20. VII.2024
Федя Бабанов
Федя Бабанов никогда не был каким-то преступником.
Он не ездил на гангстерские разборки с пистолетом, не выхлопывал инкассаторские броневики, не помышлял о свержении государственной власти.
Он был простым русским мужиком с Урала, жил с мамой и работал на заводе.
Он был огромен, чудовищно силен, был постоянно погружен в себя, замкнут, пребывал в каком-то своем мире.
Никому на земле Федя Бабанов не желал зла и все конфликтные ситуации пытался решить миром.
Он был спокоен и уравновешен, как питон.
Каким-то очень глупым и очень нехорошим людям Федя Бабанов показался легкой добычей, чтобы срубить денег на водку или наркотики.
Они пришли к нему домой и начали вымогать деньги.
Федя пытался выпроводить их миром, но его спокойствие только лишь подстегивало их агрессию, наглость и борзоту.
Федя обладал огромным запасом терпения и спокойствия, но что-то в тот вечер пошло не так…
…Табуретка оказалась слабее спины одного из мерзавцев.
А вот селезенка второго не справилась с ударом Фединого кулака.
Она лопнула, как структуры Сергея Мавроди в 1994 году.
Как банк «Леман Бразерс» в 2008-м.
Как Акционерное общество Панамского канала в далекие 1880-е.
Как трест из авантюрных рассказов О. Генри…
За эту селезенку Федя и попал на ИК-53.
Здесь его знали все.
Нет, не потому, что Федя стал преступным авторитетом.
А потому, что Федя был сильно приметен великанским ростом и спокойным, на своей волне, поведением.
Он и здесь продолжал жить так, как жил всегда.
Часами мог находиться погруженным в свои мысли и, находясь телом здесь, в думках был где-то там.
Но и здесь не стоило злоупотреблять Фединой добротой. На моей памяти он стал единственным человеком, которому было дозволено собственноручно покарать распоясавшегося «пикового», напавшего на него в столовой.
А вот уйти по УДО или 80-й Федя не смог.
В первую очередь потому, что его ходатайство администрация колонии куда-то… потеряла.
Решило, что этот добрый великан стерпит, не будет возмущаться, «схавает».
А Федя ждал, надеялся и верил.
Его добротой не могли воспользоваться преступники, но у администрации колонии это получилось.
Я уже уехал на СВО, а Федя все ждал, когда его ходатайство уйдет в суд.
Не дождался и ушел домой по звонку.
Одним из первых он нашел меня в ВК, когда я был там.
Писал мне слова поддержки и ободрения.
Он и сейчас нет-нет да и сюда заходит.
Ну и я периодически вспоминаю его добрым словом.
Хороший, простой, безобидный русский мужик с Урала.
Федя Бабанов.
По природе своей он не обидит и мухи.
Но не стоит и пытаться вытереть об него ноги.
Не стоит перегибать палки в отношениях с ним, принимая его доброту и миролюбие за слабость.
Его ярость, если ей суждено вспыхнуть, не имеет границ.
И в этом он плоть от плоти, кровь от крови своего спокойного, терпеливого и временами депрессивного народа, погруженного в свои мысли и всегда сперва предпочитающего махнуть рукой. Еще штрих про Федю.
Когда Федя встал напротив пикового, признанного виновным и наказанного ударом по лицу, он, могущий снести ему голову одним ударом, не смог полноценно бить человека, находящегося перед ним после слов «Встань, поправься».
«Встань, поправься» — существующий в арестантской среде термин, определяющий наказание человека, виновного в совершении проступка, не влияющего на статус мужика.
Мужик признается виновным, и человек, которого он оскорбил или неправомерно поднял на него руку, имеет право с него спросить, то есть нанести ему удар возмездия.
Мужик, которому сказали «Встань, поправься», должен стоически и хладнокровно, не уклоняясь и не ставя блок, этот удар принять.
После этого инцидент считается исчерпанным, мужика, получившего удар, больше никто не может спрашивать за содеянное.
Уклонение от удара, попытка поставить блок или что-то еще в этом роде может повлечь за собой очень негативные последствия.
Логика заключается в том, что мужик за свои действия должен уметь отвечать, а если он уклоняется от ответственности, то имеет быть интерес, является ли он мужиком.
«Пиковый» своим статусом мужика в глазах русской массы дорожил, поэтому духовито встал перед Федей, вытянув руки вдоль тела и твердо глядя ему в глаза.
Федя не смутился его взгляда и не пасанул от его духовитости. Федя был прав и знал свое право спросить жестоко и больно.
Он просто не мог полноценно ударить не оказывающего сопротивления человека.
Он дал ему пощечину.
Это тоже было его право — согласно нормам арестантского уклада, как и разбить ему лицо в кровь.
Федя выбрал лайтовый вариант, не сочтя возможным обратить всю свою звериную силу в полный удар, но и не оставив плохой поступок безнаказанным.
Ваня Соломин
Он появился на ИК-53 незадолго до Нового года и вызвал своим появлением некоторый слабенький ажиотаж.
«Кто это?» — кивнул я соседу по «швейке» в сторону бородатого паренька, только что поднявшегося с карантина и окруженного любопытствующими.
«Да блогер какой-то… Что-то про него Шеремет, что ли, что-то говорил».
«Блогер?» — удивился я.
Господи, у нас в стране каждый второй наркоман блогер (военкорство тогда еще не приняло эпидемических размахов), неужели кого-то можно этим удивить?
«А про что писал-то блогер?» — продолжал допытываться я.
«Да хуй его знает… про трамваи какие-то».
Трамваи… трамваи… Что-то зашевелилось в глубине архивных папок моей памяти.
Потом я специально прошел мимо блогера, осваивавшего премудрости швейного мастерства, и срисовал глазами его нагрудный знак.
Иван Соломин.
Ну конечно же… Ваня Соломин. Екатеринбургский трамвай. Звезда уральской блогосферы далеких лет.
Какое-то время мы даже были френдами в запрещенной (но тогда еще нет) сети «Фейсбук». Потом, как водится, разосрались. Его злоключения остались за пределами моего внимания.
Я навел справки насчет того, за что бывший блогер-вагоновожатый оказался в сих печальных местах. Наркота. Хотя в общении с арестантской публикой Ваня предпочитал выглядеть аферистом и махинатором, которого тупые копы не смогли взять за жопу и тупо подставили через ст. 228 УК РФ.
Справедливости ради надо отметить, что позже, когда мы начали понемногу общаться, я выяснил, что Ваня действительно знает кое-кого из оперов УЭБиПК и некоторые основания полагать, что он еще и по экономике что-то мутил, имеются. Определенные познания в ряде серых секторов народного хозяйства у него тоже имелись.
«Понемногу общаться» сказал я потому, что Ваня в общем и целом произвел на меня впечатление геморройного человека, несущего и создающего проблемы. Такие люди, может быть, и не хотят никому зла, но причиняют его в силу своего неискоренимого проблематического магнетизма.
А, кроме того, творческий человек, интеллигенция, бомонд и либеральная тусовка несут в тюремном мире некоторые опасности в плане того, что в отношении респондента может неожиданно выплыть что-то чересчур либеральное и творческое, вот прямо чересчур.
Тут лучше перестраховаться.
Ваня бедствовал. Ни родные, ни близкие, ни тусовка не спешили ему помогать.
Он вел образ жизни разорившегося шляхтича. В его манерах, речи, поведении читались прежние повадки и привычки, но он часами простаивал, как на посту, в «локалке», чтобы этак ненавязчиво, пренебрежительно стрельнуть у кого-то окурок. Своих сигарет у него не было.
Но окурки он стрелял с аристократической элегантностью. Он делал это так, что это воспринималось как некоторое одолжение, что ли… Если бы мы говорили по-французски, то всенепременнейше Ваня стрелял бы их на чистом французском.
Но по-французски здесь никто не говорил — ни одного негра или араба на территории ИК-53 не было.
Как-то раз в январе он стоял на крыльце швейного цеха и смотрел на низкое свинцовое небо, нависшее над нашей обителью скорби и печали.
«Вот скажите мне, — пафосно и патетически произнес он, — разве можно быть счастливым под таким небом?»
Он обращался как бы ко всем присутствующим, но по факту адресовал эту фразу мне, ибо очень хотел курить. И, что очень важно, хотел курить целую сигарету, дабы на пару минут ощутить себя комфортно. Всем когда-то надоедает докуривать бычки, это понятно.
Я протянул ему сигарету и заметил, что, по воспоминаниям одного из сидельцев эпохи тов. Джугашвили, весеннее небо над Колымой бывает точь-в-точь такое же, как в Неаполе. И нигде больше на всей Земле нет больше такого неба — только над Колымой и над Неаполем.
«Не знаю… — ответил Ваня, деловито прикуривая «Донской табак», — не был в Неаполе… Не доехал. В Палермо был, в Милане, в Венеции… До Неаполя не добрался».
Он действительно много где был. Много кого знал. Много чего пережил в плане взлетов и падений.
Однако теперь все было в прошлом.
Его качели были гораздо глобальнее моих, а их амплитуда несравненно шире.
Однако и разбитое корыто Вани Соломина оказалось разбитым напрочь. Я не потерял поддержку с воли. За моей спиной был крепкий тыл. Я ни в чем не нуждался.
Он же потерял все.
На «швейке» он проработал недолго. Работник из него был, прямо скажем, так себе. И дело не в том, что Ваня был «отрицалово» или таким образом протестовал против каторжного труда на благо системы ФСИН. Нет. Он просто по жизни не был приспособлен к работе такого типа. Нудный, однообразный и не очень простой труд работника швейного цеха был ему совершенно точно противопоказан.
Вскоре он перебрался на нерабочий барак, к «точикам» Насрулло, и окончательно пропал из моего поля зрения.
Я был очень удивлен, когда узнал, что Ваня отправился на СВО.
Удивлен не тем, что он решил все поставить на красное, нет, это как раз было вполне в его стиле — обедневшего шляхтича, достаточно умного, чтобы понять, что никаких шансов найти себя здесь у него нет, и обладающего достаточным к себе уважением, чтобы испытывать злость и отвращение от своего материального бессилия.