Нет, ибо слишком заметно и характерно было его отличие ото всего, что меня всю жизнь окружало.
Для меня было очевидно, что со времен распада Советского Союза мы просто-напросто пошли каждый своей дорогой — и за эти тридцать лет ближе не стали. И оставаться нужно было добрыми соседями, у каждого из которых теперь своя судьба.
И задача политиков была — сохранить это положение, беречь его.
К сожалению, политики обеих стран избрали совершенно другой путь. Вышло как вышло.
Но могло ли это вызывать у меня радость, одобрение или понимание?
Чувствовала ли я, что мой муж, находясь от меня за три тысячи километров, на чужой земле, защищает меня? И если да, то от кого?
Или же он был слепым инструментом чьей-то чужой, сугубо рациональной воли, решающей какие-то свои, скрытые от простых смертных задачи?
Я старалась не думать об этом. Слишком тяжелые и страшные мысли лезли в эти мгновения в голову.
Я старалась не думать, утешая себя тем, что это не моего ума и не моего уровня дело.
В разговорах с мужем мы практически не касались этих вопросов. Я была очень удивлена, услышав в начале сентября от него фразу, что «мы здесь для того, чтобы у вас там все было спокойно». Слишком необычной была эта фраза для его скептического, критического мышления. Будто там, за спиной, стоял комиссар с маузером и внимательно следил за тем, что он пишет в своем мессенджере.
Буквально несколько раз он пробовал развить свою мысль и больше к этому не возвращался.
Но даже исходя из того, что ему удалось донести до меня, я понимала, что, с его точки зрения, за этой войной стоят евреи, англичане, американцы, а тупые хохлы — это просто расходник в чужой игре. Что война с Западом все равно была неизбежной. Что Россию будут добивать в любом случае, потому что после победы над Германией мы больше Западу не нужны. Но даже по его выкладкам выходило так, что никакие «украинские фашисты» сами по себе России не угрожали и вряд ли дерзнули бы вторгнуться в наши пределы и идти до Москвы, убивая и грабя.
Я знала, что, по его рассказам, местные наших солдат не любят. Не скрывают своего негативного отношения. Что с ними нужно держать ухо востро и в любой момент ожидать от них какой-то гадости.
Это мало вязалось с картинами «освобождения исконно русских территорий», но вполне себе совпадало с образами и штампами «оккупация» или «интервенция».
И если использовать слово «оккупация» было гадливо-страшно и провоцировало внутреннее отторжение, ибо прямо отсылало к мышиного цвета мундирам других, нерусских солдат, то понятие «интервенция», оперирующее образами совсем уже далекой Гражданской войны: англичане в Мурманске, французы в Одессе, играло какими-то менее ужасными красками. Было в нем что-то домашнее, междоусобное, типа свары и драки соседей на кухне коммунальной квартиры.
Тем не менее война, какой бы ненужной и непонятной она ни казалась, шла полным ходом, и близкий мне человек находился там.
А значит, мышление мое и восприятие удалялось от каких-то абстрактных образов и пустых раздумий, обретая одно-единственное наполнение: желание, чтобы он выжил и вернулся домой как можно быстрее.
И если для этого нужно было, чтобы умер кто-то на той стороне фронта, — значит, пусть будет так.
Женское сердце, мягкое и доброе при прочих равных, становится рационально-жестоким и бесчувственным там, где речь заходит о жизни близких.
Но лучше бы, думалось мне день от дня, это все побыстрее закончилось.
Глава XXIIН-ка
3 октября днем муж позвонил мне и взволнованно, но максимально лаконично сообщил, что отправляется на задание: и оносамое сложное и опасное из всех тех, что ранее поступали.
«Очко?» — только и смогла спросить я.
Обычно он всегда отвечал четко и по существу, не скрывая подробностей. Ведь таков был наш с ним уговор.
В этот раз, однако, он на удивление уклонился от ответа, прямо сказав: я не буду ничего говорить.
Мы еще списывались и созванивались несколько раз в течение этого дня.
Затем где-то в районе трех по Москве он написал: «Ну все, мы поехали. Я отключаюсь».
И выключил телефон. И телефон молчал целых пять дней. Пять долгих дней.
Такого в моей жизни еще не было.
Тогда мне казалось, что эти дни были самыми страшными в моей жизни.
Я и представить себе не могла, что может произойти что-то более гнетущее и пугающее.
Они уехали 3 октября. На следующий день от них не было никаких известий. На третий день через чат я узнала, что вернулся кто-то из их группы. На четвертый день мне удалось выйти на старшего их группы. Он бодро заверил меня, что с моим мужем все в порядке, он скоро будет эвакуирован. По факту, как позже выяснилось, никто абсолютно, ни он, ни другие командиры в «Рысях», понятия не имел, где он. Но тогда я не знала это наверняка, лишь догадывалась, чувствовала за этими бодрыми реляциями — обман.
Поздно вечером 7 октября прилетел месседж в вотсап.
Несмотря на волнение и тревогу, у меня уже не было никаких сил. Прямо в одежде я прилегла на кровать в нашей спальне, обложившись котами, и погрузилась в тяжелый, неосвежающий, беспокойный сон.
Проснулась я оттого, что передо мной стоял младший сын с моим телефоном в руках, который я оставила на диване в зале.
Ничего не говоря, он протянул мне его.
«Привет», — было написано с аккаунта мужа.
И сразу же он начал излагать свои истории.
«Пришли мне голосовое! — прервала его я. — Пожалуйста, пришли мне голосовое».
Он тут же прислал, и по голосу я поняла, что на том конце действительно мой муж…
Дальше он до середины ночи рассказывал подробности своей эпопеи.
Короче, получили мы задание на БТР прорваться в тыл к хохлам и штурмануть «Очко Зеленского» сзади. 22 человека отрядили на операцию. Разбили на три группы. Мы поехали в первой. За километр до позиции хохлы нас спалили и начали ебашить из арты, мы летим на БТР по полю, кругом взрывы, осколки свистят, я уже там с жизнью попрощался. В итоге ебнули они БТР. Ф*** с Б*** с брони полетели, как мешки с тряпками, я удержался, спрыгнул сам. Остальные следом. Ф*** орет: отходим в лесополку, бежим за ним. По нам из минометов, мехвод БТР и штурман за нами, без брони, без оружия. Бежим, как спортсмены, я на пределе сил, броня, автомат, «муха», ебаный ф***ий рюкзак.
Пробегаем по лесополке, забитой хохлами. Мехвод, не понимая, что происходит, увидел кого-то в лесу и идет к нему: братан, у тебя связь есть? Тот ему в ответ: есть. А ты можешь выйти на Н. (комполка)? Тот за автомат: щас я тебе покажу Н.!!!
Начинается ад, сил уже нет ни хуя, а бежать надо ещё быстрее, по нам начинают стрелять из автоматов. Пули свистят. Добегаем до Н-ки, а там нас уже ждут во всеоружии наши, пулемет и шесть стволов (русских не должно быть там, откуда мы вышли), нас спасают только белые ленты на руках и ногах.
Добегаем до домика, а за нами бежит хуева гора хохлов и начинает с ходу атаковать деревню. А фишка в том, что у них с четырех утра в засаде сидит ДРГ и готовится напасть на деревню. И мы пробегаем прямо чуть не по их головам… Они в охуе, не знают, что делать, мы проскакиваем, и только тогда они все, и те, кто нас преследовал, и засада, начинают шквальный огонь. Я прыгаю за крыльцо… вступаю в бой вместе с нашими, из Н. полка. Ф*** тем временем встает на ногу, все наши из группы за ним. Я об этом узнаю, только перезаряжая автомат, вижу, они уже улицу перебежали — и по улице пули хохлов фонтанчиками. То есть мне к ним уже никак. И я продолжаю бой с Н-чиками бок о бок. Думаю, потом разберемся, сейчас надо хохлов отогнать. Отогнали, зашли в дом. Начинается артобстрел. Куча «камикадзе» в воздухе. Короче, я сразу понимаю, что начались самые охуительнейшие истории из всех, что были у меня на этой войне. В таких местах я еще не был, где каждый твой шаг под контролем противника — и только ты сунешь нос из дому, они начинают ебашить. Чтобы вынести раненых или еще что, надо просить нашу арту потушить их, только тогда что-то можно сделать. Просто выйти из дома и дойти даже до соседнего проблематично.
Короче, я понимаю, что в Н-ке я завис надолго. Ф*** ушел под прикрытием боя, хохлы не будут стрелять из пушек, когда их пехота рядом с нами. А когда пехота отходит, они все там перемалывают.
Так проходит мой первый день, среда.
Выдвигаться ночью я не рискую, прифронтовая зона, свои убьют не задумываясь, если что.
Думаю, разберусь завтра.
А назавтра хохлы снова атакуют село. А у нас потери 300 большие. Каждый боец на вес золота, и я просто не могу уйти и оставить троих защищать этот дом. Троих, из которых один дядька 50 лет, а второй — 19-летний мальчик. Я остаюсь на четверг.
С вечера хохлы заводят ДРГ, мы их палим, беспокоят нас из леса, метрах в тридцати от нас сидят. Я начинаю чувствовать пиздец. Я-то знаю, на что это похоже. Я это проходил. Это отвлекающий маневр, а утром подлетит «Брэдли» с десантом — и они нас штурманут. Я предупреждаю об опасности, говорю, ведите сюда гранатометчиков, тащите РПГ, меня никто не слушает, высмеивают как паникера: мол, ты там, в «Шторме» своем, перевоевал.
В итоге я ошибся только во времени, они приехали в 4, а не в 5, как я сказал, и приехали на двух «Брэдли».
Я проснулся в каком-то огненном аду. Домик разносят 30-мм снаряды, по обе стороны дома взрывы, все трясется, стрелкотня, как на десяти полигонах, дым.
Мы в темноте, в дыму, рассаживаемся по позициям, передней стены дома просто нет, он ее разнес в хлам. В коридоре лежит мальчик, наш первый 200, хохлы идут в атаку, я слышу их голоса за стеной.
Я слышу сзади лязг гусениц, идет на подмогу наш танк. «Брэдли» съебывает. Мы принимаем решение прекратить огонь, чтобы все думали, что дом пустой, иначе русский танк нас уничтожит. Танк ебашит по лесополке перед нами, от взрывов у домика сносит крышу