Поначалу зоопарк служил лишь временным убежищем, одной из станций на старательно проложенной железной дороге подполья, и Ян с Антониной прятали только друзей и знакомых, однако позже, когда они начали работать с Яниной, «все стало более организованным», как скромно говорил об этом Ян, подразумевая, что с помощью подполья он расширил свои возможности и начал рисковать по-крупному.
Из всех «гостей», покинувших виллу, больше всего Антонина скучала по «жизнерадостной Магдалене, полной энергии и смеха». Между ними завязалась удивительная дружба, одновременно нежная и незыблемая, сердечная и профессиональная. Оба, и Ян и Антонина, восхищались Магдаленой как художником, но также они ценили ее как энергичного, веселого, щедрого друга. По словам Антонины, терять Магдалену было физически больно, пусть даже ее отъезд означал, что они смогут принять еще одного «гостя», спасти еще одну жизнь. Ян с Антониной обещали навещать Магдалену в Саска Кепа как можно чаще, а Маурыций, который не мог без опаски ходить по городу, не знал, прощается ли с нею на месяцы, на годы или навсегда, и перенес это особенно тяжело.
К концу июня 1943 года Ян и Антонина убедились, что никто не донес на них в гестапо, и снова с энтузиазмом начали принимать «гостей». Янина прислала им одну свою юную приятельницу, Анелю Добруцкую, которая обладала «хорошей внешностью», как говорили местные, имея в виду, что у нее арийские черты лица, поэтому она могла работать днем, продавая на улице хлеб и слойки, и ночевала у одной эксцентричной пожилой дамы. Антонине понравилась живая девушка с темными волосами, синими глазами и характером одновременно «добродушным и шаловливым». Приехав в Варшаву из бедной деревни, Анеля делала все, чтобы накопить денег на учебу в Львовском университете. Ее настоящее имя было Рахеля Ауэрбах, однако этот факт канул в недра подполья, где растворялись удостоверения личности, а люди при необходимости обретали новые имена, новую внешность и получали задания.
Польская эмигрантка Эва Хоффман трогательно рассказывает, что она пережила психологическое потрясение, лишившись своего имени: «Не произошло ничего особенного, всего лишь небольшой сейсмический сдвиг в голове. Наши имена изменились и немного отдалились от нас, однако в образовавшуюся трещину влез громадный злой дух абстракции». Внезапно ее имя и имя ее сестры перестали существовать, хотя «они были такой же неотъемлемой частью нас, как наши глаза или руки». А новые имена оказались «идентификационными ярлыками, бездушными вывесками, указующими на объекты, некогда бывшие моей сестрой и мною. Мы словно находимся в комнате, полной незнакомых лиц, с именами, сделавшими нас чужими для нас самих».
Анеле повезло выбраться из гетто до того, как наступили худшие времена; и она посвятила себя сбору еды для умирающих с голоду людей, работе в госпитале и в библиотеке, кроме того, она принадлежала к небольшому числу избранных, кто знал тайну молочных бидонов. В той секции гетто, где располагались мастерские Восточногерманских строительных частей – OBW (Ostdeutsche Bauwerkstütte), немцы узаконили столярный цех, обязав его прежних хозяев-евреев продолжать работу в обычном режиме. Один из братьев – владельцев мастерской, Александр Ландау, был участником подполья, и он нанимал на работу многих его членов, выдавая их за квалифицированных мастеров, хотя не всегда удавалось скрыть отсутствие у тех даже элементарных навыков. Столярная мастерская Холманна, расположенная на Новолипковой улице, 68, тоже нанимала на работу якобы плотников, а дома, выделенные для них, стали центром Еврейской боевой организации. Вместе эти две мастерские, нанимая на работу множество людей, спасали их от депортации, прятали в своих домах беглецов, предоставляли место для школы и плацдарм для многих видов деятельности подполья.
Всего через месяц с начала оккупации Польши историк Рингельблюм задумал создание архива, понимая, что все происходящее не имеет прецедента в истории человечества и кто-то должен тщательно задокументировать факты, оставить свидетельства невыразимых страданий и жестокости. Анеля помогала Рингельблюму с архивами, хотя первой документы прочитывала Янина и временно прятала их под обивкой большого кресла у себя в кабинете. После чего секретная группа активистов под кодовым названием «Онег Шабат» (потому что они встречались по субботам) прятала документы в коробках и молочных бидонах в подвале мастерской Холманна. В 1946 году, прочесывая руины гетто, выжившие нашли все молочные бидоны, кроме одного, наполненные живыми, подробными отчетами на идиш, польском и иврите, которые теперь находятся в Еврейском институте Варшавы.
В какой-то момент Анеля привела на виллу свою подругу Геню (Евгению Силкес), которая занималась в гетто организацией подпольных школ, сражалась в армии подполья и помогала разрабатывать планы восстания в гетто. В конце концов ее схватили и заставили сесть в поезд на Треблинку, но они с мужем спрыгнули с поезда под Отвоком, когда он замедлил ход на разъезде, пропуская другой поезд (в некоторых вагонах имелись небольшие окошки, забранные колючей проволокой, которую можно было разрезать, и двери, которые можно было выбить). В послевоенном интервью в Лондоне Геня вспоминала, что было после прыжка:
«Я была смертельно уставшая и голодная, но так боялась, что не подходила к домам… Я не смогла найти мужа и очень медленно по проселочным дорогам отправилась в Люблин. Через два дня я решила вернуться в Варшаву. Я шла вместе с фабричными рабочими и рано утром добралась до Старого города. Моя двоюродная сестра, которая была замужем за поляком, пряталась у пани Ковальской. Я пошла к ней. Меня встретили, словно привидение из другого мира, покормили, отправили мыться и уложили в кровать. Через несколько дней, когда я снова была на ногах, мне подобрали одежду, и я отправилась на Медовую улицу, в дом номер один, к Янине Бухгольц из „Жеготы“. Там я получила документы и деньги. Позже муж моей кузины подыскал для меня комнату на Холодной улице в квартире польского полицейского. Обо всех этих людях, которые мне помогали, я могу говорить только с величайшим восхищением и любовью»[83].
Когда в квартире полицейского стало небезопасно, Янина привела ее в зоопарк, где она официально поселилась в качестве портнихи Антонины, занимаясь починкой одежды, а позже, когда Антонина забеременела, шила детские вещи и подрубала пеленки. Рослая, с арийской внешностью, маленьким вздернутым носиком, она запросто могла бы сойти за польку, только почти не говорила по-польски, поэтому на публике притворялась немой или же эстонкой, как и значилось в ее фальшивых документах. Выдавая себя за немую, она влилась в ряды других людей с сильным акцентом, которые, не роняя ни единого слова, перемещались по городу.
Глава двадцать девятая
Вскоре после того, как поблекли голубые подснежники, во влажной тени старых деревьев проросли пучки черемши; их крошечные белые цветочки источали сладкий неуловимый аромат, который с наступлением сумерек входил в открытые окна, а листья поднимались на два фута в высоту, борясь за свет. Некоторые крестьяне пасли овец в чесночных зарослях, чтобы мясо приобрело аромат, а другие сокрушались, когда коровы по ошибке забредали туда и наедались черемши, портившей вкус молока. Местные жители использовали черемшу в омолаживающих снадобьях и компрессах от высокой температуры, для оживления затухающей страсти, подсушивания прыщей, улучшения работы сердца или облегчения сухого кашля. Луковицы толкли и готовили. Варили суп с черемшой.
«Зоопарк тонул в теплой майской ночи, – писала Антонина в своем дневнике. – Деревья и кусты, дом и терраса плавали в блеклом аквамарине, в холодном и бесстрастном свете луны. Ветки сирени низко свисали под тяжестью бледных цветочных гроздьев. Острые геометрические контуры дорожек были подчеркнуты длинными черными тенями. Соловьи снова и снова заводили свою весеннюю песнь, одурманенные звуками собственного голоса».
Обитатели виллы сидели, слушая фортепьянный концерт в исполнении Ли́сника, забыв о времени и реальности в мире, освещенном свечами, и созвездия звуков парили в темноте. «Тихая романтическая ночь полнилась бурными аккордами этюда Шопена до минор. Музыка говорила нам о сожалении, страхе и ужасе, проплывая по комнате и исчезая в открытом окне», – вспоминала Антонина.
Неожиданно она услышала негромкий таинственный шорох, который доносился со стороны клумбы высоких мальв под окном; на этот посторонний звук между нотами, кажется, обратила внимание только она. Когда закричала сова, прогоняя кого-то от гнезда с птенцами, Антонина поняла значение этого знака и незаметно шепнула Яну пойти посмотреть, что там. Снова появившись в дверном проеме, он жестом поманил ее к себе.
– Мне нужен ключ от Фазаньего дома, – шепотом проговорил он.
У нее как у хозяйки хранились все ключи, а их было немало: от дверей виллы, от зоопарковских построек, ключи от дверей, которых больше не было, и ключи, которые не представляли никакого интереса, однако выбросить их было невозможно. Этот ключ находился легко, потому что им часто пользовались, – Фазаний дом отпирался обычно с появлением новых «гостей».
Беззвучно задавая вопрос одним только взглядом, Антонина дала Яну ключ, и они вышли вместе – тут же в кусты нырнули двое парней. Ян шепотом объяснил, что это участники ячейки подполья, которая занимается диверсиями; они поджигали немецкие бензовозы, и теперь им необходимо залечь на дно. Молодым людям посоветовали бежать в зоопарк – Ян, не предупредив Антонину, дожидался их весь вечер, все больше и больше волнуясь. Узнав хозяев, ребята неожиданно вышли к ним.
– Мы несколько часов прятались в кустах под домом, потому что все время слышали немецкую речь, – сказал один парнишка.
Ян пояснил, что чудесная погода не оставляет равнодушными и немецких полицейских, которые подолгу гуляют в зоопарке, а некоторые ушли всего минут двадцать назад. Теперь, когда горизонт расчистился, пора было спешить в Фазаний дом. Поскольку фазаны были деликатесом, название «Фазаний дом» показалось юношам весьма импозантным, и один из них пошутил: