Я в числе группы бойцов **-го полка, входившего также в состав 42-й мотострелковой дивизии, занимал дом возле самой дороги. «Домик с соломой», — как его называли. Почему и с какой целью он был весь забит соломой, для меня осталось загадкой. Но это было так. Все комнаты в нем были забиты соломой, по углам ее было больше, и из этой соломы мы мастерили себе лежанки в период отдыха.
Дом состоял из двух комнат, соединенных узким проходом. В этом проходе был проем, ведущий в какую-то маленькую клетушку, тоже забитую соломой. Полноценного окна в этой клетушке не было, лишь какая-то щель на улицу, и через эту щель сквозь ветви деревьев, растущих во дворе дома, можно было наблюдать за улицей.
Впрочем, лучший вид на улицу, она же дорога, открывался через окно в первой комнате. Окна не было. В смысле, не только окна, но и рамы. Во всем домике окна были выбиты, и оконные проемы зияли по периметру строения чернеющей пустотой.
Вот у этого окна мы и дежурили «на глазах», сменяя друг друга. Отсюда открывался вид на поле по левую сторону от дороги, на сожженную БМП, стоявшую прямо на выезде из села, на побитый дорожный знак и жидкие лесопосадки по обе стороны дороги, уходящей куда-то туда, где затаился враг.
Здесь кончалась наша территория и начиналась terra incognita, «серая зона».
Периодически мы перемещали свои глаза туда, за знак, под прикрытие редких кустиков, но добром это не кончалось, незащищенные и неукрытые, наши бойцы практически мгновенно выбивались противником с помощью дронов или артиллерии.
Однако с упорством, достойным лучшего применения, туда раз за разом отправлялись новые и новые люди. Не всем из них довелось вернуться назад.
Поэтому фактически, железобетонно, наша территория кончалась здесь, у выбитого окна маленького белого домика с соломой. Там, за сгоревшей бэхой, таилась смерть.
Я всего один раз видел этот домик с той стороны. Это было, когда мы выходили из-под «очка», после того как наш БТР влетел в ров и мы покатились на юг, едва не сложив головы в лесополке между Работино и Новопрокоповкой, потеряв двух бойцов, но все-таки вырвавшись из костлявых рук смерти под прикрытие этих искалеченных домов на окраине Н-ки.
Больше никакая сила не могла заставить меня сделать хотя бы шаг в ту сторону, откуда мы пришли, туда, где лежали, то ли уткнувшись лицами в землю, то ли смотря в небо мертвыми глазами, Васяга и Рыбак.
Позже я думал, что на этом домике неплохо бы смотрелась надпись огромными буквами прямо по выбеленной стене: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД», обращенная к противнику.
Окно, смотрящее на север, стало для меня окном в иное измерение. Одни из наиболее ярких и страшных гримас войны увидел я в этом окне, как на сцене чьей-то изощренно выдуманной драмы.
В это окно я наблюдал за полетом разорванной человеческой плоти, за атакой «камикадзе» на ползущего под укрытие дерева бойца, из положения лежа отбивающегося от него из автомата.
В это окно я смотрел, как бежит по дороге обезумевший от страха фазан.
В это окно, когда я «стоял на глазах», ворвался колеблющийся зеленый свет, и, подняв голову, я увидел, как над далекой лесополосой рассыпаются в небе, на огромном пространстве, сотни, если не тысячи ослепительных огоньков и начинают, переливаясь, опускаться, подобно кометам, вниз.
В это окно я наблюдал за медленным полетом ракет с кассетной частью куда-то на юг, в сторону расположения наших войск. До того я видел их под Работино тогда, когда они шли четко на нас, гаснув в небе незадолго до свиста, взрыва и — через секунды замершего в груди стука сердца «тыр-тыр-тыр-тыр-тыр»…
Сейчас же они не гасли, медленно, непоколебимо-уверенно в своей цели проплывая над нами. Их путь закончится далеко позади. Здесь можно лишь наблюдать за ними с бессильной злостью.
В это окно влетали комья земли и облака пыли, когда неожиданно глухо где-то вдали, километрах в двух, бухал танк. Оставалось только успеть падать на пол, вжимаясь в тюки соломы. Резкий, давящий на психику свист, буквально через пару секунд ощущение буквально кожей тяжести и скорости летящего снаряда, разрывающего, рассекающего, сминающего, спрессовывающего воздух. Взрыв. Вспышка мысли: «Услышал — значит, не мой». Обжигающее все тело изнутри чувство спасения и контрастный ледяной душ безжалостного понимания, что не спасет, не укроет, не защитит этот говенный домик, если он попадет прямо сюда.
Земля, пыль на всем. Долбаные очки… Никогда, ни в каких других обстоятельствах не чувствуешь себя настолько ущербным по отношению к людям с нормальным зрением, как после осыпания землей. Протереть линзы толком нечем. Спасаешься тем, что есть под рукой, хоть как-то. Дорогущий немецкий пластик, рассчитанный на жизнь в комфорте и неге, предательски царапается, покрываясь раз за разом микротрещинками и шрамами. Он комфортно пережил тюрьму и лагерь, но война становится для него непреодолимым испытанием.
Однако на войне горизонт мышления и планирования сужается. Понадобятся ли тебе очки в принципе по истечении ближайших минут?
Считаешь работу танка. Помимо мыслей, куда он положит следующую дуру, думаешь о том, вернется ли он, расстреляв этот пакет.
Почему-то… Не знаю почему, не берусь сейчас дать объяснение этому феномену, это иррациональная мысль: ты не веришь, что там, за полтора-два километра, в танке сидит Мыкола.
Мыкола — он вот тут, где-то среди этих деревьев, метрах в ста, а может, и тридцати от тебя, лежит на земле с автоматом. Мыкола — это тупое, упорное, злобное, ожесточенное мясо. А там, в технике, кладет снаряды рядом с тобой кто-то другой — побритый, пахнущий одеколоном, пьющий хороший кофе и курящий хорошие сигареты. Человек из другого мира, приехавший на сафари.
Мыкола здесь, чтобы драться. Тот человек, с одеколоном и кофе, он — чтобы работать.
Сейчас он отработает по тебе пакет и уедет. Возможно, даже насовсем. Получив на карточку свои деньги, уедет из этой жопы туда, где есть душ, электричество, магазины, кабаки, рестораны, девки, постельное белье…
Разумеется, все это, наверное, не так. И в том чертовом танке сидели точно такие же грязные и уставшие люди, что и вокруг меня, а вовсе не «офицеры и джентльмены».
Я всего лишь черкнул мысли из своей головы. Зафиксировал свои ощущения…
Я был на СВО ровно полгода.
Из них непосредственно в активных боевых действиях я участвовал примерно три месяца.
Апофеозом этих трех месяцев стали три моих дня в Новопрокоповке, с 4 по 7 октября 2023 года.
Три дня, которые вместили практически все. Три дня и три ночи.
Из моей памяти постепенно вытесняются, тускнеют и размываются иные населенные пункты. Ни один из них не оставил какого-то следа в моей душе.
Новопрокоповка никогда уже не станет для меня просто точкой на карте.
Новопрокоповка — это мой личный, маленький Сталинград, Курская дуга, Ватерлоо, Аустерлиц и Аркольский мост, вместе взятые.
Это первое место, где я лично ощутил, что такое «ни шагу назад».
Первое место, где я воочию увидел, как упирается, вгрызается в землю русская армия — и дальше «они не пройдут».
В Новопрокоповке лично для меня закончились бесконечные бегства по лесополкам, удирание от мин и снарядов, падающих тебе прямо след в след, нескончаемая, ставшая уже фоном череда поражений, разгромов, неудач и бега, бега, бега…
Вплоть до самой Новопрокоповки война, которую я знал и видел, — это бегство. Бегство с тоннами брошенной тушенки, снаряги, боеприпасов, цинков с патронами, морковок от РПГ, брошенными «двухсотыми». Бегство оттуда, куда мы уже и не надеялись когда-либо вернуться…
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах —
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы живыми пришли!
Никто и ничто вернее этих симоновских строк не скажет, не опишет и не передаст тот отчаянный ужас и позор кровавого, душного, жаркого лета 2023 года, пиком чего стал украинский прапор, водруженный над руинами работинской школы 23 августа.
А в Новопрокоповке — все, баста.
В Новопрокоповке это кончилось. Работино они взяли, но в Новопрокоповке они не прошли.
Но как же они рвались сюда! Как они хотели досюда дойти. И доходили, и заходили.
Но только лишь для того, чтобы навечно здесь лечь и остаться.
Новопрокоповка стала могилой их штурмовых групп. Самой крайней точкой, куда ступала нога украинского солдата в ходе их «контрнаступа».
Ступать-то она ступала, но вот закрепиться здесь им была не судьба.
Однако за это приходилось платить жизнями многих.
Две смерти видел я только в нашем маленьком домике с соломой. А сколько людей еще погибло вокруг.
Мальчик, встреченный мною в Новопрокоповке, погиб в этом домике. Но был еще один, в самый первый день.
Чибис был его позывной.
Он попал под артобстрел и лишился ступни. Жгут сам себе поставить не смог. Полз к дорожному знаку, истекая кровью, звал на помощь, взмахивал иногда рукой.
Двое рискнули, под угрозой нового удара кассетками, выскочили из дома, добежали до него, схватили за руки, волоком поднесли к выбитому окну, забросили в дом, заскочили сами.
Я был там наготове, ждал их. Начал ставить жгут, понимая бессмысленность своих действий, глядя на его культю.
Из нее даже капля крови не капнула, пока мы с ним возились. Чибис вытек. Он уже был почти пустой, и минуты его жизни были сочтены. Я все равно наложил жгут и всадил ему в предплечье промедол. У меня было две ампулы, и я осознал нерациональность своего поступка, всаживая драгоценный обезбол в почти труп.
Но тем не менее я поставил ему укол.
Минут десять еще он метался в бреду, не понимая ничего, что происходит. Очень беспокойно уходил Чибис. Мычал, порывался вставать. Извивался всем телом, будто испытывает муки от нестерпимого жара. Потом вытянулся и замер. Какое-то время еще лежал так живым. Пульс прощупывался.