Надо сказать, что народ в Ольгине жил робкий, покладистый, ленивый и уважительный. Своего хозяина они хоть и побаивались, но уважали безмерно. Только бес попутал их недавно, в лице заезжих марксистов; вот и саботировали они работы в течение недели.
Хотя каждый готов был хоть сейчас приступить к своим обязанностям, да не пускала воспитанная марксистами пролетарская совесть.
Егоров ждал. Народ не расходился. Федор не выдержал - вышел из укрытия и обратился к бастующим с речью. Что он говорил, Арина не поняла. Ей было не до этого. Она вдруг почувствовала укол в самом сердце. Что это? Еще один. Еще. Словно маленькие, но злобные комарики впиявливаются в нее. Давно она не испытывала боли, как, впрочем, и ничего другого. И тут неожиданно возникли странная тоска, пронизывающее горе, острое одиночество. Заныли давно зажившие раны. Появились воспоминания.
Прогрохотало несколько залпов. Послышались бабий визг и мужская матерщина. Народ в панике начал разбегаться. Ничего этого Арина не видела, она прислушивалась к себе, заглядывала в закоулки своей памяти. Она еще не пришла в себя, но уже начала оттаивать, прозревать, покрываться кожей вместо ледяного панциря. Вдруг она ощутила, как теплый ветерок ласкает ее. Как приятно нагревается эта новая кожа под солнцем. Потом она почувствовала голод и вспомнила, как лакомилась в детстве кремовым воздушным пирожным из кондитерской господина Кука. Когда ее рот наполнился слюной и почудился чуть уловимый запах ванили, прогрохотал еще один выстрел. Бах! И Арина вспомнила расправу над митингующими в 1905 году, свидетельницей которой она была, и убийство Подружки, и грохот обгорелой балки, обвалившейся с почерневшего балкона.
Она вспомнила все!
И тут же, стоило только последнему воспоминанию пронестись перед мысленным взором, на нее навалилось горе и отчаяние. И она уже не рада была своему воскрешению. И захотелось ей вновь оказаться в мире тумана, ставшем столь привычным для нее.
Арина спустилась с башни. Прошла по коридору к заветной двери, приоткрыла ее. Обстановки она не узнавала. Теперь внутри не было привычной мебели и гобеленов, стояли только лавки и ведра. Где же она спала?
- Хозяйка, вы чего опять сюда приперлись? - На Арину смотрела неизвестная ей девушка. Пышная, румяная, рыжая, с озорными зелеными глазами - молодая и симпатичная.
- Дуняша? - удивленно спросила Арина.
- Ба! Заговорила. Нет, я Глаша. А Дуньку хозяин давно выгнал. Ступайте в комнату. - Арина переступила порог. Двигалась она медленно, все еще недопонимая, где она будет в этой комнате спать. Глаша тем временем с хохотом крикнула кому-то:
- Слышь, Семен. Наша-то кукукнутая опять в эту комнату прется. Пятый раз уже. Никак не привыкнет, что ее уже полгода в другую переселили.
Грубость Арину шокировала и всколыхнула неведомую до этого дворянскую гордость. Она хотела было отчитать нахалку, но передумала. Стоит ей показать, что она пришла в себя, как это станет известно Егорову, и он с новой энергией начнет ее мучить. А Глаша продолжила, обращаясь уже к Арине:
- Хозяйка, не сюда; ваша опочивальня в другом крыле. Пошлите. Да что я с ней говорю. Не понимает все равно ни шиша.
Арина дала себя проводить. Оказавшись в спальне, она присела на кровать и огляделась. Голые стены, стол, стул, куцый коврик на полу. Она пошарила по широкому подоконнику, заваленному всяким хламом, нашла зеркало, посмотрела и поразилась - выглядела она хорошо. Конечно, не так, как в шестнадцать лет, но и гораздо лучше, чем после болезни.
Она стала худой, бледной, волосы уже не так блестели, что и понятно, мыли ее, скорее всего, нечасто, но глаза горели, правильность черт никуда не делась, к тому же на лице появилась печать страдания, которая делала его более одухотворенным.
«Поразительно, - подумала Арина, - все пережитые ужасы последних лет не сделали того, чего добилось сиюминутное переживание перед первой помолвкой. Такой я была когда-то - похожей на бабочку. Чуть тронешь за крылышки - и не полетит». Теперь же она, что жук-навозник: пинай ее, бей, дави, а ей все нипочем. Никакого паралича лица, онемения конечностей, даже бронхит, казалось, отступил. А что в сердце творится, так этого не видит никто…
С того сентябрьского дня жизнь Арины изменилась. Хотя она по-прежнему казалась безучастной, теперь таковой не являлась. Она втихаря читала газеты, оставленные Федором, прислушивалась к разговорам. Ее удивлению не было предела, когда она узнала, что на дворе 1915 год. Сколько лет пронеслось будто мимо. Оказалось, что уже год как идет война. И всюду бастуют рабочие. В N-ске открылся первый политехнический университет, а ее муж стал председателем городской Думы.
Егоров, надо сказать, волновал ее гораздо больше, чем война. Когда он приехал в очередной раз (после событий сентября, когда солдаты постреляли в воздух, работа на фабрике возобновилась), Арина пришла к нему в комнату. Федор был удивлен, но Глаша заверила его, что ничего странного не произошло. «Она по дому как тень ходит, постоянно комнаты путает. А к англицкой гостиной уже не пущаю, а то она торкнется в дверь - закрыто, - садится на пол и сидит», - так объясняла поведение своей хозяйки егоровская любимица Глафира. Арину оставили в покое, по-видимому, к ней теперь все, не исключая прислуги, относились как к мебели. Ее это порадовало - можно беспрепятственно наблюдать за мужем.
Егоров сильно изменился. Постарел. Ему было около пятидесяти, но дать можно было и шестьдесят. Полный, седой, с неопрятной бородой. Злое лицо, нависающий живот, синие прожилки на носу, грязноватые волосы, вечно подстриженные под горшок. Как она его ненавидела!
По прошествии времени Арина узнала о победе Федора на выборах, о его очередных пожертвованиях городу и новых предприятиях, а еще она выяснила, что Глаша была не просто прислугой, но и любовницей ее мужа. Егоров, не стесняясь, обжимался с ней по углам, дарил подарки - то бантик, то башмачки - и был с ней если не нежен, то сносен. Еще одна новость поразила ее больше других - Федору собирались присудить то ли орден, то ли медаль, за которой он поедет в Петербург, а до этого ждет к себе в гости министра финансов графа X.
Приезд дорогого гостя был намечен на 1 ноября - день открытия очередных ярмарочных торгов. Граф по пути из N-ска в Москву собирался остановиться в Ольгине. Егоров готовился основательно. Комната, бывшая некогда английской гостиной, а позднее камерой пыток, и смежная с ней были превращены в один просторный зал, именно поэтому Арину переселили и поэтому же она не нашла в «темной» комнате привычной мебели.
Двадцать девятого октября зала была готова. Дом вычищен до блеска, сад облагорожен, крыльцо выкрашено. Арина слонялась по коридору, заглядывая то в одну, то в другую комнату.
Особенно привлекала ее зала, которая выглядела убого в своей простоте. Бревенчатые стены, голый пол, закопченная кирпичная стена с камином, прикрытая большим портретом императора. Свою лепту в осквернение комнаты внесла Глаша, развесив по стенам, посчитав их, видимо, слишком пустыми, картинки, вырезанные из журналов.
Арина старалась выглядеть равнодушной, отстраненной, заторможенной, но в душе злорадствовала - вот осрамится Федор, когда граф X. увидит это «великолепие». Но судьба лишила ее даже столь малой радости. Вечером того же дня в Ольгино пожаловал Егоров в сопровождении архитектора. Тут же были призваны мужики «с руками», и работа закипела на всю ночь. К утру залу было не узнать. Дорогой шелк на стенах, бархатные шторы на окнах, персидский ковер на полу. А еще новая мебель из красного дерева, статуя Венеры в углу, картины, правда весьма посредственные, к тому же обезображенная пожаром стена была тщательно скрыта за драпировкой, в центре которой на фоне красного бархата красовался портрет царя Николая.
Егоров деловито прохаживался по дому перед отъездом на ярмарку. Арина, изо всех сил скрывая любопытство, сидела в уголке и смотрела в одну точку. Ей все сложнее было притворяться сумасшедшей. Постоянный контроль над собой ее изматывал, к тому же верная своему хозяину Глаша не спускала с нее глаз, причина столь пристального внимания была проста - Егоров боялся очередного приступа, приведшего некогда к пожару.
- Чего, рыба, таращишься? - довольно миролюбиво спросил Федор жену. Настроение у него было приподнятым, и омрачить его не смогла бы даже Арина в полном здравии, не то что эта амеба.
- Батюшка, куды нам ее? - вездесущая Глаша подбежала, постреливая глазками.
- А бог ее знает. Запри где-нибудь. Не то выпрется некстати, опозорит меня.
- А готовить чего?
- Отдохни, - Егоров шаловливо потрепал Глашу по бедру, - повара я выписал, нечто не знаешь? Хозяйничает уже на кухне. Официанты подъедут с минуты на минуту. Ты, главное, за больной нашей следи да отдыхай. Наведаюсь к тебе ночкой.
Он подмигнул и ушел. Любовница его следом, довольная и гордая.
Арина на несколько часов осталась одна.
В два часа пополудни ее заперли в комнате. К счастью, за ней никто не следил, и она могла беспрепятственно наблюдать из окна за происходящим. Арина видела, как по жидкой грязи была расстелена красная ковровая дорожка от дома и, как она догадалась, до самой станции, как народ, согнанный со всей округи, двинулся к вокзалу встречать высокого гостя, как гость прошел к крыльцу под руку с Егоровым и как выкатили на площадь бочки с пивом, дабы веселились все без исключения. Казалось, к вечеру все население поселка было пьяно и довольно. Когда тьма окутала Ольгино, хмельная радостная толпа проводила гостя на станцию, после чего еще долго слышны были песни и задорный бабий смех.
Арина лежала на кровати, заткнув уши и закрыв глаза. Она хотела вновь превратиться в ничто, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать боли и не казаться себе Робинзоном, попавшим на остров под названием Одиночество.
Глава 8
Спустя несколько месяцев