Егоров наклонился над ней, полюбовался пульсирующей на шее жилкой. Скоро она замрет. Как хотелось схватить незамедлительно ее за горло, сжать и посмотреть, как будут наливаться кровью, закатываться ее глаза, как будет прерываться - «хы-ы, х-х-ы-ы» - ее дыхание. Но он себя сдерживал. Успеет. Надо уметь ждать, оттягивать удовольствие. Надо наконец сполна насладиться этим мигом.
Он убьет ее именно в этой комнате. Ее любимой английской гостиной. Он так старался, чтобы она получила свой замок, а ей теперь нужна только его боль.
Вдруг она открыла глаза, так неожиданно, что он отпрянул. В его воображении она была уже мертва, а тут распахивает глаза и таращится, как та олениха со стены.
- Что тебе надо? - В ее голосе послышалась паника. О! Как ему нравилось это подрагивание, этот испуг.
Егоров улыбнулся почти ласково, погладил ее по растрепанным волосам, а потом - хвать за шею.
Катя охнула, дернула головой. Его вторая рука медленно - или же это время для нее потекло совсем по-другому - потянулась к ее горлу. Как загипнотизированная, она следила за этим приближением. Когда пальцы нежно обхватили ее шею, она отмерла.
- Отпусти!
Он покачал головой и вновь улыбнулся, теперь совсем не ласково.
Катя дернулась, вцепилась ногтями в его руку. Федор зло сжал губы, но не отпустил.
Тогда она ткнула мизинцем ему в глаз. Егоров схватился за него, из-под пальцев выкатилась слеза. Катя изловчилась, двинула локтем ему по челюсти. Свобода!
Она вскочила с дивана. Ринулась к двери, но он подставил ей подножку. Перелетев кубарем через его ногу назад, она оказалась у камина. Егоров уже оклемался. Он встал, оторвал руку от покрасневшего глаза. Катя выхватила кочергу из чугунной подставки, приготовилась. Как жаль, что к ее крикам в этом доме привыкли и никто не придет сейчас к ней на помощь. Она один на один с чудовищем.
Он все же схватил ее, как отчаянно ни махала она своим оружием. И его пальцы сомкнулись у нее на шее. Кажется, она ударила его по голове, как будто она увидела кровь на его темных волосах, или это небо мелькнуло в окне?
Когда черный небосвод слился с черной землей, поглотив огненного червя, Катя уже была мертва.
Егоров смотрел на ее недвижное тело, и с его волос капала на дощатый пол кровь. На этот раз он не испытал ничего, кроме тоски. Еще один призрак в комнате, еще один скелет в шкафу.
Взгляд его вновь упал на портрет. Голубоглазый ангелочек улыбался с него укоризненно.
- Это все из-за тебя, - зашептал Федор. Лиза по-прежнему улыбалась, издевательски посверкивая глазами. - Вся моя жизнь в ад превратилась из-за тебя!
Он больше не мог говорить, горло его сдавила накопленная за многие годы горечь. Он подлетел к портрету, схватил его, впился глазами в ее неживое лицо, а потом исступленно замолотил по нему кочергой.
Умри же! Умри наконец!
…Утром прислуга нашла хозяйку в ее спальне на первом этаже. Катерина болталась на веревке, привязанной к люстре, лицо ее было бело-синим, глаза - широко открытыми, тело - холодным.
Предсмертной записки она не оставила.
Доктор из местной больницы на шесть коек не сомневался в причине смерти - самоличное удушение через повешение. Полицейский чиновник был с врачом согласен. Дело закрыли. Доктор и следователь получили очень приличное вознаграждение за понятливость.
Похоронили Екатерину Егорову на освященной земле маленького кладбища рядом с белокаменной церковью. Для всех она умерла от воспаления легких. Все сделали вид, что поверили.
С той поры за глаза Егорова стали называть Синей Бородой.
Глава 18
Уставшее оранжевое солнце закатывалось за горизонт. Ока была неподвижна. Все будто замерло, и только крикливые чайки то опускались на воду, то взмывали ввысь, нарушая своими воплями первозданную тишину. Интересно, эти крутобокие птицы и есть «мартышки»?
Федор отъехал от пристани, провожая глазами застывший пейзаж. Даже не верилось, что еще днем здесь бурлила жизнь: неразгруженные баржи протяжно гудели, грубо матерились и стучали палками по перевернутым лодкам рабочие, бегали агитаторы, ругались бригадиры, а меж их быстрых ног сновали любопытные брехливые собаки. Вот уж сумасшедший дом был!
Егорова вызвали из N-ска в спешном порядке. Узнав, что на его окской пристани уже два дня не ведется разгрузка, Федор выехал тут же. Прибыл он на своем пароходе прямо по реке.
- Чего шумите? - выкрикнул он, не сходя с палубы. Народ, взбудораженный анархией и самогоном, замолотил палками с новой силой. Федор энергичным жестом подозвал капитана с соседнего парохода. - Чего им надо, дармоедам?
- Прибавки просят, ясно чего, - сплюнул капитан в воду. - Вон шустрики, видите, бегают, те, которые трезвые, подбивают мужиков. А дурни наши и рады стараться, им погорлопанить одно удовольствие.
- Давно это безобразие началось?
- Второй день уж.
- К ядрене-фене! - выругался Федор, потом схватил рупор и заорал: - Эй вы, работнички, а ну давайте сюда самого вашего главного, говорить будем.
От толпы отделился один, интеллигентный, бледный, очень опрятно одетый мужчина.
- Ты кто такой?
- Лавров.
- Грузчик?
- Нет, я, собственно…
- И на кой черт ты прешься? Где бригадир артели грузчиков? - вновь крикнул Егоров в рупор. - Подь сюда.
На этот раз подошел совсем другой, пьяненький, лохматый.
- Чего надобно вам, горлопаны?
- Прибавочки бы, батюшка.
- Скока, милок? - издевательски пропищал Егоров, но мужик издевки не учуял и радостно так сообщил:
- Хоть 50 копеек за каждую тысячу пудов.
- Разорить меня хотите, разбойники? - рыкнул Федор в рупор. - А ну пошли все вон с пристани, кто работать не хочет! Пока я войска не вызвал!
Толпа зашумела.
- Если сегодня зерно не разгрузить, - спросил Егоров у приказчика, - мельницы встанут?
- Завтра же. Сырье на исходе.
- Тогда какого черта вы тут сюсюкаете с ними? - Федор приблизил рупор ко рту. - Если разгрузка барж не начнется сейчас же, все вы будете уволены. Из Горбатки уже везут временных грузчиков, так что вы можете остаться и без тех денег, которые зарабатываете сейчас.
- Правда везут? - шепнул приказчик.
- Об этом вы должны были позаботиться, - строго проговорил Егоров. - Кругом полно мужиков, которые любой копейке рады, а вы с этими нянькаетесь.
В итоге забастовщики баржи разгрузили. И не получили ни копейки прибавки. Федор был доволен.
Поздним вечером он сидел в столовой своей дачи, пил чай, грел руки о чашку и смотрел, как за окном гнутся ветки деревьев. Давненько он здесь не бывал. А как раньше любил посидеть, отгоняя веткой орешника комаров, на резном балкончике, поболтать с Михой, поесть пируса, прямо не вставая, или спуститься в сад, поискать счастливые цветочки с пятью лепестками на сирени. Но это все весной и летом, а вот зимой ему нравилось выбегать из бани на снег, падать на него плашкой и лежать так, ни о чем не думая.
Однако давно он ничего этого не делал. И на даче бывал не чаще раза в месяц. Хотя год назад, когда жила у него Танюшка, наведывался почаще. Что за девица была - огонь. Чернявая, смуглая, как цыганка, краси-и-и-вая жуть! А как песни пела, как плясала, а уж любила как! От одних ее поцелуев у Федора голова кругом шла.
Была она местной, ольгинской, встретил ее Егоров, когда она по воду пошла. Издали приметил. Походка плавная, коса смоляная из стороны в сторону ходит. На следующий день пришел в Танин дом человек от Егорова, работу девице по хозяйству предложил. Все, конечно, знали, в чем истинная работа заключается, да виду не подали. Большой честью в Ольгине было быть замеченной самим Егоровым. А как иначе? Когда он, наигравшись-налюбившись, девке дом строит да мужа подходящего из своих работников подбирает, а бывает еще и денег даст, аж тыщу.
Полгода Танюшка в тереме прожила, да потом с позором выдворена была. Ни дома, ни мужа, срамота одна! Понравилось ей больно в хоромах жить, подарки дорогие - башмачки да ленты - принимать, вот и решила смекалистая девица Егорову ребеночка родить. Да так хорошо все вышло, как раз намедни с Микиткой-возчиком любовь у нее случилась, ну и, как положено после этой самой любви, почувствовала Танюшка головокружение да тошноту. А уж когда сомнений насчет своего состояния она не имела, упала она Федору Григоричу в ноги и сообщила радостную для него новость. Ребеночек у нас будет, батюшка! Вот тогда ее с позором и выгнали! Просчиталась, голубушка. А опосля повесилась.
Теперь Федор больше любил в своем сером доме сидеть, в том, что на набережной, а еще в церкви бывать. Кто бы мог подумать, что золотой алтарь, горящие под иконами свечи, запах ладана и вечности приманят Егорова. Он никогда не был религиозным, да и теперь, пожалуй, не стал, но что-то внутри этого по сути обычного строения под золоченым куполом успокаивало его. Часами он мог просиживать на коленях перед ликом какого-нибудь (а какого - не важно) святого и ловить в себе этот самый покой. Как поймает, встает, дует на свечу и уходит из церкви, даже не перекрестившись.
А с недавних пор он еще и благотворительностью занялся. Ночлежку построил, дом для вдов, больницу. Отвалит иной раз денег на строительство храма и ждет дивидендов. Где, Господи, твоя милость? Где благодарность за щедрость мою? Но Богу все не до Егорова. Но однажды…
Скакал Федор по лесу на своем вороном, в память о детстве нареченном Герцогом. Красота кругом, золото да багрянец.
Воздух теплый, ласковый ветерок дует с юга, и солнце протискивает свои лучи меж лохматых веток.
Далеко Федор от Ольгина ускакал, в места незнакомые, но все никак не хотел возвращаться. Небось последний денек теплый, погреться надо, золотом леса полюбоваться. Вон и впереди девчонка какая-то, как и он, жизни радуется, подставляет мордашку свою солнцу и ветру. Волосы растрепались, пальтецо нараспашку, корзина пустая на руке болтается. Тут Федору послышалось, что колокольчик зазвенел, маленький такой, нежный. Откуда? Неужто девчонка так смеется?