Познакомился Федор со своей будущей женой у нее в доме. На бирже он часто встречался с ее отцом Емельяном Астафьевым, плутом и богатеем, и Емельян к Егорову был очень расположен. Нравился старику этот наглый, самоуверенный, жесткий паренек именно этими качествами, слюнтяев типа Гришки Егорова он терпеть не мог. Сам Астафьев заработал свои первые деньги разбоем, потом их выгодно вложил, а на старости стал настолько богат, что биржевые махинации, иногда дорогостояще-провальные, расценивал как безобидное развлечение.
В гостиной его дома Егоров и встретил Нонну. Федору она поначалу не понравилась страшно, уж очень громоздкой была, непривлекательной, не по годам старой. А еще она смутно напомнила ему Алевтину. А это было самым ужасным в любой женщине.
Но со временем он к ней привык. Теперь Федор знал, что женщина она неглупая, надежная, спокойная. Самое же главное - влюбленная в него. До чего, оказывается, приятно быть желанным, ловить на себе ласковый взгляд, пусть из-под не по-женски кустистых бровей, но еще приятнее осознавать, что тебя любят настолько, что ради исполнения твоей мечты готовы отдать тебе все свои деньги.
Нонна была последней дочкой Емельяна и не самой удачной. Три старшие пошли в мать и были поминиатюрнее и помилее, но младшая уродилась в бугая тятю. Астафьев давал за нее большое приданое, да охотников находилось мало, уж больно непривлекательна, строга была девица, да и сама она не рвалась за никчемных пустозвонов, желавших ее только из-за ее денег. Федор был другим. В нем она с первого взгляда разглядела силу, хватку, ореол победителя. За это и полюбила, да еще за молодость. Нравились Нонне, еще не реализовавшей свой материнский инстинкт, мальчики.
Она знала, что Федор не захочет ее, как бы она его ни любила, но знала она и то, что больше всего на свете он мечтает о власти, богатстве, триумфе своей воли. На этот крючок его и поймала, естественно, с его полного согласия.
Купчая на земельные угодья в окрестностях поселка Ольгино была ее свадебным подарком. А ровно через месяц Емельян выделил зятю денег на строительство мельницы его мечты. Федор ликовал, теперь он всем покажет! И недругам, которых развелось немало, и папочке родимому, и Лизе… Хотя о ней он поклялся не вспоминать.
Федор тряхнул головой, отгоняя нежный образ, который, что радуга, неожиданно проступал сквозь ненастье. У него есть жена, и он ее, наверное, любит. Конечно, она страшна, ограниченна и набожна сверх меры, но Нонна честная, преданная женщина, которая досталась ему девственницей.
Пожалуй, он ее уважал. И был благодарен. Часто, может, слишком, он повторял себе это. Уважает, ценит, а иногда боится. И страх этот придавал его жизни остроту.
Федор устало обвел взглядом местность. Приземистые деревянные дома остались позади, миновал он и рыночную площадь, и сам рынок, сиротливый, опустевший с наступлением темноты. Съехав под гору, коляска остановилась у желтого особняка. Федор спрыгнул, размял затекшие суставы.
У дверей его встречала Нонна. Огромная, бледная, косы кольцами сложены на макушке, платье из серой шерсти застегнуто под горло.
- Чего не спишь? - буркнул Федор, но сам был доволен такой заботой.
- Тебя дожидаюсь. - Нонна помогла ему снять сапоги. Потом скупо улыбнулась и пригласила в кухню. - Трапезничать будешь? Холодец есть.
- Хорошо. - Егоров откинулся на спинку, пристально поглядел на жену. Хороша, нечего сказать, - грация, как у слонихи. Н-да.
- Как дела?
- Инженер, паскудник, не желает механическую мастерскую размещать там, где я велю. Но это не беда, уговорю. А в остальном все прекрасно. У «Хегенмахера» двенадцать плоских рассевов заказал. Вот уж заработает моя мельница! - Федор даже есть перестал, представив четырехэтажную махину, напичканную новейшей техникой.
- А у папеньки твоего, сказывают, дела плохи.
- Слыхал. - Челюсти Федора вновь заработали, об отце он вспоминал только тогда, когда чувство гордости, переполняющее его при виде строящегося завода, сменялось злорадством. Вот он всем покажет!
- Не повидаться ли вам?
- Нет надобности.
- Зинаида Павловна из заграницы прибыла. Вот и надобность.
- Зинаида? - Федор напрягся, потом старательно вытер рот салфеткой и как бы между прочим спросил: - А Лиза?
- Нет, доченька в Швейцарии, мать ей компаньонку нашла из приличной семьи, а сама прибыла, чтоб папеньке твоему помощь оказать, пьет он шибко.
Федор вышел из-за стола, прошел по коридору. У двери в свою комнату остановился, стараясь унять сердечную дрожь. Как он затрепетал, однако, когда только мысль о приезде Лизы посетила его. Не забыл! По-прежнему любит. Но это пройдет…
Пройдет! Егоров стукнул кулаком по двери. Дверь отворилась. Показалась знакомая обстановка: дубовая кровать, стол, комод, прикрытый самосвязанной салфеткой. Федор вошел, присел на стул, он не любил его - жестко, узко, - но сегодня он кресла не достоин, надо же, нюни распустил, как младенец.
Он ополоснул лицо, разделся, по-прежнему в раздумье лег. Нонна тяжело вошла в комнату, поставила на тумбу свечу.
- Помолимся. - Тон ее был непреклонным: вечерняя молитва для жены - обязательный ритуал.
Федор встал с кровати, опустился на колени рядом с Нонной, наклонил голову и зашептал. Слов не смог бы разобрать никто, кроме Господа, да и он, скорее всего, не обратил бы внимания на это монотонное бормотание. Егоров читал выученную в детстве молитву, но то и дело сбивался и начинал страстно выдыхать: «Помоги, отче, забыть ее, помоги, помоги…»
Когда молитва завершилась заветным «аминь», когда Нонна разоблачилась, когда вместо серого панциря на ней оказалась белая хлопковая рубаха до пят, когда скрип кровати оттого, что на нее взгромоздилось девяностокилограммовое тело, затих, Федор очнулся от мрачных мыслей, привлек жену и сухо поцеловал в губы.
Егоров спал с женой редко, но не потому, что сам этого не хотел, просто то ему было некогда, то ей нельзя, то посты, то критические дни. А вообще Федор любил это дело, хоть и давалось оно им поначалу с трудом. Кто бы посмотрел на них в их первую брачную ночь - жених нецелованный цветок, невеста перезрелая груша, но оба полны желания положение исправить и стыда за то, что никто не может решиться сделать первый шаг. Однако получилось!
С тех пор Федор этих редких ночей ждал. Хотя Нонна могла бы разочаровать кого угодно, для Егорова же ее испуг, покорность, стыд были как бальзам на рану. Почему? Да потому, что он никак не мог отделаться от впечатления, что Нонна копия Алевтины. Та же сухость, неулыбчивость, строгость, набожность, те же черты некрасивого, грубого лица. Иногда Федор даже пугался ее застывшего взгляда, и в его памяти всплывала бабка, и детские страхи оживали вновь. Тогда он, проклиная себя за трусость, мчался из дома и сидел где-нибудь до тех пор, пока наваждение не пройдет. А вот ночью все было по-другому. В кровати он был хозяином, повелителем, победителем, наконец. Все страхи исчезали, когда на ее лице проступала покорность, тело становилось податливым, взгляд потухшим, а уж если ему удавалось каким-нибудь неловким движением причинить ей боль и слезы выступали на ее бесцветных глазах, Егоров испытывал небывалое наслаждение.
…Проснулся на следующее утро Федор рано, впрочем, как всегда. Быстро оделся, выскользнул из комнаты, стараясь не разбудить жену, наскоро перекусил - и в Ольгино. Он понимал, что его каждодневное присутствие на стройке не обязательно, но не мог позволить другим испортить свое детище - Федор не доверял никому, даже именитому московскому архитектору.
Мельницу Егоров решил возвести на насыпном берегу Сейминки, дабы речные воды, на случай неполадок с паровым котлом, смогли питать фабрику силой. Фундамент основного здания покоился на дубовых кряжах, прочных, почти вечных. Само оно, внушительное, кирпичное, четырехэтажное, с высокой остроконечной крышей и длинной трубой, должно было вместить в себя все производственное оборудование, что было внове: на мельницах деда и других промышленников такой компактности не было, а вот Федор решил разместить слесарный, выбойный, зерноочистительный цеха в соседстве с турбинным и машиннокотельным отделениями. Вот так-то. Мельница еще не была достроена, а он ею уже гордился.
В Ольгино он прибыл часам к одиннадцати. К этому времени работа кипела вовсю: подвозились стройматериалы (дерево из близлежащего леса, кирпич с завода по соседству), готовилась известь, распиливались бревна. По площадке бегали взлохмаченный архитектор, злой инженер, крикливый нарядчик, стояли пыль столбом и непрекращающийся шум - буханье, вжиканье, стук и скрежет.
Федора эта суета не обманула, окинув пристальным взором стройку, он понял, что рабочие хоть и делали свое дело, но с ленцой, без азарта, а выглядели при этом смертельно уставшими, словно всю ночь не самогон пили, а собственноручно мололи зерно.
- Чего прохлаждаемся? - рявкнул Егоров на одного из работяг, который прилег на солнышке и курил самокрутку.
- А? - Мужик вскочил, встал по струнке и, смущаясь, произнес: - Дык, Федор Григория, кирпич кончился. Обоз в двух километрах отсюда в грязи застрял, не дождемся.
- Вот паршивцы! - Егоров пихнул мужика и понесся в глубь стройплощадки. Работяги, как увидели хозяина, тут же заработали шустрее, мужики его смертельно боялись, хоть и обзывали за глаза «салагой».
- Где каменщики?! - заорал Федор на прораба.
- Вон сидят под дубами, делать-то им нечего, кирпич не…
- А ну быстро все в лес, обоз из грязи вытаскивать! - скомандовал Егоров, он уже взял себя в руки и выглядел спокойным. Рабочие поднялись безропотно, но лица их были недовольными. - Все телеги давай сюда, народ на них грузи, и этих, - Федор ткнул в пильщиков, - не забудь. Что-то они даже не потные, видать, не перетрудились.
- Сейчас сделаем, - засуетился прораб.
- А ты, леший, что зенки вытаращил? - ехидно обратился он к инженеру. - Без меня работу организовать не можешь, за что деньги плачу тебе? А?