- За что пьешь? - из кабинета вышел Григорий. Его пошатывало, но в руке его, несмотря на это, была зажата почти полная бутылка дешевой водки.
- За себя! - Федор отсалютовал отцу фужером и выпил. - Вкусно. И почему ты употребляешь всякую гадость? Неужели от ста тысяч не осталось ничего? И прислугу рассчитал, живешь как в хлеву.
- Это мой дом и…
- Это мой дом. - Федор налил себе еще. - И я попросил бы тебя покинуть его.
- Что?
- Катись отсюда, разве не ясно?
- Я не уеду. Мне некуда идти! - Григорий качнулся и повалился на кресло. - Не поеду.
- Чтобы через час духу твоего здесь не было! - строго бросил Федор и вернулся к своему шампанскому.
- Кого я вырастил? - пьяно зашептал Григорий. - Чудо-о-о-о-вище.
- Лучше быть чудовищем, чем фитюлькой.
- Нет, не лучше. Да, я слабый, я пьющий, бездарный, но я не чудовище.
- Ты хуже. Ты - убийца.
- Да, из-за меня погибли люди, да, да! Но знал бы ты, как я раскаиваюсь, как страдаю. Но ты-ы-ы! - Григорий пучил свои красные глаза и тянул к сыну палец. - Ты убил, хладнокровно, беспощадно и ни разу не пожалел об этом.
- У тебя, папаня, никак белая горячка?
- Я знаю, что ты это Жорку загубил. И Лиза знает, и Зинаида догадывалась, но она, добрейшая душа, не хотела в это верить. Я же тебя знаю, ты…
- Чудовище. - Федор отставил фужер, у него от шампанского началась изжога. - Не повторяйся, пожалуйста.
- Я б убил тебя, если б мог.
- Ты можешь только беззащитных женщин жизни лишать, где тебе со мной тягаться.
- Да я…! - Григорий рванулся к сыну. Его скрюченные пальцы замельтешили прямо перед лицом Федора.
- Папа! Папочка, перестань. - Егоровы застыли, и отец и сын обернулись на девичий крик. На лестнице в ночной рубашке стояла Лиза. - Не марай о него руки. Его Бог накажет. - Григорий несколько секунд тупо смотрел на дочь, потом икнул, опустился на пол и заскулил. Девушка сбежала к нему, шлепая по полу босыми ногами. - Пойдем в комнату, поспишь.
- У него нет больше комнаты, - презрительно бросил Федор. - Он переезжает.
- Куда?
- Мне плевать.
- Тогда и я с ним.
- Прекрасно, катитесь оба. - Федор развернулся и направился в кабинет, но на полпути остановился, обернулся к Лизе и задумчиво произнес: - Для тебя у меня есть предложение, пройдем со мной, поговорим.
- Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не откажешься от своего решения.
- От решений своих я никогда не отказываюсь, потому что не принимаю их необдуманно. А коль ты не хочешь разговаривать, так и не надо, я хотел с тобой обсудить твою очередную поездку в Швейцарию.
- Ты, ты можешь… - Лиза сделала шаг к Федору. - Ты позволишь мне уехать?
- Конечно, я же не твой хозяин.
- Да, я понимаю, но это так дорого. А у нас нет денег.
- У вас нет, а у меня есть. Ну так что? Согласна на разговор?
- Да. Сейчас только оденусь.
Через пятнадцать минут они сидели друг напротив друга в кабинете. Лиза взволнованная, наскоро причесанная, Федор серьезный, собранный, вновь застегнутый до горла.
- Ты по-прежнему мечтаешь туда вернуться?
- Да.
- У меня нет наличных. Я бы с радостью отправил тебя завтра, но, как ты сама заметила, это требует больших денег, а у меня их сейчас нет.
- Хорошо. Я согласна. Могу идти? - Лиза привстала.
- Нет еще. Ты считаешь, что это я убил Сванидзе?
- Да. И ты это сам мне дал понять.
- Я не убивал его. Я не мог бы, даже если бы захотел. Весь вечер я был в N-ске.
- Его убили ночью.
- Всю ночь я провел в этом кабинете. - Федор посмотрел ей прямо в глаза. - Веришь?
- Не знаю, - тихо ответила Лиза.
- Мне важно знать, что ты не считаешь меня чудовищем.
- А кем тебя считать, пусть ты даже не убивал его? Ты же отца, больного человека, выгоняешь на улицу.
- Он убил мою жену и мою мать. Да, Зинаиду я любил как родную и не хочу ему этого прощать.
- Он же не нарочно.
- Это еще хуже! - Федор яростно стукнул кулаком по столу. Потом, взяв себя в руки, более спокойно продолжил: - Мне нужна твоя помощь. Этот особняк пришел в запустение, его необходимо подновить, сменить мебель, вымыть, наконец. Я хотел бы тебя попросить заняться завтра поиском прислуги, выбором мебели, гардин, покрывал. А через два месяца ты смело можешь возвращаться в свою заграницу.
- А отец?
- Он поживет у тетки Лены или у брата. Может даже переехать в пустующий особняк моей жены, если ему совесть позволит. Пусть обитает где хочет, но только не здесь, здесь теперь живу я, и я не потерплю его в своем доме.
- Хорошо. - Лиза устало вздохнула, встала и тихо вышла из кабинета.
Федор закрыл глаза, откинулся на спинку стула и задумался. Два месяца. Он дал себе два месяца. Этого мало. Но он обязательно что-нибудь придумает. И Лиза станет его. По-хорошему ли, по-плохому - это не важно. Главное: он добьется своего, и ее белое податливое тело будет подмято его крепким, коренастым. Вот тогда он испытает настоящее блаженство! Если она согласится по-хорошему, он станет ей верным мужем, другом, положит к ее ногам свою любовь и весь мир…
А по-плохому… Что ж, тогда она пожалеет, что предала его когда-то, и заплатит ему за все страдания.
Через два месяца!
Глава 12
С того вечера прошло сорок три дня. Дом за это время был вымыт с подвала до чердака, мебель в нем заменена на новую, на полу в гостиной появился огромный пакистанский палас, в вазах вновь стояли свежие цветы. Пожалуй, особняк по-прежнему был мрачноват, но теперь это объяснялось лишь тем, что в помещение попадало слишком мало света через узкие окна. В остальном же дом преобразился, особенно он был уютен вечерами, когда зажигали камин и дюжины свечей. Федору нравились новые напольные часы с басовитым боем, поставленные к нему в кабинет, статуя Венеры, в руках которой был зажат цветок-светильник, английские гобелены, пресс-папье в виде головы Цезаря и небольшой портрет Лизы в золоченой рамке, украшающий каминную полку.
Еще в доме появились новая горничная, кухарка и гроза всех девок сорокалетний Фома: он числился кучером, но был скорее секретарем и камердинером Егорова. Мужика этого, веселого, бесшабашного, страшно пьющего, Федор нашел у себя на стройке, ему понравился этот балагур, его хитрый прищур, готовность услужить и способность трезво мыслить даже после трех бутылок водки.
В остальном все было по-прежнему - Федор много работал, дома бывал редко, с Лизой общался мало. Не то чтобы он не предпринимал попыток к сближению - предпринимал, и не раз, но девушка, неизменно вежливая, немного холодная, старалась побыстрее улизнуть и избавить себя от его общества. Федор злился, хандрил и страдал, причем так, что даже Фома не мог отвлечь его.
Лиза все эти сорок три дня вела себя в целом безукоризненно, ни словом она не обмолвилась о том, как ей не терпится вернуться в Швейцарию, не дала понять, что осуждает Федора за то, что он выгнал отца из родительского дома, не напомнила о своем давнем подозрении относительно Сванидзе. Она была безупречна, как воспитанная гостья.
Егоров любил наблюдать за ней, когда был уверен, что она не замечает его взгляда. В эти минуты на ее лице, всегда холодном и бесстрастном на публике, появлялась такая гамма чувств, что Федор диву давался. Вот она - с опущенными уголками губ, туманными глазами, грустная, вспоминает о чем-то. Вот - повеселела, встрепенулась, ожила, и во взгляде не осталось ни грамма тоски, а задышала нежность, мечтательность. Как он зол был в эти мгновения, как хотелось ему сделать какую-нибудь пакость, что угодно, лишь бы она не вспоминала о НИХ. О да! Он был уверен, что печалится она о Сванидзе, а мечтает о Платове.
Платов Сергей Константинович. Для нее Сереженька. Сколько писем она написала ему, сколько жемчужных слезинок уронила на бумагу, сколько нежных слов смогла поместить на сравнительно небольшой белый прямоугольник. Уж Федор знает! Он читал. Да, он рылся в ее вещах, просматривал корреспонденцию и бесслезно плакал над ее любовными письмами. А потом, когда не мог больше терпеть, он купил почтмейстера, и с того дня все Лизины послания, впрочем, как и Сергеевы, попадали на его дубовый стол. ЕЕ письма он прочитывал, аккуратно складывал и усилием воли заставлял себя поверить, что их она пишет ему, ЕГО же послания разрывались в мелкие кусочки и выбрасывались в урну.
С той поры Федору еще больше нравилось подглядывать за Лизой, и ее тоска, удивление, растерянность были ему самой лучшей микстурой. Она разлюбит! И тогда он займет место в ее сердце.
Как-то вечером Егоров вернулся из Ольгина. Довольный, умиротворенный. Его мельница прекрасно работала, и первые партии продукции уже были распроданы, приятнее же всего то, что он вовремя почуял, что спрос на муку высших сортов скоро упадет, уж больно перенасыщен ею стал рынок, и велел переналадить оборудование на помол более грубый. Так что, пока другие охали и жаловались на трудные времена, Егоров, к зависти жалобщиков, молол и продавал так много, как все они, вместе взятые.
Федор сошел с коляски. Было душно, мрачное небо предвещало грозу. Егоров глянул на нависшие над городом тучи, поежился и двинулся к крыльцу, Фома затрусил следом.
В доме было темно - света еще не зажгли - и пустынно. В гостиную через распахнутое окно пробрались духота и предгрозовая тяжесть. Федор с удовольствием сел в новое, красного дерева кресло, позволил Фоме снять с себя сапоги, закрыл глаза и приготовился думать. Ан не пришлось. В дверь торопливо затарабанили, Егоров сначала подумал, что дождь начался.
- Открой, Фома. Баб не дождешься, - буркнул он.
- Кого нелегкая принесла? Отдохнуть не дадут, - забубнил кучер, но больше для виду, отличался он бабьим любопытством и деятельностью.
- Господина Егорова дом? - услышал Федор взволнованный молодой голос.
- Чаво надоть?
- У меня поручение от его превосходительства господина полицмейстера.