- И что?
- Он у вас алкоголик, поэтому больше всего страдал от нехватки спиртного. На что он только не шел, чтобы добыть себе выпивку: и сбегать пытался, и санитаров подкупить, и спирт украсть. - Федор хмыкнул. - А однажды добрался до кладовки, где химикаты хранились, мор тараканий, щелочь - посуду оттирать. Там и напился какой-то гадости. После этого отказали почти все органы, была полная парализация конечностей, атрофия мозга. Он и теперь ничего не соображает, мозг умер без кислорода, когда он перенес клиническую смерть, ничего не поделаешь. Но сидеть он сидит. - Потом добавил: - Когда посадишь.
Егоров зло пнул стул, подошел к отцу, нагнулся, пристально посмотрел в его водянистые, пустые, безучастные глаза.
- Ты слышишь меня, отец? - Федору казалось, что тот притворяется. А вот сейчас как полыхнет взглядом, как пошлет его, такого-растакого, подальше.
Но Григорий не послал и даже не моргнул. Он так и остался сидеть, неподвижный, как египетский сфинкс, и такой же загадочный в своей отрешенности от мира.
Вернулся в N-ск Федор в таком мерзком настроении, что желание сделать что-нибудь отвратительное затопило его нутро, перелилось, выплеснулось, и он в остервенении палил среди ночи по глупым голубям, и разносилось по пустырю гулкое эхо, пугая призраков. Когда патроны кончились, а жжение в желудке не прекратилось, он вскочил на своего вороного, стеганул его по гладким бокам и рванул сквозь темноту, по птичьим трупам туда, где зазывно горел красный фонарь. К шлюхам! Только они, их боль, ужас, алчность, их поганое нутро, такое, что даже хуже, чем у него, могут успокоить его сегодня.
…Ночь прошла, а он так и не успокоился. Все бродил по бесконечным коридорам своей памяти, не решаясь приоткрыть хотя бы одну из дверей, и прислушивался к эху своих шагов. Сколько в жизни всего произошло, вон сколько комнат, в которых затаились воспоминания, а приоткрой, и окажется, что ни одного радужного, милого, успокаивающего. Ничегошеньки за этими дверями он не найдет, кроме скелетов да призраков.
Ровно месяц протомился Егоров. Будто ждал чего-то. Как душный майский день застывает в преддверии грозы. Но своего ливня, грома и обновления он не дождался. Нет милости для него. Богам он не интересен.
А потом его как прорвало. Разорял, крушил, истязал. Целый год буйствовал. Скольких по миру пустил, скольких обманул, а уж сколько шлюх покалечил. Даже Катю иной раз так приложит, что она неделю из дома выходить не смеет. Бывало, стоит над скрюченным телом своей жертвы, стучит его сердце в унисон с ее судорожным дыханием, и такое торжество охватывает, такой восторг. Но секунда-другая, и прошло все.
Опять опустошение, апатия и жажда, как у морфиниста, вновь пережить эти мгновения.
Глава 17
Алый горизонт кровавым пятном выделялся на темной поверхности слившихся в один цвет земли и неба. Где-то в зарослях гугукал филин. Вечер был мрачным, пророчески гнетущим. Хмурый Федор сидел в коляске, стараясь не смотреть на расплывающееся по небу кровавое пятно заката.
Сегодня ему исполнилось сорок. А чувствует он себя на сто сорок. А еще тьма, эти отблески красного на всем, даже на его руках. Угнетало это и пугало до холода в сердце.
- Закат, видали, какой? - обернулся к хозяину Миха. - К похолоданию.
- Умен больно. Ехай давай, не болтай, - грубо ответил Федор, но успокоился немного. Значит, эта кровавая пелена просто предвестник холодов. А он уж напридумывал.
Через некоторое время они выехали на знакомую улицу. Пронеслись меж аккуратных домиков, подняли пыль, улегшуюся за день, разозлили собак и с шумом подкатили к резному крыльцу.
Окно любимой Катиной комнаты - английской гостиной - светилось. Скорее всего, жена сидит перед камином, положив ноги на маленький табурет, гладит кошку и рисует в голове фасон очередного своего платья.
Федор остановился под тускло светящимся окном и поймал внутри себя ощущение покоя. Сейчас он войдет в дом, поднимется на второй этаж, отворит тяжелую дверь, приблизится к камину, сядет у ног своей жены, прижмется к ним, теплым от огня, своей бородатой щекой. А потом они выпьют шампанского - и плевать на изжогу! - поговорят, как давно не говорили, помолчат, как давно не молчали, и мирно уснут, прижавшись друг к другу боками.
Тяжелая дверь отворилась. Федор переступил через порог. Катя, как он и предполагал, сидела в кресле, но не у камина, а в центре комнаты, и на руках ее не мурчал ее любимый дымчатый кот.
- Добрый вечер, - учтиво поздоровался Егоров и приблизился.
- Здравствуй. - Катерина встала, скользнула губами по его щеке. - Поздравляю с днем рождения.
- Спасибо.
Федор немного смутился, как всегда, когда его поздравляли с чем-то. Катя протянула ему пакет, перевязанный атласной лентой, и вновь опустилась в кресло.
- Подарок? - Егоров развернул толстую оберточную бумагу и непонимающе уставился на содержимое пакета. - Что это?
- Акции. Те, что ты мне подарил в прошлом году. Два процента.
- Но это же твои.
- Теперь твои.
- А нельзя было ограничиться открыткой?
- Мне они теперь не нужны, бери. - Катя была какой-то странной. Не вертлявой, кокетливой, как обычно, а спокойно-сосредоточенной.
- Не понял.
- Я хочу развода, Федор.
- Но акции зачем…? - Он еще не понял, не уловил смысла ее слов.
- Мне они без надобности, у меня своих полно, вот и дарю. Я же знаю, что для тебя твоя фирма как для других ребенок единственный.
- Ну спасибо. - Федор поморщился, вспоминая. - А что ты до этого говорила?
- Я хочу развода.
- Че-е-го?
- Знаю, что это очень трудно, но ты такой могущественный, ты, если надо, даже специального императорского указа добьешься.
- Не понял я.
- Да что тут непонятного? - вскричала Катя. - Жить с тобой больше мочи нет. Все равно что в берлоге с медведем. Не знаешь, задавишь или погодишь.
- Да я к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было.
- Спасибочки. Но мне нужны любовь и понимание, а не тычки и оплеухи.
- Да я за каждую оплеуху тебе отваливаю.
- Ты меня содержишь, потому что ты взял на себя это обязательство. А твои зверства я терпеть больше не желаю, пусть ты бы мне даже сундук с золотом посулил.
- А мне, моя дорогая, на это с высокой колокольни. - И Федор плюнул себе под ноги. - Никакого развода ты не получишь. Я в церкви с тобой венчался, а перед Богом мы муж и жена, пока смерть не разлучит нас.
- Ишь как удобно устроился! - Катя вскочила с кресла. - О Боге небось не вспоминаешь, когда пинаешь меня, когда муку с червем солдатикам поставляешь, когда…
- Заткнись, дура.
- Не заткнусь! - взвизгнула Катя и лягнула Егорова по колену. Федор поморщился - вот разошлась моська! - и толкнул жену на место.
- Чего взбеленилась? Шубу новую хочешь? Куплю. Авто? Без проблем. Что тебе надо?
- РАЗ-ВО-ДА! - по слогам рубанула она. - Мне твои поганые шубы не нужны. Мне воздуха хочется, жизни, детей, наконец. Что уставился? Мне годков еще мало, десяток нарожать успею.
Федор пораженно молчал. Он как впервые разглядывал свою жену. И совсем она не дите, а очень даже разумная баба, причем с такой хваткой, которой и волк позавидует.
- Аль появился кто? - пробасил Егоров.
- А если и появился, не твое дело.
- Побогаче меня небось?
- Отстань.
- Кто же это в городе меня богаче, а? Даже и не знаю.
- Да нет у меня никого. Нет. Кто свяжется с женой такого чудовища, как ты? Тебя же весь город боится, как Змея Горыныча.
- А ты, видать, нет?
- Отбоялась. - Катя встала, поправила прическу. - Пошла я спать.
- Разговор не окончен.
- Я сказала все, что хотела. Завтра я уеду отсюда, буду ждать, когда ты выхлопочешь развод.
- Не дождешься.
- Федор, я ведь тебе могу подгадить, ты об этом не думал? - Катя остановилась на полпути и прищурилась.
- Каким образом, стрекоза безмозглая?
- Ты во власть рвешься, я знаю, тебе же все мало ее. А я много порассказать могу, что репутацию твою подпортит.
- Еще один скандал? Пф! Меня такой ерундой не напухаешь.
- Ты меня все эти годы за дуру держал, а я все про твои делишки знаю. И про махинации с налогами, и про контрабанду соли, ты же главный в той «соляной афере» был, и про спекуляции, и про купленных тобой чиновников.
- И что?
- А то, что и у моего папеньки связи имелись, и в столичных газетах, и среди министров. Если надо, я до Петербурга доберусь, а потом посмотрим, кому позволят хлеб армии поставлять, посмотрим, кому мануфактур-советника присвоят.
- Вот змея. - Егоров даже растерялся, впервые он не знал, что ответить. И кому? Своей дурочке-женушке.
- С кем поведешься, - устало огрызнулась Катя. - Пошла я спать, надоел ты мне.
- Погодь, - Егоров преградил ей путь. - Здесь оставайся.
- Чего это?
- А вот хочу так, - рыкнул он и швырнул ее со злостью в центр комнаты.
Катя, испуганно моргая, отлетела. Федор уже шел к двери, когда она осела на диван, когда же она всхлипнула, он обернулся. Осмотрел комнату - камин, кресла, гобелены, чучела животных с пустыми черными глазами, остановился на портрете в золоченой раме, на котором изображена была прелестная девушка со светлыми локонами; а перед тем, как закрыть дверь, будто вспомнив, чиркнул взглядом, как ножичком острым, по лицу Кати.
Потом он вышел. Дверь захлопнулась. Ключ повернулся с обратной стороны.
Катя выглянула в окно. Все за ним было черно, только маленький кровавый ручеек бежал между траурных берегов - земли и неба. Ей стало не по себе. Она задернула портьеры и опустилась на диван. Только бы пережить эту страшную ночь!
Федор неслышно вошел в комнату, замер. Ровное дыхание жены его успокоило. Спит. На столике догорала свеча, в камине еще алели искры. Глаза мертвых животных блестели в этом призрачном свете, точно от слез.
Он подкрался к дивану. На нем, обхватив себя руками, лежала Катя. Такая нежная, милая, невинная на первый взгляд, а на самом деле подлая и мстительная. Курва. Ведьма. Такая же, как и все. Даже хуже.