Лиза прошла к окну, присела на подоконник. Вид у нее был измученный: круги под глазами, тусклый взгляд, бледные щеки, но одета она была в свое лучшее платье, аккуратно причесана, и пахло от нее дивно, ванилью и ландышем.
Лиза прижалась затылком к раме и стала смотреть вдаль. Солнце озарило ее лицо - глаза стали прозрачными, ресницы засеребрились, а ветер разворошил волосы, и тонкие локоны у висков выбились из гладкой прически… Как прекрасна она была в этот миг! Такая воздушная, неземная, призрачная женщина.
Федор смотрел на нее через кабинет, не решаясь подойти. Ему казалось, что, если он приблизится, девушка-дымка растает в воздухе, сольется с солнцем, унесется с ветром. Он любовался ею издали и все еще не мог поверить, что сегодня она станет его.
Лиза все смотрела вдаль. С этой высоты окрестности прекрасно просматривались, и видно было, как река огибает холмистые, поросшие кустарником берега, как ветер гнет верхушки берез, как птицы садятся на золоченый церковный крест.
- В этой церкви мы будем венчаться? - бесцветным голосом спросила Лиза.
- Да.
- Какая она старая, обшарпанная.
- Это не важно. - Федор был так счастлив, так бесконечно счастлив, что… - Я построю новую. Для тебя. Она будет белокаменной, с золотым куполом и самыми лучшими колоколами.
Она не сказала ничего. Так и осталась сидеть, неподвижная, погруженная в неведомые ему думы. В коридоре раздались шаги, Федор выглянул в дверь. Из соседнего кабинета вышел главный инженер Протасов и направился к лестнице.
- Протасов, погоди, мне тебе кой-чего сказать надобно.
Инженер остановился, подобострастно улыбнулся и двинулся к хозяину.
Федор все еще держался одной рукой за дверной косяк, когда обернулся и нашел глазами Лизу.
- Что ты делаешь? - выдохнул он, и его сердце ухнуло в пропасть.
Лиза взобралась на подоконник с ногами. Она стояла во весь рост, касаясь макушкой верхней рамы, руки ее, как плети, висели вдоль тела. Ее хрупкий силуэт был весь облит солнцем.
Он сделал шаг. Холодный пот сбежал по его шее за воротник.
Лиза полуобернулась. Лицо ее стало похоже на карнавальную маску, черную с одной стороны и золотую с другой.
Губы ее раскрылись, и Федор прочитал по ним: «НИКОГДА».
Потом она сделала шаг.
Мелькнули ее тонкие руки, позолоченный затылок, вздувшаяся, как парус, нижняя юбка.
Когда Егоров и Протасов подбежали к окну, она уже лежала на каменистой площадке перед складом. Тело ее было неподвижно, голова неестественно вывернута, а вокруг нее, как страшный нимб, растекся круг алой крови.
Глава 14
Прошло семь лет
В пыльном зеркале, висящем на стене, отражался хмурый седоватый человек с неопрятной бородой. Глаза его, дымчато-серые, смотрели исподлобья, брови были сжаты, а широкие полные плечи ссутулены. Выглядел человек на все сорок, хотя ему не было и тридцати.
Федор махнул рукой своему отражению и отошел. Он и раньше догадывался о том, что сильно постарел, но заглянуть в зеркало и присмотреться к себе повнимательнее ему было недосуг. То на мельницу, то в Балаково, то в столицу, либо же просто носишься по городу, решая спешные дела, а дома падаешь в кровать и проваливаешься в привычные кошмары.
На улице было дождливо, обширные серые лужи разлились по площади, и в них мыли свои неповоротливые лапки откормленные его хлебами голуби. Федор сидел на подоконнике в своем кабинете, в здании конторы, красивом, деревянном, построенном в старорусском стиле, и наблюдал, как к лавке подтягивается народец и отоваривается своим фунтом ржаной, темной муки. Это были погорельцы из соседней деревни, Егоров велел выдать им бесплатно хлебца да крупы, чтоб не померли с голоду. Чуть в сторонке, на ступенях общежития, расселись худые, но жилистые, как дворняги, мужики в потрепанных одеждах, они курили и громко бранились. Это были временные грузчики, понаехавшие из деревень в надежде подзаработать немного, вот и ждали, когда подойдет к причалу баржа и их кликнут ее разгрузить.
Егоров задернул штору и пересел в кресло. Как же он устал! Ни дня отдыха за семь лет. С тех пор, как умерла Лиза. Теперь-то он может себе позволить на миг остановиться, посидеть без дела, а тогда…
Три дня он не выходил из своей комнаты, пока Лиза лежала в гробу. Он не ел, не умывался, пожалуй, и не спал, ибо оцепенение, которое его охватывало, когда организм уставал от бодрствования, было настолько коротким, что ничего, кроме мучений, не приносило. За стенами его убежища было шумно, топали десятки ног, гремели сковородки, слышались тонкие голоса молящихся, но Федор был глух к этому шуму, все его органы чувств скорбели вместе с ним. К двери часто подходил Фома, и Егоров грубо отсылал его, как и Соню, и тетку Лену, и специалиста из ритуального бюро, которому поручил подготовку к похоронам. Пусть все от него отстанут! Он хочет побыть один.
Часами он лежал без движения на полу, сжавшись в комок, обхватив руками и прижав к груди Лизин портрет, и просматривал в воображении который раз одну и ту же сцену: окно, облитый солнцем силуэт, потом ах! - и только юбка парусом. Федор еще больше скрючивался, сжимался, гнал эти воспоминания прочь, но ее НИ-КОГ-ДА он не забудет НИ-КОГ-ДА.
Похоронили Лизу без него. Когда ее тело засыпали землей, он уже просматривал сметы расходов. Хватит, настрадался за эти три дня, больше он этого себе не позволит. Он будет работать, строить, молоть, продавать и ни на миг не даст ее солнечному образу, прекрасному, но жестокому, ворваться в его внутренний мир и заслонить собой все.
…Егоров вышел из кабинета, сцепив руки за спиной, прошел в раздумье по коридору. Сейчас ему надобно отправиться на станцию, посмотреть, как укомплектовали состав, потом поездом в N-ск, в офис, в три у него назначены переговоры с директором Промышленной ярмарки насчет открытия лавки в Главном доме, а еще надо в банк заскочить, строящуюся гавань проинспектировать.
Федор вышел из здания, сел в коляску, махнул рукой кучеру Михе, неповоротливому, тугодумному мужику, так не похожему на быстрого смекалистого Фому, но тот хитрец-пьяница два года как женился по большой любви и уехал в деревню гусей растить. Не хотел его Федор отпускать, да поделать ничего не мог: Фомка на старости так увлекся Лушей, бывшей егоровской работницей и бывшей же любовницей, что перестал пить, волочиться за бабами и решился даже пойти под венец. Так что теперь распутный кучер стал примерным фермером, обзавелся хозяйством и близнецами-мальчишками и жил себе спокойно в подаренном хозяином доме, а Федору пришлось смириться с тугодумием Михи.
Коляска подкатила к корявому деревянному зданию вокзала. Егоров осмотрелся, окинул взглядом сидящий на тюках немногочисленный люд, ожидающий единственного поезда, который останавливался на этом полустанке. Федор в 1889 году начал переговоры с Главным управлением железной дороги о том, чтобы ему позволили проложить пути от мельницы до этой станции без названия. Сколько он бился, поди, больше года, а все ж его взяла. Теперь рельсы тянулись из самого чрева его фабрики и до… да почитай что до Москвы. Содрали за это, по правде сказать, прилично. Сто пятьдесят рублей за каждую версту, да ремонт за свой счет, а еще и обязательство вырвали - латать пути, ведущие к полустанку. Но ничего, Егоров и это потянет, главное, что теперь транспортировать товар стало так легко, как пузыри пускать. А еще у него три буксирных парохода, четыре баржи, да много чего у него есть. Нет только спокойствия.
Подошел, чухая, поезд, Федор сел в личный вагон, разлегся на велюровом диване и задремал. Но поспать ему не удалось, опять привиделся какой-то страшный рогатый монстр без лица, но с плеткой, и Егорову пришлось открыть глаза. Весь остаток пути он проехал, глядя в окно.
За стеклом проносились лески, поля, маленькие домики, почти в таком живет теперь Фома. Неожиданно вспомнилась Луша, милая, ласковая девушка с толстой каштановой косой. Привела ее в дом кухарка Енафа, женщина серьезная, строгая, но сердобольная. Оказалось, что Луше, ее односельчанке, некуда было податься после того, как отец ее выгнал из дома уж неизвестно за что, вот и попросила она хозяина дать девушке кой-какую работенку да тюфяк для сна. Федор согласился, только бы от него отстали, бабьи просьбы да нытье он не переносил.
Луша оказалась очень приятной особой. Она была аккуратной, работящей, тихой и ласковой. Как-то Федор задремал у камина, намотавшись за день, а когда очнулся и открыл глаза, увидел, как девушка заботливо укрывает его пледом. С той поры и повелось: только Егоров положит голову на спинку кресла, а Луша уже с одеялком или шалью спешит. А если холодно в доме, она нагретый кирпич, обернутый тряпкой, в постель ему положит, или чаю принесет, или обнимет своими полными руками, прижмет к груди, да так, что жарко становится. Не устоял Федор: два месяца такой заботы, и вместо кирпича его кровать вдовца согревала пышнотелая ласковая Луша.
Он не питал к ней страсти, совсем не любил, просто он был ей благодарен за хорошее отношение, за душевность. С большим удовольствием он припадал к ее молодому телу, но когда она хворала и не могла разделить с ним ложе, он не испытывал разочарования и спокойно, даже с облегчением, засыпал один.
Когда же Фомка открылся хозяину, что сохнет по Луше, Федор преспокойно передал ее ему, а на их свадьбу подарил им дом и пятьсот рублей денег.
Совсем другое было с Мэри. Эта огненно-рыжая статная куртизанка вскружила Федору голову и сделала беднее больше чем на пятьсот рублей.
Мэри знал весь город. Она жила в прекрасном особняке, ездила в роскошной карете, одевалась только в столице и имела целый саквояж драгоценностей. Было ей около тридцати, прекрасная фигура, распутные зеленые глаза, молочно-белая кожа и буйные кудри - такая была красавица Мэри, Машка от рождения. В ее поклонниках ходили и предводитель дворянства, и вице-губернатор, и мануфактурный король, и даже столичный тенор. Попался на крючок и Федор.