Сбитая с толку их странным запахом и писком, кошка, кроме того, обнаруживала, что у лисят ненасытный аппетит; и после неоднократных вылизываний и кормежек они наконец-то начинали пахнуть по-кошачьи, хотя ее упорные попытки обучить их кошачьим искусствам в основном проваливались. Мяукая им «как можно отчетливее… чтобы научить, как должны разговаривать нормальные кошки», она так и не могла добиться ответного мяуканья, а от их громкого лая она вечно вздрагивала. «В глубине своей кошачьей души она стыдилась того, что они лают», – размышляла Антонина, добавляя, что сиротки бывали шумными и «легко раздражались». Зато они запросто осваивали грациозные кошачьи прыжки по столам, сервантам и высоким книжным шкафам, и обитатели виллы часто наталкивались на очередного лисенка, который, свернувшись в форме баварской супницы, посапывал на фортепьяно или комоде.
Предпочитая живую еду, Бальбина каждый день охотилась за домом, чтобы прокормить свое потомство, усердно таская им птичек, кроликов, полевых мышей и крыс, хотя, как вскоре она обнаружила, охотиться нужно без остановки, чтобы утолить их вечный голод. Она выводила на охоту и лисят, и за небольшой худой кошкой в серую полоску шли отпрыски, в три раза крупнее мамаши, с вытянутыми мордами и пушистыми черными хвостами, на концах которых красовались белые кисточки. Она учила их подкрадываться к добыче, замирая, словно сфинкс, набрасываться на жертву, и, если кто-то из отпрысков отбивался от остальных, кошка сипло мяукала, пока молодой лисенок не возвращался послушно к семейной стае. Каждый раз, когда на глаза попадался цыпленок, лисята выслеживали его, проворно подкрадываясь на животе, а потом стремительно набрасывались, разрывая острыми зубами и рыча во время еды, – Бальбина же держалась поодаль и наблюдала.
«Родив» таким образом несколько поколений лисят, изможденная и сбитая с толку всем происходящим, Бальбина в итоге смирилась со странными манерами детенышей – они росли наполовину кошками, она стала наполовину лисицей. Расхваливая в дневнике ее уживчивый характер и то, что она никогда не нападала на обитателей виллы, Антонина писала: «У нее как будто имелся собственный кодекс чести». Она не трогала попугайчиков Ли́сника, даже когда он выпускал их из клетки полетать; кролик Вицек не привлекал ее внимания, так же как и петушок Куба; она не удосуживалась охотиться на мышь, проникшую в дом; и если в окно случайно влетала птица (дурная примета), она лишь лениво следила за ней. Однако один новый обитатель все же возродил ее охотничьи инстинкты.
Весной сосед принес в зверинец Рыся необычного сиротку: детеныша мускусной крысы, толстопузого, с блестящим коричневым мехом, светло-бежевым на брюшке, длинным чешуйчатым хвостом и крошечными черными глазками. Перепончатые передние лапы с пальцами помогают мускусным крысам строить хатки, удерживать пищу и рыть норы; когда они плавают, бахромчатые задние лапы гребут не хуже настоящего весла. Но, кажется, самая странная особенность – четыре похожих на долото резца, которые торчат, отделенные губами от ротовой полости, благодаря чему мускусная крыса может грызть стебли и корешки, срезать камыш и рогоз прямо под водой, не раскрывая рта.
Антонина сочла зверька очаровательным, выделила ему большую клетку на крыльце, поставив туда в качестве мелкого водоема стеклянную кювету для проявки фотопленок, поскольку мускусные крысы в природе живут в воде. Рысь назвал зверька Щурцио (Крысенок), и тот скоро выучил свое имя и приспособился к жизни на разделенной на три зоны вилле, посвящая дни сну, еде и купанию. Дикую мускусную крысу приручить нелегко, однако через несколько недель Щурцио позволил Рысю открывать клетку, носить себя по комнате, гладить и трепать. Когда Щурцио спал, Бальбина расхаживала вокруг его клетки, словно пума, выискивая способ пробраться внутрь. Просыпаясь, он мучал ее, принимаясь неутомимо плескаться в своей ванне, обрызгивая ее водой, что она ненавидела. Никто не понимал, почему мускусная крыса оказалась таким искушением для Бальбины, однако каждый, кто кормил Щурцио или чистил его клетку, обычно запирал дверцу на проволоку, перекрутив концы.
Антонине нравилось наблюдать по утрам за «изысканным туалетом» мускусной крысы: Щурцио плескал себе на морду водой, от души сопя, выдувал воздух из ноздрей, потом растирал щеки мокрыми лапами, как мужчина, который собирается побриться, и долго-долго умывался. После чего забирался в свою ванну и скреб брюшко, заваливался на спину и несколько раз переворачивался. В итоге он вылезал из ванны и встряхивался по-собачьи, окатывая все вокруг брызгами. Как ни странно, он часто поднимался по стенке клетки и усаживался на жердочку, как предыдущий обитатель клетки, какаду Коко. И там он старательно вычесывал воду из меха своими пальчиками. Посетители удивлялись тому, что мускусная крыса сидит на жердочке и чистится, словно птица, однако на вилле и в мирное время обитали престранные существа, и Щурцио стал новым любимцем Рыся. Покончив с водными процедурами, Щурцио подкреплялся морковкой, картошкой, одуванчиками, хлебом или зерном, хотя он, конечно же, тосковал по веткам, коре и болотным растениям, которыми мускусные крысы питаются в природе.
Когда он перерос свою ванну из кюветы, Антонина заменила ее гигантской банкой, которую Ян когда-то использовал, занимаясь изучением тараканов[66]. Когда появилась банка, Щурцио запрыгнул в нее и принялся плескаться с такой силой, что Антонина переставила клетку в кухню, где пол был выложен керамической плиткой и под рукой всегда была свежая вода.
– Знаешь, мама, – сказал как-то Рысь, – Щурцио учится отпирать клетку. А он не глупый!
– Мне кажется, что он все-таки не настолько умен, – отозвалась Антонина.
Щурцио проводил часы, возясь с проволокой, хватая концы пальцами и пытаясь их раскрутить, и после одной ночи упорной работы ему наконец-то удалось размотать проволоку, поднять задвигающуюся дверцу, сползти по ножке стула на пол, вскарабкаться по водопроводной трубе и соскользнуть в мокрую кухонную раковину. Оттуда он перепрыгнул на плиту, забрался на теплую батарею и заснул. Там его утром и нашел Рысь. Вернув беглеца в клетку, Рысь закрыл дверцу и замотал проволоку еще крепче.
На следующее утро Рысь пронесся через весь дом, ворвался в спальню Антонины и испуганно закричал:
– Мама! Мама! Где Щурцио? Клетка пустая, его нигде нет. Вдруг его съела Бальбина? Мне пора в школу, папа на работе! Помоги!
Антонина, которая все еще соблюдала постельный режим, едва ли могла чем-то помочь в этой утренней катастрофе, однако она отправила в поисковую экспедицию Ли́сника и домработницу Петрасю, и они старательно прочесали все шкафы, диваны, мягкие кресла, все углы и закутки, все щели, куда могла бы поместиться мускусная крыса, – и безрезультатно.
Поскольку Антонина никак не могла поверить, что зверек просто «испарился, словно камфара», она заподозрила в случившемся Бальбину или Жарку, поэтому кошку и собаку привели к ней в спальню для тщательного осмотра. Антонина старательно ощупала их животы на предмет подозрительного вздутия. Если бы они съели такое крупное животное – размером почти с кролика, – животы у них точно были бы раздутыми до сих пор. Нет, они были, как обычно, тощими, поэтому Антонина объявила о невиновности подозреваемых и отпустила их на свободу.
Вдруг к ней в комнату прибежала Петрася.
– Идите скорее! – прокричала она. – В кухню. Щурцио сидит в печной трубе! Я, как всегда, развела огонь и услышала ужасный шорох!
Опираясь на трость, Антонина медленно поднялась с постели на распухшие ноги, осторожно спустилась по лестнице и доковыляла до кухни.
– Щурцио, Щурцио, – ласково приговаривала она.
В стене зашуршало. Когда из трубы высунулась покрытая сажей голова, Антонина схватила беглеца с грязными усами и обожженными лапами за шиворот и вытянула. Она осторожно вымыла его теплой водой с мылом, намыливала снова и снова, пытаясь очистить мех от жирной кухонной копоти. Потом смазала мазью ожоги и посадила Щурцио обратно в клетку.
Смеясь, Антонина пояснила, что мускусные крысы строят хатки, собирая в кучу растения и грязь, затем выкапывают вход в нору под водой. Эта мускусная крыса захотела жить в хатке, а не в клетке, и кто станет винить ее за то, что она попыталась воссоздать свой природный мир? Зверек даже погнул металлические конфорки, чтобы облегчить себе вход в печную трубу.
Когда днем Рысь вернулся из школы, он с восторгом увидел, что Щурцио снова в своей клетке, и в обед, пока накрывали на стол, Рысь взахлеб рассказывал всем о приключениях Щурцио в печной трубе. Одна маленькая девочка так смеялась, что споткнулась, идя из кухни, и опрокинула полную миску супа на голову Ли́сника и Бальбину, сидевшую у него на коленях. Вскочив со стула, Ли́сник вместе с кошкой ринулся в свою комнату и закрыл дверь. Рысь побежал за ним, он подглядывал в замочную скважину и шепотом докладывал остальным, что там происходит:
– Он снял пиджак!
– Вытирает его полотенцем!
– Теперь вытирает Бальбину!
– Вытирает лицо!
– Ой! Нет! Он открыл клетку с попугайчиками.
На этом месте Магдалена больше не смогла выносить состояния неопределенности и рывком распахнула дверь. Ли́сник, домашний концертмейстер, возвышался столбом посреди комнаты, а вокруг его головы каруселью кружили попугайчики. Через несколько мгновений они опустились ему на голову и принялись копошиться в волосах, вытягивая и склевывая макароны из супа. Наконец Ли́сник заметил собравшуюся в дверном проеме толпу, притихшую, сгорающую от нетерпения в ожидании объяснений.
– Жалко же выбрасывать такую хорошую еду, – сказал он, комментируя нелепую сцену, как будто бы нашел единственное и самое очевидное решение проблемы.
Глава двадцать вторая
Время обычно идет ровно и незаметно, однако на вилле у Антонины оно всегда ускоряло ход по мере приближения комендантского часа, когда имело место нечто вроде солнцестояния и солнце замирало на горизонте дня, минуты начинали тянуться медленно, словно издеваясь, – одна… и после долгой паузы – другая. Поскольку любого, кто не попадал домой к комендантскому часу, могли арестовать, избить или убить, этот час обретал языческое величие. Все знали кошмарные истории вроде той, что случилась с другом Магдалены, художником и прозаиком Бруно Шульцем, которого 19 ноября 1942 года застрелил в Дрогобыче мстительный офицер гестапо. Другой гестаповский офицер, Феликс Ландау, восхищавшийся мрачноватой, местами садомазохистской живописью Шульца, выписал ему пропуск, чтобы он выходил из гетто и разрисовывал сценами из сказок комнату его сына. Однажды Ландау застрелил еврея-дантиста, который находился под покровительством офицера Гюнтера, и тогда Гюнтер, увидев, как