Антонина с Яном сожалели, что этого не случилось, в особенности потому, что зоопарк представлял собой идеальный фон для крупных работ. В нынешнем зоопарке посетителей у главных ворот встречает выполненная в натуральную величину зебра с полосками из металлических прутьев, выгнутых, словно ребра. Некоторые из скульптур Магдалены сейчас украшают офис зоопарка, а также Варшавский музей изящных искусств, как того и хотели Антонина и Ян.
За день до 21 июля 1949 года, даты открытия возрожденного Варшавского зоопарка, Ян с Антониной поставили скульптуры Магдалены, «Утка» и «Петух», рядом с лестницей, ведущей к большому фонтану, прямо на пути посетителей. Двадцать первое июля в тот год выпало на четверг, но они, вероятно, не захотели открываться в пятницу 22-го, потому что эта дата все еще ассоциировалась у людей с несчастливым днем 1942 года, когда началась ликвидация Варшавского гетто.
Спустя два года Ян неожиданно оставил директорскую должность, хотя ему было всего пятьдесят четыре года. Послевоенная Польша под властью Советов не благоволила к людям, которые участвовали в работе подполья, и, возможно, из-за разногласий с правительственными чиновниками Яну Жабинскому пришлось подать в отставку. Настроения того времени передал Норман Дэвис:
«Каждого, кто осмеливался превозносить довоенную независимость или восхищаться людьми, сражавшимися во время восстания, чтобы эту независимость вернуть, считали опасным крамольником, еретиком. Даже у себя дома люди высказывались с оглядкой. Полицейские информаторы были повсюду. Дети учились в школах советского типа, где доносительство на друзей и родителей поощрялось, считалось правильным поступком»[97].
Из-за необходимости содержать семью преданный зоологии Ян сосредоточился на писательской деятельности, выпустив пятьдесят книг, в которых освещается жизнь животных и говорится о необходимости их беречь; кроме того, он вел на радио популярную программу той же тематики; продолжал сотрудничать с Международным обществом по сохранению зубров, которое опекало маленькое стадо этих животных в Беловежской пуще.
Как ни странно, зубры уцелели отчасти благодаря усилиям Лутца Гека, который во время войны привез обратно почти всех украденных для Германии животных, заодно с полученными в результате обратной селекции турами и тарпанами, и выпустил в Беловежской пуще, идиллическом месте, где, как ему представлялось, ближний круг Гитлера будет охотиться после войны. Когда потом союзники начали бомбить Германию, материнское стадо погибло, и вся надежда на возрождение была связана с теми особями, которых выпустили в Беловежской пуще.
В 1946 году на первой послевоенной встрече Международной ассоциации директоров зоопарков в Роттердаме восстановление племенной книги европейского зубра поручили Яну, который начал прослеживать происхождение всех зубров, переживших войну, включая и тех, что родились в результате немецких селекционных опытов. В ходе своего исследования он задокументировал довоенные, военные и послевоенные племенные линии и вернул программу возрождения и наблюдения за зубрами в Польшу.
Пока Ян писал для взрослых, Антонина сочиняла книжки для детей, занималась воспитанием детей, поддерживала связи с обширной семьей «гостей», которые разъехались по всему миру. Среди них были и те, кого Ян лично вывел из гетто (через здание трудового бюро): Казьо и Людвиня Крамштык (кузены известного художника Романа Крамштыка), доктор Хиршфельд (специалист по инфекционным болезням), доктор Роза Анжелувна и ее мать, которые недолго скрывались на вилле, а затем переехали в пансион на улице Видок, рекомендованный друзьями Жабинских. Но спустя несколько месяцев они были арестованы гестапо и убиты – единственные «гости» виллы, не пережившие войну.
Кенигсвайны уцелели во время оккупации и затем забрали из приюта своего младшего сына, однако в 1946 году Шмуэль умер от сердечного приступа, и Регина с детьми иммигрировала в Израиль, где снова вышла замуж и работала в кибуце. Она никогда не забывала время, проведенное в зоопарке. «Дом Жабинских был Ноевым ковчегом, – рассказывала Регина израильской газете двадцать лет спустя, – там пряталось столько людей и животных». Рахеля (Анеля) Ауэрбах тоже уехала в Израиль, но сначала посетила Лондон, где передала Джулиану Хаксли (бывшему до войны директором Лондонского зоопарка) отчет Яна о спасении европейского зубра. Ирена Майзель устроилась в Израиле и после войны принимала у себя Жабинских. Геня Силкес переехала в Лондон, оттуда в Нью-Йорк, где много лет проработала в библиотеке Исследовательского института идиша.
Ирена Сендлер, которую схватили и жестоко пытали гестаповцы (за то, что она тайком выводила из гетто детей), смогла бежать благодаря друзьям из подполья, остаток войны она провела на нелегальном положении. Несмотря на переломанные ноги и ступни, она была в Польше социальным работником и адвокатом инвалидов. На протяжении войны Ванда Энглерт переезжала много раз, ее муж Адам был арестован в 1943 году и заключен в тюрьму Павиак, затем в Аушвиц и в Бухенвальд. Поразительно, но он выжил в тюрьме и в концентрационных лагерях, потом разыскал жену, и они вместе уехали в Лондон.
Галина и Ирена, девочки-связные, до сих пор живут в Варшаве, поддерживают тесные отношения, они лучшие подруги уже более восьмидесяти лет. На стене в квартире Ирены, вместе с медалями за фехтование, висят фотографии, на которых она и Галина, юные девушки с завивкой, очаровательные, у которых все еще впереди, – эти студийные портреты сделал во время войны их сосед.
Сидя с Галиной во дворике ресторана в отеле «Бристоль», среди столиков, занятых туристами и бизнесменами, где за открытыми окнами были выставлены деликатесы, я наблюдала, как ее лицо переключается с одной радиостанции воспоминаний на другую, а потом она тихонько запела песню, которую слышала больше шестидесяти лет назад, ее пел симпатичный молодой солдат, когда она проходила мимо:
Ty jeszcze o tym nie wiesz dziewczyno,
Ze od niedawna jesteś przyczyną,
Mych snów, pięknych snów,
Ja mógłbym tylko wziąść cię na ręce,
I jeszcze więcej niż dziś,
Kochać cię.
Ты пока того не знаешь,
Девочка моя, что во сне уже давно
Ты ко мне приходишь.
Если б мог тебя обнять я,
Девочка моя, то тогда еще сильнее
Я тебя любил бы.
Лицо Галины немного раскраснелось от этих воспоминаний, сохранившихся среди более трагичных образов, оставленных войной. Если кто-то из обедавших рядом людей и слышал Галину, то не подал виду, а я, бросив взгляд на архипелаг столиков, поняла, что примерно из пятидесяти человек лишь она одна была в возрасте помнивших войну.
Рысь, инженер-строитель и сам отец, живет сейчас в центре Варшавы, в восьмиэтажном доме без лифта и без животных. «Собака не смогла бегать по ступенькам!» – пояснил он, пока мы переходили с площадки на площадку. Высокий и стройный, в свои семьдесят лет он как будто создан для хождения по лестницам, дружелюбный, гостеприимный, но и несколько подозрительный, – неудивительно, учитывая, что уроки войны он впитал с раннего детства. «Мы жили от момента до момента», – сказал Рысь, сидя в своей гостиной и разглядывая фотографии родителей, множество их книг, рисунок зубра в рамке и набросок его отца. В детстве жизнь в зоопарке вовсе не казалась ему необычной, говорил он, потому что «это было все, что я знал». Он рассказывал, как смотрел на бомбу, упавшую рядом с виллой, и понимал, что находится достаточно близко и его убило бы, если бы бомба взорвалась. Он помнил, как позировал Магдалене Гросс, просиживая долгими часами, пока она мяла глину; она по-настоящему этим жила, и ему было приятно жизнерадостное внимание художницы. От него я узнала, что его мать в теплое время года уставляла верхнюю террасу виллы цветочными ящиками, особенно она любила анютины глазки, цветы с задумчивыми личиками, из музыки предпочитала Шопена, Моцарта и Россини. Несомненно, некоторые мои вопросы казались ему странными: я надеялась узнать о том, какими духами пользовалась его мать, как она двигалась, как жестикулировала, какой у нее был голос, как она причесывалась. На все подобные вопросы он отвечал «Обыкновенно» или «Нормально», и скоро я поняла, что эти дорожки памяти он либо избегает, либо не хочет показывать их. Его сестра Тереза, родившаяся в конце войны, замужем, живет в Скандинавии. Я пригласила взрослого Рышарда сходить на виллу вместе со мной, и он любезно согласился. Пока мы изучали дом его детства, осторожно перешагивая декоративные пороги в форме наковален, меня поражало, что он проверял свою память, сравнивая то, что было, с тем, что стало, в точности как делал это в детстве, когда они с Антониной вернулись в разбомбленный зоопарк в конце войны.
По иронии судьбы, которой пронизана вся история, Берлинский зоопарк был жестоко разбомблен, как и Варшавский зоопарк, и Лутцу Геку пришлось столкнуться с теми же заботами и трудностями, какие он навязал Жабинским. В своей автобиографии «Мое приключение с животными» он трогательно описывает свой смертельно раненный зоопарк. В отличие от Жабинских, он точно знал, что ждет его зверей, ведь он своими глазами видел это в Варшаве, о чем, однако, никогда не упоминал. Его животные, привезенные с сафари, обширная коллекция фотографий и многочисленные дневники к концу войны куда-то исчезли. Когда Красная армия перешла в наступление, Лутц покинул Берлин, чтобы его не арестовали за разграбление зоопарков Украины, и остаток жизни провел в Висбадене, выезжая на охоту в другие страны. Лутц умер в 1982 году, через год после брата Хайнца. Сын Лутца, тоже Хайнц, иммигрировал в 1959 году в США и поселился в Катскильских горах, где завел маленький зоопарк, прославившийся своим табуном лошадей Пржевальского, потомков тех, которых удалось сохранить в войну его дяде Хайнцу. Одно время в Мюнхенском зоопарке был самый большой табун лошадей Пржевальского за пределами Монголии (некоторые из них были украдены из Варшавского зоопарка).