Зинаида благодарно улыбнулась, и Федор только тут заметил, как много у нее появилось морщин у глаз. Он опустил голову в тарелку, но успел заметить, как потянулась рука отца к графину. А он, Федор, еще собирался мириться! Как можно говорить о серьезных вещах с человеком, который не видит ничего, кроме наливки? И как ему можно доверять? Уж лучше все сам. Федор со злостью вгрызся в бублик. Вот если бы дед был жив…
Григорий после третьей стопки заснул за столом, и им пришлось перетаскивать его в постель. Они немного посидели, но разговор не клеился, Зинаида все печально вздыхала, Федор хмурился, погруженный в свои думы. Когда начало темнеть, он откланялся и с облегчением покинул родное имение.
На следующий день он узнал страшное. Той же ночью в имении возник пожар, полыхало так, что в окрестностях было светло как днем. Дом сгорел дотла. Погибли две кошки, кухарка, Зинаида и Нонна. Григорий даже не обгорел.
В совершенной прострации Федор выехал в имение. Как сомнамбула бродил он по пепелищу, поднимал с земли обгоревшие балки, прижимал их к груди и бормотал что-то невразумительное. Люди, съехавшиеся и сбежавшиеся к месту событий, горестно качали головами, видя молодого хозяина таким, без шапки, с грязными замерзшими руками, потерянного и убитого.
Его дом. Единственное место, с которым связаны воспоминания о маме. И деде. Вот здесь, Федор шагнул к кирпичному приступку, он любил сидеть. На крыльце. Особенно перед смертью. Выйдет, бывало, чуть свет, сядет лицом на восток, положит на колени лыко и давай лапти плести, да так сноровисто, словно всю жизнь этим занимался.
Федор не видел толпы, не замечал полицейских, просто ходил и бормотал. Но вот он вздрогнул, обернулся, пошарил взглядом по крестьянским лицам и хрипло спросил у одного:
- Что ты сказал?
- Да ничего, барин. - Мужик робко отступил.
- Повтори, - гаркнул Федор и грозно глянул на крестьянина.
- Говорят, что тятя ваш это… Ну, подпалил по пьяни. Вот.
- Кто говорит?
- Все… И начальник вот, - мужик ткнул в полицейского.
- Что ж сам жив?
- Дык, упали они в сенях в полном бесчувствии. А бабы в доме были, сказывают, задохнулися сначала, потом сгорели-то.
Федор больше мужика не слушал. Он двинулся через толпу, расшвыривая всех, кто мешал ему пройти. Направлялся он к беседке, где на холодной лавке, грязный, хнычущий, завернутый в ватное одеяло, сидел его отец. Услышав приближающиеся шаги, он поднял заплаканное, жалкое лицо с сизым носом и прошептал: «Прости».
Федор не разжал губ. Молча, хмуро он смотрел на отца, и во взгляде его было столько презрения, что Григорий не выдержал, опустил голову и по-бабьи зарыдал.
Федор постоял немного, с отвращением глядя на отца, потом развернулся и зашагал прочь. Григорий умер для него, как и любимая мама, обожаемый дед, милая Зинаида, ненавистная Алевтина и уважаемая Нонна. Федор остался один.
Похороны состоялись на третий день, как и положено по христианскому обычаю. Покойниц хоронили в закрытых гробах, так как от них мало что осталось. На панихиде было полно народа, многих Федор не знал, скорее всего, незнакомцы являлись друзьями тестя, а может, просто любопытными горожанами, пришедшими поглазеть. Самой мрачной и печальной фигурой в этот день был Емельян, отец Нонны, он, похожий на медведя-шатуна, все раскачивался из стороны в сторону, тряс своей крупной головой и без слез плакал. Григорий, в отличие от свата, был внешне спокоен, но в его глазах затаился такой испуг, что люди, знавшие его, решили, что Егоров не в себе. Федор же не походил в своей скорби ни на тестя, ни на отца. Тихо, понуро он сидел у гроба и теребил свою молодую бороду.
Женщин похоронили. Когда последняя горсть земли упала на могилу, Григорий рухнул на нее и громко зарыдал, сотрясаясь своим ссохшимся телом. Кто-то в толпе подвыл, какая-то баба запричитала, тетка Лена наклонилась, схватила брата за плечо, но он не обратил на ее прикосновение никакого внимания, он ждал, что сын, его единственное чадо, положит руку на его подрагивающий затылок и скажет: «Пошли, папа». Но Федор не пытался поднять отца, он, казалось, даже не замечал ни его присутствия, ни истерики. Зайдя с другой стороны, будто ему мешала подойти к могилам куча грязи, а не человек, он положил на холмики по букету и удалился.
…Лиза успела только к девятому дню. Прибыла она неожиданно, все думали, что она как-то даст о себе знать, но она просто появилась на крыльце егоровского дома, уставшая, в грязном дорожном платье. Федор увидел ее первым. Что за ураган поднялся в его душе, когда ее маленькая ножка ступила на коврик, лежащий у двери! Приехала! Вновь рядом!
Он хотел броситься к ней, расцеловать, закружить, но вовремя остановился.
- Господа, Лиза приехала, - сдержанно представил он сестру гостям, собравшимся на поминки.
- Да, это я. - И она, помявшись секунду, бросилась на грудь… Нет, не Федору, а Григорию - убийце своей матери.
Она долго плакала, утирая нос о плечо отчима, Григорий не отставал от нее, рыдал и бубнил слова покаяния, как будто они могут что-то исправить. Нарыдавшись, Лиза извинилась, подала руку отчиму, сердечно, мягко пожала и поднялась в свою комнату отдохнуть: оказывается, прямо с вокзала она заехала на кладбище и просидела там полдня. На брата она даже не взглянула.
Федор пребывал в странном оцепенении с того мига, как она вошла в их дом. Что он испытал? Радость, странное облегчение, жалость и боль. А еще он понял, что Лиза, даже уставшая, похудевшая, утратившая всю прелесть юности, грустная и отстраненная - самая любимая, желанная и единственная, нужная ему.
Когда гости разошлись, Федор поднялся к сестре в комнату. Он постучался, и этот робкий стук был так не похож на тот, что издавало его трепещущее сердце.
- Войдите. - Тихий голос отца раздался из-за двери.
Федор осторожно вошел. Огляделся. Он помнил эту светлую, так не похожую на все остальные комнату. Вот трюмо, пуфик, вот картина на стене, вся такая солнечная, приятная, вот кровать. На ней Лиза. Свернувшись калачиком, подложив под щеку отцову руку, она сладко спит. Через полуоткрытые пухлые губки вырывается воздух. Лиза по-детски сопит, и лицо ее безмятежно.
- Как она?
- Я дал ей валерианы. Ей нельзя бы нервничать.
- Можно я посижу с ней?
- Нет, - решительно сказал Григорий, осторожно высвободил свою руку и вывел сына из комнаты.
- Почему?
- Она просила.
- Просила не пускать меня к ней? - Федор зло зыркнул на отца.
- Именно. Она тебя боится.
- Почему это?
- Она не говорит. А я не настаиваю. Ладно, пошли. - Григорий взял сына под руку, но тот отстранился.
- А она знает, что это ты убил ее мать и мою жену?
- Я не убивал их. - Григорий зажмурился, горько вздохнул. - Господи, как ты можешь, сынок. Я же… Это несчастный случай.
- Она знает?
- Да. Я рассказал ей, и она простила меня.
- Значит, убийцу своей матери она видеть хочет и даже мурлычет на его руке, а меня нет?
- Вон! - в сердцах выкрикнул Григорий. - Вон из моего дома! И не приходи больше сюда! Слышишь?
- Как пожелаете, - холодно проговорил Федор и ушел. Если Лиза не хочет его видеть, ему здесь делать нечего.
Потянулись дни, недели, месяцы. Ничего, кроме его мельницы, для Федора не существовало. И вот настал день, когда его красавица была возведена целиком. Теперь оставалось только установить и наладить оборудование, нанять людей, закупить сырья - и эх! Ко всему прочему благодаря Нонне он стал богатым вдовцом: приличный счет в банке (на женские мелочи, как то: тряпки, побрякушки, она денег не тратила, вот и копились они, множились), пакет акций сталелитейного завода, принадлежавшего Емельяну, дом на Нижнем базаре, ну и земельки чуть-чуть. Егоров даже не предполагал, что его благоверная владеет таким количеством «достоинств», но был этим приятно удивлен. Все деньги со счета и от продажи акций (тестю по рыночной цене) были пущены в дело, а именно - на оборудование пристани в двух километрах от Ольгина, на реке Оке, и строительство конторы на пустыре недалеко от его фабрики.
Жил Федор больше в своей времянке, в N-ске бывал редко, когда приезжал, останавливался у Емельяна, но, хоть и встречал тесть радушно, больше суток он в гостях не задерживался, желтый же дом с колоннами вообще решил продать.
Помимо дел, которых было немало, в город его звало еще кое-что - он ждал, что Григория посадят. Федор, конечно, не знаток законов, но по идее - человек, по вине которого погибли люди, должен понести за это наказание. А насколько ему было известно, отец не только не сидел в тюрьме, но даже не был под следствием, ко всему же прочему пил, говорят, беспробудно. Еще судачили, что Лиза вытаскивает его ночами из кабаков и везет домой, при этом ни словом не дает понять, что винит его в смерти матери.
Однажды Егоров не выдержал:
- Емельян Савич, скажите, отчего батя все гуляет?
- А чего ему делать? Фирму-то развалил.
- Почему его не судят?
- Чего? - Тесть глянул на Федора из-под очков.
- Он же поджег дом, это все знают.
- Он не специально, - буркнул Емельян.
- Какая разница? Из-за него погибли женщины. Почему его не судят?
- Ясно почему. - Тесть скомкал газету и швырнул в камин. - Я велел дело замять.
- Вы? Но Нонна…
- Моя дочь умерла, с этим ничего не поделаешь, и часть вины за это лежит на Гришке.
- Часть? - Федор не верил ушам своим, ему-то думалось, что Емельян ненавидит поджигателя так же, как и он.
- Он был пьян, сынок. А это, знаешь ли… - Тесть махнул рукой. - Впрочем, ты не знаешь. Он себя сам наказал, ему с этим жить. Пусть доживет спокойно свой век на воле. Не желаю я, чтобы ты, мой зять, прослыл сыном каторжника.
- Мне все равно.
- Имя деда хоть не погань. Негоже Егорову в тюрьме сидеть, даже такому никчемному, как Гришка.