ря о Павле и Петре, называли их не иначе как «хомяками».
Глава двадцать четвертая
Весной 1943 года Генрих Гиммлер решил преподнести Гитлеру несравненный подарок ко дню рождения, и это вознесло бы его над всеми остальными фаворитами фюрера. Гиммлер, который часто вел задушевные беседы с фотографией Гитлера и клялся, что он самый лучший и преданный его слуга, была бы у него возможность, заарканил бы луну и преподнес в подарочной упаковке. «Для него я сделал бы все, – сказал он однажды друзьям. – Поверьте, если бы Гитлер приказал мне застрелить родную мать, я застрелил бы и гордился оказанным доверием»[71]. В качестве подарка он поклялся ликвидировать оставшихся в Варшавском гетто евреев 19 апреля, в первый день Песаха, важный для иудеев священный день, а кроме того, канун дня рождения Гитлера.
В четыре утра небольшие немецкие патрули и штурмовые отряды незаметно вошли в гетто и схватили несколько евреев, шедших на работу, однако тем евреям каким-то образом удалось вырваться, и немцы отступили. В семь утра генерал-лейтенант Юрген Штроп, командовавший бригадой СС, вернулся с тридцатью шестью офицерами и привел 2054 солдата, ринувшись сразу в центр гетто с танками и пулеметами. К его удивлению, там оказались баррикады, за которыми скрывались евреи, отвечавшие огнем из пистолетов, нескольких винтовок, одного пулемета и швырявшие многочисленные «коктейли Молотова», бутылки, наполненные бензином и заткнутые подожженной тряпкой. Финны незадолго до этого позаимствовали идею гранаты-бутылки у националистов Франко, которые на ходу придумали ее во время гражданской войны в Испании в 1936–1939 годах, в то время когда в высшем обществе вошли в моду предобеденные коктейли. Когда СССР вторгся в Финляндию, финны саркастически назвали бомбу в честь министра иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова. Сильно проигрывающие в численности, плохо вооруженные, евреи умудрились сдерживать натиск нацистов до наступления ночи и держались в течение следующего дня, когда солдаты появились снова с огнеметами, полицейскими собаками и отравляющим газом. С этого момента и до конца войны около полутора тысяч партизанских отрядов при любой возможности вступали в схватку.
Кровавая бойня, которую Гиммлер задумал как подарок ко дню рождения, обернулась осадой, продлившейся месяц, пока немцы не решили наконец спалить все: дома, бункеры, канализацию и заодно всех людей. Многие погибли в огне, некоторые сдались, другие совершили самоубийство, а единицы спаслись бегством, чтобы рассказать и написать об этом Армагеддоне. Газеты подполья взывали к полякам-христианам, умоляя помогать сбежавшим евреям, предоставляя им убежище, и Жабинские с готовностью взяли на себя новые обязательства.
«Рядом, по другую сторону стены, жизнь текла как обычно, как всегда, – писал один из выживших. – Люди, жители столицы, развлекались. Они видели дым от пожаров днем и пламя ночью. Карусель все крутилась и крутилась рядом с гетто, дети водили хоровод. Это было очаровательно. Они были счастливы. Деревенские девушки, приехавшие в столицу, катались на карусели, глядя на пламя в гетто»[72], они смеялись, ловили хлопья золы, летевшие по воздуху под громкую ярмарочную музыку.
Наконец 16 мая генерал-лейтенант Штроп отправил Гитлеру гордый рапорт: «Варшавского гетто больше не существует». По сведениям «Экономического бюллетеня подполья» от 16 мая 1943 года, было сожжено сто тысяч квартир, две тысячи производственных мастерских, три тысячи магазинов и два десятка фабрик. В конце немцы захватили всего девять винтовок, пятьдесят девять пистолетов и несколько сотен самодельных бомб разных видов. Семь тысяч евреев было расстреляно на месте, двадцать две тысячи отправлены на мельницы смерти в Треблинку или Майданек, тысячи других попали в трудовые лагеря. И это стоило немцам всего лишь шестнадцати убитых и восьмидесяти пяти раненых.
Пока обитатели виллы следили за новостями о восстании в гетто, Антонина описывала владевшие ими чувства как «напряжение, потрясение, беспомощность, гордость». Сначала они слышали, что над гетто подняли польский и еврейский флаги, затем, по мере того как дым и грохот артиллерии нарастали, они узнали от друга Стефана Корбоньского, высокопоставленного члена подполья, что Еврейская боевая организация и Еврейский воинский союз – всего семьсот мужчин и женщин – сражаются как герои, однако «немцы вывезли, убили или сожгли живьем десятки тысяч евреев. Из трех миллионов польских евреев уцелело не более десяти процентов»[73].
Потом, в один страшный день, на зоопарк пролился серый дождь, долгий, медленный дождь, принесенный западным ветром со стороны горящего еврейского квартала за рекой. У каждого на вилле были друзья, попавшие в ловушку на финальном этапе ликвидации четырехсот пятидесяти тысяч варшавских евреев.
Десятого декабря, как раз перед комендантским часом, когда Ян благополучно добрался до дома, а Петрася ушла до завтрашнего дня, Антонина собрала всю семью, Ли́сника, Магдалену, Маурыция, Ванду и остальных за обеденным столом на вечерний борщ со свеклой, в котором отражался свет свечей и который играл в большом серебряном половнике, словно красное вино. Несмотря на пронизывающий холод, который пришел вместе со снежными джиннами из-под уличных фонарей, на вилле хватало угля, чтобы всем в доме было тепло. Когда после ужина Рысь менял воду в клетке Щурцио, стоявшую в кухне, он услышал негромкий стук. Рысь осторожно открыл дверь и тут же в волнении бросился в столовую, чтобы сообщить родителям новость.
– Мама, – сказал он, – там дочь Соболя с семьей!
Заинтригованный Ли́сник отложил газету. На звероферме не было соболей, маленьких зверьков, похожих на норку.
– Этот дом совершенно сошел с ума! – объявил он. – Вы называете людей животными, животным даете людские имена! Я вообще не понимаю, говорите ли вы о людях или о зверях. Кто этот Соболь? Я не понимаю, это фамилия, подпольная кличка, прозвище человека или название животного. Просто сумасшествие какое-то!
После чего он театрально поднялся и удалился в свою комнату.
Антонина поспешила в кухню, чтобы поздороваться с появившимися в доме «соболями»: с Региной Кенигсвайн, ее мужем Шмуэлем и двумя сыновьями, пятилетним Мецио и трехлетним Стефцио. Самого младшего, Стася, отправили в сиротский приют, которым заведовал отец Бодуэн, из опасения, что плач младенца привлечет ненужное внимание. Регина к тому же «носила под сердцем дитя», как было принято говорить, – была беременна четвертым.
Летом 1942 года, во время массовых отправок в концентрационные лагеря, когда проходы через здание суда были закрыты, а спасительные пути через лабиринт канализации еще не были нанесены на карту, Шмуэль попросил одного друга-католика, Зигмунда Пьетака, помочь ему с семьей бежать и подыскать убежище на арийской стороне. Большинству спасшихся из гетто это удавалось благодаря сложной цепочке друзей, знакомых и удачного стечения обстоятельств, и у Кенигсвайнов тоже получилось. Шмуэль со своим другом Шапсе Ротолком вступили в полицию гетто и быстро сдружились с сочувствующими или же алчными охранниками и польскими контрабандистами. Ночью, неся в рюкзаках спящих от снотворного детей, Кенигсвайны, подкупив охрану, перебрались через стену гетто. Сначала их поселили в квартире, снятой Пьетаком, там они и скрывались до конца 1943 года. На протяжении всего этого времени Пьетак оставался единственным человеком, связывавшим их с внешним миром, он часто навещал их, принося еду и все необходимое. Но когда деньги кончились и их выселили, Пьетак спросил у Яна, не сможет ли тот пустить семью к себе, пока подполье не подыщет им убежище в каком-нибудь другом месте.
Антонина была знакома с Региной, дочкой пана Соболя, который до войны поставлял в зоопарк фрукты для животных, добродушный сутуловатый человек, всегда одетый в одну и ту же выцветшую от старости куртку, нагруженный тяжелыми корзинами с фруктами и овощами. Несмотря на тяжелую ношу, он обычно находил у себя в карманах место для угощений и подарков, например сладких вишен для обезьянок или желтого яблока для Рыся. Но по-настоящему прочным мостом, связывавшим семьи Соболей и Жабинских, стал сын пана Соболя, который был приписан к трудовому отряду гетто и иногда сбегал с работы в зоопарк, где Жабинские снабжали его картошкой и другими овощами, чтобы он тайком пронес их своим. Однажды он сообщил, что его переводят в другую рабочую бригаду, внутри гетто, и умолял Антонину уговорить его немецкого начальника, чтобы тот позволил ему и дальше работать за стеной. Антонина выполнила его просьбу и позже писала: «Может быть, этот арбайтсфюрер был хорошим человеком, или же его просто потрясло, когда я сказала, что без еды, которую Соболь проносит в гетто семье, они умрут с голоду. На весьма приличном польском он отвечал, что я должна быть „более осмотрительной“. Однако же юному Соболю еще больше месяца разрешали работать за стенами гетто и проносить домой еду для родных».
Жабинские не только знали Регину еще девочкой, они даже были у нее на свадьбе, и Ян работал с ее мужем, Шмуэлем, оборудуя бункеры. Прославленный боксер, Шмуэль Кенигсвайн обычно выступал за варшавские спортивные клубы «Маккаби» и «Звезды», а еще он был квалифицированным плотником, который помогал «Жеготе» строить и переоборудовать укрытия. Во время войны архитектор Эмилия Хижова, заметная фигура в «Жеготе», придумала фальшивые стены, которые открывались от нажатия кнопки, и рабочие устанавливали их в квартирах по всему городу, а жильцы следили, чтобы не заставлять их мебелью. И уловка удалась: эти панели походили на обычные стены и не привлекали внимания.
Когда Кенигсвайны впервые появились в зоопарке, их бедственное положение глубоко взволновало Антонину: «Я смотрела на них со слезами. Несчастные цыплятки с огромными глазами, полными страха и тоски, вопросительно взирали на меня». В особенности встревожил ее взгляд Регины, потому что это был «полный безысходности взгляд молодой матери, обреченной на смерть».