Уверенный, что восстание может начаться в любую минуту, Ян не сомневался, что хватит нескольких дней, чтобы Армия крайова, насчитывавшая 350 000 человек, разгромила оставшихся нацистов. В теории, как только мосты будут заняты поляками, батальоны с обоих берегов Вислы сомкнут ряды и сольются в единую мощную армию, которая освободит город.
Двадцать седьмого июля, когда советские войска достигли Вислы в шестидесяти пяти милях южнее Варшавы (Антонина говорила, что слышала орудийные выстрелы), немецкий генерал-губернатор Польши Ганс Франк согнал сто тысяч мужчин-поляков в возрасте от семнадцати до шестидесяти пяти лет и заставил под угрозой расстрела по девять часов в день строить укрепления вокруг города. Армия крайова призывала всех игнорировать приказ Франка и начала подготовку к сражению; призыв к оружию на следующий день эхом повторили подходившие русские – по радио на польском звучал призыв: «Час для действий настал!» Третьего августа, когда Красная армия расположилась в десяти милях от правобережного района, где находился зоопарк, атмосфера на вилле стала еще напряженнее, и все то и дело спрашивали: «Когда же начнется восстание?»
Смена действующих лиц на вилле произошла неожиданно. Большинство «гостей» уже ушли, чтобы присоединиться к армии или укрыться на надежных «малинах»: Ли́сник собирался переехать на ферму под Гройцы; Маурыций отправился к Магдалене в Саска Кепа; юрист с женой бежали на другой конец Варшавы, но две их дочери, Нуня и Эва, решили остаться на вилле, потому что, если что-то случится с Антониной, повторяли они, новорожденной Терезе, Рысю, семидесятилетней матери Яна и домработнице придется справляться самим, а это вряд ли возможно. Хотя солдаты начали эвакуировать мирных граждан с территорий у реки, Ян надеялся, что его семье удастся остаться в зоопарке, ведь поляки скоро обязательно одержат победу, а тяготы переезда могут убить младенца и престарелую мать Яна. В своем интервью Еврейскому институту он вспоминал, что 1 августа в семь утра пришла девушка и предложила ему присоединиться к восставшим. Должно быть, это была связная Армии крайовой, такая же как Галина Добровольская (во время войны Галина Корабёвская), с которой я встречалась в Варшаве однажды солнечным летним днем. Ныне энергичная женщина за восемьдесят, во время войны она была подростком и помнит тот день, когда отправилась на велосипеде, а затем на трамвае в долгое и опасное путешествие по окраинам города, собирая бойцов и предупреждая их семьи, что восстание вот-вот начнется. Ей нужно было сесть на трамвай, и в конце концов она его нашла, хотя кондуктор уже ехал в парк, поскольку большинство варшавян бросили работу и спешили по домам, чтобы подготовиться к сражению. Предугадывая подобную проблему, подполье снабдило Галину американскими долларами, перепуганный кондуктор взял их и довез ее куда нужно.
Ян поднялся на второй этаж к Антонине с Терезой и рассказал новость.
– Но вчера сведения были совершенно другие! – с тревогой воскликнула Антонина.
– Я тоже не понимаю, что происходит, но мне надо пойти и все узнать.
Их друг Стефан Корбоньский, тоже удивленный выбором момента для восстания и не получивший предупреждения, заметил в тот день на улицах какую-то лихорадочную суету:
«Трамвайные вагоны были набиты молодыми парнями… По улицам шли женщины, по две, по три, шагали поспешно, явно торопились, в руках тяжелые сумки и свертки. „Они несут в назначенные места оружие“, – пробормотал я себе под нос. Вдоль дороги ехали вереницы велосипедистов. Молодые люди в высоких сапогах и ветровках жали на педали изо всех сил… То там, то тут мелькали немцы в униформе, проходили патрули, ничего не замечая, не зная, что творится вокруг них… Мне повсеместно попадались мужчины, которые серьезно и целеустремленно куда-то шагали; они обменивались со мной взглядами, полными молчаливого понимания»[89].
Спустя четыре часа Ян вернулся домой, чтобы попрощаться с Антониной и матерью, рассказав, что восстание теперь может начаться в любой момент. Он отдал Антонине металлический котелок и пояснил:
– В нем заряженный револьвер, на случай если явятся немецкие солдаты…
Антонина окаменела. «Меня прямо парализовало», – писала она, а Яну она сказала:
– Немецкие солдаты? О чем ты? Разве ты забыл, что всего несколько дней назад мы были убеждены, что армия подполья обязательно победит? Ты уже не веришь в это?
Ян мрачно ответил:
– Знаешь, неделю назад у нас были неплохие шансы победить в бою. Теперь же слишком поздно. Время для начала восстания неудачное. Нам следовало бы подождать. Двадцать четыре часа назад наши командиры были такого же мнения. Но вчера ночью они почему-то передумали. Подобная непоследовательность может привести к самым печальным результатам.
Ян не знал, что русские, предполагаемые союзники, имеют собственные захватнические планы и что Сталин, которому был обещан после войны кусок Польши, хочет добиться поражения и немцев, и поляков. А тем временем он запретил самолетам союзников, летевшим на Польшу, совершать посадку на русских аэродромах.
«Я крепко обняла Яна, прижавшись лицом к его щеке, – вспоминала Антонина. – Он поцеловал меня в голову, взглянул на ребенка и побежал вниз. Сердце у меня бешено колотилось!» Она спрятала котелок с револьвером под кровать и заглянула к матери Яна, которая сидела в кресле, перебирая бусины «розария», а «ее лицо было мокрым от слез».
Мать Яна, следуя традиции, быстро перекрестила лоб невестки и призвала Деву Марию благословить путь Яна. Богородица была святой покровительницей солдат Армии крайовой во время восстания: в городе спешно возводили алтари, вдоль дорог строили часовни, ей посвященные (в Польше их много и по сей день). Солдаты и их семьи молились Иисусу Христу, в бумажниках часто носили небольшие иконки с его изображением и с надписью «Jezu, ufam tobie» («В Иисуса веруем»).
Мы не знаем, что делала Антонина, чтобы немного облегчить муки неизвестности; однажды Ян сказал журналистам, что она была воспитана строгой католичкой, и поскольку она крестила обоих своих детей и всегда носила на шее образок, то она, скорее всего, молилась. Во время войны, когда всякая надежда улетучилась и осталась только вера в чудо, даже нерелигиозные люди часто обращались к молитве. Некоторые из «гостей», чтобы морально себя поддержать, обращались к гаданию, но Ян, ярый поборник здравого смысла и сын убежденного атеиста, к предрассудкам и религиозности относился неодобрительно, и это означало, что у Антонины и матери Яна, ревностной католички, имелись свои домашние тайны.
Пока самолеты на бреющем полете проносились над городом, Антонина пыталась угадать, что творится на другом берегу Вислы, и в итоге вышла на террасу, откуда смотрела и прислушивалась к треску автоматов за рекой, воспринимая каждый звук как ответ. Выстрелы звучали «отдельно, точечно», писала она, вовсе непохожие на раскатистое эхо крупного сражения.
Она осознавала, что обязанности правителя небольшого зоопарковского княжества ложатся на нее: под ее началом Рысь, четырехнедельная Тереза, девушки Нуня и Эва, ее свекровь, домработница, Ли́сник и двое его помощников. Тяжкий груз ответственности за жизни других пригибал к земле и стучал в мозгу навязчивой идеей:
«Серьезность положения не позволяла мне расслабиться ни на миг. Хотела я того или нет, мне пришлось встать во главе нашего хозяйства… постоянно быть настороже, как меня учили в школьные годы в харцерах. И я знала, что на Яне лежат куда более трудные обязанности. Меня не покидало стойкое ощущение, что я несу ответственность за все в доме; эти мысли преследовали меня… Я понимала, что это мой долг».
Двадцать три ночи подряд она заставляла себя бодрствовать, опасаясь, что может задремать и не услышит шороха, пусть самого тихого, который означал бы опасность. В каком-то смысле этот дух хранительства не был новым для Антонины, которая вспоминала, как во время обстрелов в 1939 году закрывала сына своим телом. Она решила, что это проистекает из неистового материнского инстинкта – готовность сражаться, если необходимо защитить семью.
Хотя поле битвы находилось за рекой, она ощущала в западном ветре запах смерти, серы, гниения, слышала бесконечный треск автоматных выстрелов, разрывы артиллерийских снарядов и бомб. Без новостей, без связи с другой частью города, Антонина представляла, как вилла трансформируется «из ковчега в крошечный корабль на просторах океана, безнадежно дрейфующий без компаса и руля», и в любой момент ожидала падения бомбы.
Стоя на террасе, они с Рысем вытягивали шеи, чтобы разглядеть пожары за рекой и понять, что происходит. А по ночам они наблюдали яркие вспышки одиночных ружейных выстрелов и слышали, как самолеты свистят и воют над городом до самого утра.
– Папа сражается в самой трудной части города, – повторял Рысь, указывая в сторону Старого города. Четыре часа он простоял на посту, глядя на битву в бинокль, высматривая силуэт отца и приседая каждый раз, когда слышал близкое завывание бомбы.
Рядом с дверью в спальню Антонины была металлическая лестница как в поезде, которая вела на плоскую крышу, и Рысь часто поднимался по ней с биноклем в руках. Немцы, стоявшие неподалеку, заняли небольшой парк развлечений у моста, где имелась башня для прыжков с парашютом, с которой они видели, как Рысь на крыше наблюдает за ними. И однажды на виллу зашел солдат и предупредил Антонину, что если еще раз заметит Рыся на крыше, то застрелит его.
Несмотря на беспокойные бессонные ночи и дни, полные тревог, Антонина признавалась, что ощущала «леденящий восторг»; все долгие, страшные годы оккупации они ждали восстания, и вот оно произошло, хотя можно было лишь догадываться о ходе событий. За рекой, в самом сердце города, было мало еды и воды, зато полным-полно кускового сахара и водки (украденных из немецких запасов), чтобы поддержать дух Армии крайовой, пока ее бойцы строили противотанковые заграждения из булыжников мостовой. Из тридцати восьми тысяч солдат (из них четыре тысячи женщин) только у одного из пятнадцати было приличное оружие, остальные использовали палки, охотничьи ружья, ножи и сабли, надеясь захватить оружие в бою.