, он ощущал его всей кожей. И по-прежнему не смотрел ей в глаза. Даже когда лег рядом с ней на футон, словно и не было последних недель.
— Я зря сказала сегодня, что ты во всем виноват. Это были злые, незаслуженные слова. Прости. И за все, что я говорила раньше, тоже прости. Это не твоя вина.
У Такеши перехватило дыхание. Он молчал, потому что язык не поворачивался ответить. Что ему сказать? Что он прощает? Он?..
Возможно боги, в которых он никогда не верил, все же существовали, потому что полусонная Наоми забылась в тревожной дреме, и ему не пришлось ей отвечать.
Ту ночь он провел без сна: скользил взглядом по потолку, наблюдая, как сменяются на нем тени, следуя за светом луны. Вслушивался в дыхание Наоми, которая не знала покоя даже во сне. Вглядывался в ее лицо так, словно никогда не видел: сведенные, нахмуренные брови, продолговатая складка, залегшая на лбу, опущенные уголки губ. Он очень давно не слышал ее смеха, не видел улыбки.
Она страдает из-за тебя.
— Это ты меня прости, — одними губами выдохнул Такеши и поцеловал ее в лоб.
Он поклялся, что найдет того, кто стоит за всем. Поклялся, что больше не допустит такого. Поклялся, что защитит Наоми.
Только вот кому нужны были его клятвы, если она уже потеряла своих детей?..
***
Она проснулась от пения птиц, и в первые минуты после пробуждения в ее голове царила безмятежная пустота. Она не сразу осознала свое тело, не сразу вспомнила, где находится. А вспомнив, удивилась. Она заснула в комнате мужа — их комнате — и спала долго и спокойно, не подрываясь среди ночи от малейшего шороха, не вздрагивая от кошмаров.
Такеши рядом не было, и, коснувшись его футона, Наоми почувствовала под ладонью прохладу шелковой ткани. Через прозрачные седзи комнату наполнял солнечный свет, и значит, она проснулась сегодня гораздо позже, чем обычно, и, кажется, даже проспала завтрак. Впрочем, она не появлялась на нем в последнее время, так что едва ли ее сегодняшнее отсутствие кого-то удивит.
Уже привычно Наоми сперва перевернулась на бок, осторожно подтянула колени к груди и лишь затем начала медленно вставать. У нее часто кружилась голова, и резкий подъем мог привести к потере сознания. Раньше она осторожничала из-за того, что носила ребенка, сейчас же — в силу глубоко укоренившейся привычки.
Наоми проснулась одна и удивилась. Оказалось, она почти и не помнила, каково это — просыпаться одной и не чувствовать рядом привычную тень Ханами или Мисаки. Но она недолго пробыла в одиночестве. Наоми успела лишь умыться прохладной водой из кувшина, когда в спальню бесшумно скользнула Хоши. И Наоми даже не услышала, как ее дочь раздвинула дверные створки.
Девочка замерла на пороге. Сквозь ширму, разделявшую комнату на две части, она видела силуэт женщины. Неужели это ее матушка? Но ведь все говорили ей, что она ужасно больна, и разве могла бы она стоять?..
— Мама? — неуверенно позвала Хоши, отчего-то робея и не решаясь зайти за ширму. Она переступила с ноги на ногу и прикусила изнутри губу.
— Доброе утро, милая, — Наоми показалась на глаза дочери, слегка опираясь рукой на ширму.
— Мама! — Хоши кинулась к ней, но вовремя осеклась, увидев, как та отшатнулась и даже выставила вперед руку.
Наоми скривила губы и вымученно улыбнулась.
— Будь осторожнее, милая. Я еще не до конца оправилась, и тебе лучше не подходить слишком близко, а то заболеешь сама.
Хоши почти надулась, выпятив вперед нижнюю губу, но радость от удавшейся шалости перевесила ее обиду, и потому уже вскоре девочка вновь заулыбалась. Ведь она все-таки пробралась к матушке, хотя отец и запретил. Но он занят все утро чем-то совершенно непонятным — она даже завтракала в одиночестве, потому что отец вместе с пожилым мужчиной, которого все называют лекарем матушки, не выходит из своих комнат.