Спектакль закончился. Арина под впечатлением выходила из зала молча. Отец тоже, но в эти минуты грустные мысли его покинули, отогнанные радостными - о предстоящем веселье.
Бал начался в семь вечера, но гости только еще прибывали, хотя было уже без четверти восемь. Арину переодели, припудрили немного щеки, в уши вдели фамильные серьги, и она, взяв отца под руку, по-взрослому степенно стояла внизу, здоровалась с опоздавшими, мило им улыбалась и сгорала от гордости за себя. Впервые она будет присутствовать на настоящем, а не воображаемом балу и вальсировать под музыку Штрауса с кавалером - своим папочкой, он ей это обещал.
Казалось, что весь город приехал к ним в гости. Мужчины во фраках, дамы в шикарных туалетах - им не было конца. Но к восьми поток гостей иссяк, и хозяева дома присоединились к остальным. Зазвучал любимый Ариной вальс, папа поклонился, протянул руку и повел дочь в середину зала, к самой елке, вокруг которой они и начали кружиться под музыку.
- Папочка, - Арина была счастлива, но вопрос, мучивший ее давно, не давал спокойно танцевать, - а почему ты не женился еще раз?
- Что? - Алексей озадаченно посмотрел на дочь и даже сбился с ритма.
- Я надеюсь, не из-за меня. Если хочешь, можешь жениться. Ты столько для меня сделал, даже спектакль этот, я же знаю, ты попросил директора театра показать именно эту постановку, и в Великий пост представление велел устроить на набережной, хоть его величество и запретил, и если ты кого-нибудь любишь, то не стесняйся, приводи ее к нам.
- Кто тебе сказал про представление?
- Я знаю, не маленькая. Тебе за это ничего не будет?
- Нет, конечно. - Про себя же подумал, что терять ему, кроме губернаторского кресла, давно нечего, а с ним и так расстаться придется.
- Ну, так что насчет женитьбы? - не унималась Арина, она решила выяснить все сегодня же.
- Доченька, видишь ли, я - однолюб, а так как моя избранница умерла, то и жениться не на ком.
- Ты так любил мамочку?
- Да, милая. - Взгляд его стал грустным. Алексей унесся на много лет назад и вспомнил гибкую черноглазую Замиру, которую долго искал, как только приехал в Россию. Нашел он только ее последний приют на кладбище для бедняков, даже не могилу - холмик, к которому привели его ее родственники, осевшие в Москве. Его любимую затоптали сапогами пьяные полицейские, когда она украла у одного из них кошелек.
Арина смотрела на грустное лицо отца и надеялась, что когда-нибудь и она встретит человека, который полюбит ее так сильно, что даже после ее смерти не забудет о ней и не перестанет хранить ей верность.
Глава 4
Пять лет спустя
Лето 1905 года отличалось от предыдущих тем, что Арину не выпускали из дома без провожатых. По улицам стало опасно ходить - то здесь, то там вспыхивали стычки между рабочими и полицейскими, кое-где возводились баррикады, а из кабаков вываливались пьяные черносотенцы и с бранью бросались на прохожих, видя в каждом революционера. Город изменился до неузнаваемости. Еще недавно такой тихий и благополучно-сонный, теперь он стал полем брани.
Арина, сидя на лавке под тополем, пыталась читать. Сосредоточиться не удавалось, ее отвлекали далекие выстрелы. Она знала, что в городе сегодня началась всеобщая политическая стачка - слышала от нового губернатора барона Фредрикса, который пришел к папе за советом. Отцы города, новый и старый, расположившись в библиотеке, за бокалом бренди обсуждали политическую ситуацию в N-ске, а Арина, спрятавшись за дверью, подслушивала. Из разговора она узнала, что на большинстве заводов прекратилась работа, остановилось движение городского транспорта, закрылись многие аптеки, типографии, трактиры. Забастовало более пятидесяти тысяч человек. Барон сетовал на то, что никто не желает работать, все хотят только бузить, а отец тихим голосом оправдывал забастовщиков и советовал не горячиться. Разговор быстро закончился. Фредрикс ушел. Перед тем как сесть в машину, пробормотал «чертов либерал» и «правильно тебя скинули». Арина поняла, что это он о папе, и невзлюбила градоначальника на всю оставшуюся жизнь.
Выстрелы загрохотали ближе. Арина вскочила, побежала к ограде, выглянула за ворота - ничего не видно. Вернулась. Сидела она на заднем дворе, хотя перед домом был раскинут мини-парк с прекрасно подстриженным кустарником, клумбами и маленькой беседкой. Но там она долго не выдерживала, ее взгляд постоянно падал на грустных атлантов, и сердце замирало при виде них. Такие сильные и такие беспомощные. Гораздо приятнее было, расположившись под тополями, смотреть на реку, на откос, вспоминать, как мечтала она с него скатиться в детстве.
Грохнуло совсем близко. Арина, не в силах больше терпеть, выбежала за ограду и, натягивая на бегу плащ, бросилась к Верхне-Волжской набережной: именно там, как она знала, проходил митинг. Она бежала по булыжной мостовой и думала о том, что если бы узнал папа о ее необдуманном поступке, он бы очень расстроился. Но остановить ее было некому - отец уехал по делам, мадам отсутствовала, няня дремала в своей комнате - поэтому она перебирала своими молодыми ногами очень резво и через десять минут оказалась перед главной площадью.
То, что она увидела, ее потрясло. Вся площадь и прилегающие улицы были запружены людьми. Сотни рабочих с алыми транспарантами и флагами метались по мостовой, пытаясь найти брешь в оцеплении, а окружившие их полицейские и черносотенцы обрушивали им на головы свои дубины и нагайки. Стоял страшный шум. Слышались крики, стоны, ржание коней, выстрелы. Демонстранты, выпуская из рук свои знамена, падали на мостовую, подставляя израненные тела под копыта полицейских лошадей. Тем, кому удавалось прорваться, дорогу преграждали казаки, стегали нагайками и теснили обратно в толпу.
Арина закричала, но голос ее потонул в общем шуме. Она бросилась вперед, надеясь помочь кому-нибудь, но ее схватили чьи-то руки, встряхнули.
Арина рыдала, вырывалась, кричала, чтобы ее пустили. Ничего не помогало. Она подняла свои заплаканные глаза на державшего ее человека и замерла. Перед ней в порванной на рукаве рубахе и с запачканным кровью лицом стояла ее гувернантка мадам Фурше.
- Мадам, пустите меня, я хочу помочь. Там, наверное, раненых много…
- Успокойся. Иди домой, - строго проговорила француженка и подтолкнула Арину.
- Но я не могу. Им надо помочь. Там же стреляли!
- Стреляли в воздух. - Мадам, когда сердилась, всегда говорила без акцента. - Иди. Это не твое дело.
- А вы что здесь делаете?
- Как и ты, пришла помочь. Но туда сейчас не прорвешься. Надо ждать, когда казаки натешатся. Потом будем развозить раненых.
- Я с вами.
- Тебе надо готовиться к балу. Иди.
- Неужели бал не отменят, когда такой ужас творится?
- Бал дебютанток? Ни за что. Иди.
Арина постояла немного в нерешительности, потом побрела домой, вздрагивая всякий раз, как за спиной раздавался выстрел.
Она вернулась в свою комнату. Без интереса посмотрела на свое великолепное платье, еще недавно так ее восхищавшее, и повалилась на кровать. Горе переполняло ее, поэтому она тут же уснула, как делала всегда, когда переживала.
…Бал все-таки перенесли. Последствия погрома были плачевными. Десять убитых, сотня раненых и покалеченных. Распоясавшиеся черносотенцы, намеревавшиеся продолжать побоище, на следующий день столкнулись с отрядом вооруженных рабочих. Завязалась очередная схватка. Теперь жертв было больше, солдаты применили не только дубины, но и винтовки. Город сходил с ума еще несколько дней, по истечении которых рабочие организовали дружины, которые круглосуточно патрулировали улицы, не допуская казачьего беспредела. Все более или менее нормализовалось со временем. Жизнь вошла в привычное русло, стычки если и были, то уже не носили такого массового характера.
Арина вышла на балкон полюбоваться закатом над Волгой, а заодно подумать о жизни. Недавние события, свидетелем которых она стала, что-то изменили в ее душе. Она вдруг поняла, что мир, каким она его себе представляла - добрым, радужным, приятным, - существует только в ее воображении. На самом деле жизнь сложна, жестока и несправедлива. И она не может в ней ничего изменить!
Солнце опустилось к самой воде, разукрасив ее во все оттенки красного. Купола Рождественской церкви стали оранжевыми, а стекла домов на дальнем берегу - алыми. Арина замерла, завороженная столь дивной картиной, и не услышала, как сзади к ней подошел отец и остановился у нее за спиной.
- Красиво, правда? - знакомый голос вывел девушку из оцепенения. Она грустно улыбнулась и обернулась к отцу:
- Не вяжется эта красота с тем, что происходит сейчас в городе.
- Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. - Лицо Алексея Ананьевича было серьезно и сосредоточенно. - Я слышал, ты бегала на площадь.
- Да.
- Зачем? Я же говорил тебе, что это опасно.
- Я знаю, но палили так громко, я думала, что за воротами, вот и выбежала.
- Деточка, никогда больше так не делай. Не женское это дело.
- Но мадам там была…
- Мадам за это поплатилась. Ее высылают из страны.
- Но она только помогала раненым.
- Она ударила полицейского, когда он хотел помешать ей вынести одного рабочего из этого пекла. Потом ее заметили перед зданием Народного дома, где митинговали марксисты.
- Но она правильно сделала, что ударила, они звери, а не люди. Я видела, как они забивали безоружных дубинами.
- Доченька, - отец мягко взял ее лицо в свои руки, - я так же, как ты, возмущен действиями властей. Я был против, уговаривал барона быть помягче, но меня никто не слушает. Они считают меня «мягкотелым либералом» и даже винят в том, что это я все допустил, хотя сами прекрасно понимают - просто у народа кончилось терпение.
- Но ты же председатель городской Думы, неужели ты ничего не мог сделать?
- Детка, мы занимаемся только хозяйственными делами. Мы бессильны.
- И ты не можешь сделать так, чтобы мадам осталась?