Три окошка поочередно кратко мигнули, обозначив путь мальчика по пустой квартире, и снова сонно потемнели.
Записка осталась лежать на стуле у изголовья, где среди пузырьков стоял маленький термос с розовым чаем. Мальчик принес из шкафа тяжёлую лохматую книгу, лёг в кровать, поправив подушки, немного пошевелился, устраиваясь в темноте, и стал смотреть в высокое тихое окно.
Жильё лоси обходили настороженно, вплотную прошли около остывших рабочих машин на береговом песке, вожак уверенно раздвинул слабую проволоку на сгнивших столбах у казематов.
Перед ними была дорога, большой, позабытый людьми парк, а за парком начинались поля, старые липовые посадки, издалека густо пах хвоёй нужный им лес.
…Мягкая влажная тишина огородов немного успокоила. Тускло блестели сторожевые жестянки на жёстких яблоневых ветвях, несло гарью от недавно намокшей кучи мусора. Большой лось встал на асфальт, посмотрел в одну сторону, напрягся и уже тревожней повернулся туда всем телом. Неожиданно и громко рыкнул в далеком начале дороги тракторный двигатель, замелькали редкие огоньки, железо звонко упало на железо.
Старый лось рванулся – яростно свистнул под его копытом камешек на асфальте, мощно пронес он тяжёлое тело над парковой решеткой. Дрогнули молодые, вместе вылетели на бугор дороги, топнули по надёжной тверди и одновременно оттолкнулись, стараясь повторить движение вожака.
Одному из них удалось счастливо коснуться коленями палых листьев и выпрямиться, другой же прыгнул рядом и сам выбрал себе долгую смерть, вложив неразумную силу в отчаянно решительный прыжок. Тёмный бетонный столб, разделяющий секции ограды, принял на себя его грудь, слегка присел и хлюпнул в траве скользким квадратным корневищем…
Прошумел по дороге трактор с пустым прицепом, швырнул в сторону тяжёлым колесом круглый случайный камень, чёрные деревья на повороте мелькнули белыми кольцами и снова в тишине начали опускаться с ветвей на землю крупные медленные капли…
Мальчик съел тёплое яблоко, встал и подошел к окну.
В домиках за огородами обозначились ранние огни, полыхнула жёлтым светом резко распахнутая дверь. Проехал в парк велосипедист, почти затих у дороги, но скоро вернулся, разбрызгивая невидимые лужи и нервно дребезжа кривыми педалями.
У сарайчика блеснула большими мокрыми сапогами тёмная дворничиха. Побросала в старую детскую коляску вёдра, звенящие лопаты и с руганью потянула поклажу по густой от дождя тропинке.
Часы опустили строгие усы и тикали важно, уважая себя. Ждать оставалось недолго. Мальчик вспомнил маму в белом халате, вздохнул и, погрозив пальцем скучному циферблату, повернулся к окну.
Опять прогремели знакомые вёдра. Дворничиха бегом вернулась к своему крыльцу, протопала домой, даже не хлопнув дверью. Мелькнула на занавеске растопыренными руками громадная орущая тень, сквозь толстые шторы в другой комнате проклюнулся жёлтенький огонек настольной лампы. Потом погас. Оглядываясь и одинаково нагибаясь, дворничиха с мужем пробежали через серый двор к парку.
…У соседних сараев громко матерился, перекликаясь с сыном, горбатый шофёр Голубев. Он торопился, привязывая на багажник облезлого велосипеда топоры, ронял их в грязь, кричал Витьке, чтобы тот взял мешок из подвала и помог ему. Как только отец с сыном скрылись за углом дома, из подъезда выскочил с зелёным тазиком их сосед Поздняков. Он тоже оглянулся, поглубже осадил на толстой голове шляпу и побежал к парку, дробя лужи короткими сапожками и что-то придерживая на животе под плащом.
Тучи высохли на ветру и полегчали. Светало.
Люди суетились у дороги. Кружил, обнимая всех, Голубев, светился круглой пастью тазика Поздняков, визжала дворничиха. Высоко и старательно поднимал топор Витька. Мелькали наклонённые до самой земли сигаретные огоньки.
Мальчик встал на подоконник.
В парке часто падали старые деревья. Жители окраины всегда пользовались возможностью наготовить близких, бесплатных и не хлопотных дров. Некоторые даже ждали осенних штормов и заранее практично планировали дровяные работы. После выходных на аллеях и тропинках можно было видеть пятна ярких опилок и кучи слабых ненужных веток.
Соседи рубили не случайное, тихо умершее дерево. Топоры падали во что-то мягкое, глубоко оседая после каждого удара. Забор крайнего огорода мешал мальчику видеть всех сразу. Красный лицом Поздняков нацеливал большой кухонный нож, сердился в разные стороны, часто гулко повторял: «Ну-у-о-о, ка-ак же…!», бубнили непонятное другие мужики, радостно и уже негромко повизгивала дворничиха.
Протащил к дому тяжёлый велосипед шофёр Голубев. Унёс в квартиру какое-то громоздкое неровное пятно, быстро вышел, вскарабкался на седло и заскрипел педалями, издалека предупреждая сына, что возвращается.
Вывернулся из-за сарая тётки Ольгин муж, сбросил ношу за дырявой дверью, тщательно запер и подергал для верности замок. Побежал было, но спохватился, вытащил из коляски два ведра и припустился в парк уже ровней, позванивая самодельными дужками.
Обняв мокрый мешок и прижимая его к велосипедной раме, опять приволокся Голубев. Отдохнул, опустив голову, бросил велосипед и, приспособив мешок под себя, потащил его в коридор. Потом прибежал Витька, пряча под брезентом какие-то коряги. Проохала за заборами тётка Ольга, по очереди отрывая от земли неподъёмные ведра, поставила их на крыльцо, открыла дверь мужу, который, согнувшись, пёр на себе что-то большое, посмотрела по сторонам и унесла вёдра домой. Хлопнула дверь, щёлкнул замок.
Прямо к окну, в которое смотрел мальчик, шагал Поздняков. Он сопел, шёл твёрдо, выбирал на тропинке места посуше и целился пройти у самой стены по отмостке. Груз перевешивал, мешал осматривать путь, но Поздняков, изредка подбрасывая таз животом, перехватывал его удобнее за острые жестяные края и медленно шёл, глядя только себе под ноги.
Из таза тёмное лилось Позднякову на чистый плащ, попадало в сапоги, из-под сдвинутой шляпы Позднякова выбивались редкие и неожиданно длинные волосы.
Он приближался не таясь, не сгибаясь, согнуться и спрятаться ему не позволяла трудная ноша. В зелёном тазу торчком стояла лохматая звериная голова, губами ткнувшаяся в светлую грудь бухгалтерского плаща. Ровный глаз был направлен вниз и вперед, словно придирчиво осматривал то место, куда его несут. Кривое ухо чуть виднелось из-под маленьких ровных кусочков мяса, которыми до краёв был аккуратно заполнен таз. Сверху лежал чёрный нож.
Мальчик проболел неожиданно долго. Когда же врачи разрешили понемногу гулять, и он в первый раз вышел в весенний парк, одноклассник, внук дворничихи, подобрал с обочины круглый поцарапанный камешек и выстрелил из сильной рогатки ему в спину.
Туда, где сердце.
Просто так
Стальные шестерни угрюмо боролись, отнимая друг у друга чёрную жирную смазку. Изредка они отдыхали, но когда снова начинали с остервенением мять себя тупыми зубами, их схватка порождала наверху глухое и гулкое недовольство других механизмов. Запахи железа и тёплого молока смешивались в близкой темноте с острым запахом крови.
Крысы первыми узнали о том, что здесь стало на три жизни больше и вслепую рвали горячие лепестки щенячьих ушей, вспоминая вкус мяса.
Умоляющий писк размалывался стуком шестерён; боль, которую щенки пытались спрятать в наваленных сетях, подставляла крысам маленькие мягкие животы…
В палубном грохоте, залитом сверкающей водой, только собака слышала неслышные крики беды. Яркое солнце слезило глаза, когтями собака еле удерживала слабое тело на разлохматившихся досках палубы. От одного работающего человека к другому бросалась она, дрожа обвисшим брюхом. Падали из ослабевших челюстей куриные кости и в коричневые уголки рта стекала длинная слюна.
Железная дверь сетевого трюма, в котором остались её дети, пахла руками Боцмана. Согнутыми передними лапами собака цеплялась за ступеньки трапа; соски́, скользившие по гранёным перекладинам, оставляли на них мутные капли. У ног Боцмана собака легла, из пасти её вывалился ком разжёванных костей, связанных прядями усталой слюны. Собака уже потеряла запах рук, которые закрыли дверь, пока она искала пищу, не знала, к кому пришла за помощью, но из последних сил, поматывая головой и пытаясь выгнать из глаз тёмные круги, вцепилась в рабочую штанину Боцмана.
Медленно, не выпуская из зубов грубую ткань, собака перевернулась на спину. Звуков не стало. Толчками дергающейся в голове крови она поднимала взгляд навстречу каплям, скатывающимся по оранжевым штанам Боцмана. Собака не успела удивиться, увидев черный провал круглого рта и всё лицо человека, такое странно безглазое. Ей показалось, что на месте глаз Боцмана какие-то большие светлые отверстия, такого же цвета, как и окружавшее его голову небо. Сначала человеческий крик вспорол тёплую глухую тишину: «…беше-ная!», а затем стальной трос ударом обнял ввалившийся бок и вырвал из собачьего горла утробный багровый крик. Звуки, плеснувшись о гулкий рыжий борт плавбазы, остановили людей волнами тревоги.
В море крик – команда или беда. Или мольба о помощи…
Утро сушило росу, оставляя на всём тонкий хрустящий налёт соли. Солнце взлетало стремительным шаром, чтобы к середине дня устать и жарко зависнуть в небе. Собака осторожно, стараясь не поцарапаться, высунула морду в щель двери, осмотрелась и вышла на палубу в тень мачты. Судно содрогалось жизнью машины, волны, невидимо шуршащие у форштевня, разбегались вдалеке тёмными и беззвучными полосками.
Собака далеко отставила задние лапы, потянулась и громко зевнула. На палубе никого не было, только сверху, из-за блеска стёкол рулевой рубки на собаку смотрел Маленький Штурман. Она понюхала щель в деревянном настиле, нарочно шумно выдохнула, взметнув серебристое облачко сухих рыбьих чешуек, и легла на обсыхающую палубу, прикрыв тенью глаза. Лежала собака недолго. Внимательно наблюдая за Маленьким Штурманом, она убедилась, что он в рубке один и, лениво поднявшись, юркнула в сетевой трюм.