Матрос широко зевнул, потянулся.
– Нет, не найдём мы его.
Совсем скоро их вахту сменили.
Эдгар спустился в кубрик, жадно выпил две кружки тёплой воды. Глаза его уже были странно застывшими, когда он, не отвечая на обычные шутки и приветствия друзей-матросов, расставив руки и с напряжением улыбаясь, прошёл через всё сумрачное помещение и неловко сел на свою койку.
Прошла всего какая-то минута, может две, Эдгар дрогнул вздёрнутой рукой, опустил голову в колени, замычал, захрипел негромко.
– Что с тобой?! Помочь?
Матросы повскакивали с коек, уже успев раздеться для сна.
– Зови капитана, парень вон как побледнел!
Пошатываясь, роняя с лица крупные капли пота, Эдгар тяжело встал, двинулся к круглому, наглухо задраенному иллюминатору. Двое нерешительно пытались поддерживать его сзади под локти.
Сделав всего шаг, Эдгар рухнул в проход между койками, сминая так и не снятую рабочую куртку о край близкого и длинного деревянного стола.
– На палубу его нужно, на воздух!
Кто-то в суете, ещё в духоте тесного кубрика, пробовал было расстегивать ворот мокрой куртки, пот обильно стекал на подбородок Эдгара.
В ночной палубной темноте все были только рады уже прекратившемуся дождю, прохладному ветру, быстро прогонявшему к горизонту толстые тучи.
Страшно сжатые зубы Эдгара почти звенели неживой белизной, пот на холодном лбу застыл как прочный клей, редкими каплями, а глаза по-прежнему оставались закрытыми.
Капитан в шлёпанцах растолкал всех, растерянно сунул в руку старому матросу таблетку.
– Дайте ему, дайте…
Сам еле сдерживался, чтобы не заохать в голос, испуганно отворачивался. С расстояния капитан зачастил:
– Раскусывай таблетку, кусай…
Словно услышав, Эдгар задвигал челюстями. Ещё не открывая глаз, сказал какое-то первое внятное слово. Оставшись на ветру в одной мокрой, насквозь пропотевшей тельняшке, он дрожал; красная сыпь, как бледная кровь, пятнами залила его кожу на шее.
Внезапно Эдгар с силой вскочил на ноги, одним движением плеч раскидал вздумавших держать его матросов, бросился к борту, огромными неподвижными глазами уставился на лунные волны.
– Вот он, вот! Я вижу его! Смотрите туда все!
Раскрытой ладонью Эдгар настойчиво указывал в невозможно неточную темноту, твёрдая судорога скрутила его губы, ужасно и злобно перекосила прежде всегда доброе лицо.
– Он сейчас всё сам…, сам расскажет, я с ним…, ничего…!
Эдгар неожиданно сник, сгорбился и, обняв голову руками, упал на холодную, залитую неживым лунным светом, палубу.
…Звенели в солнечном морозном воздухе разнообразные птичьи голоса.
Над крышами маленьких уютных домиков предместья поднимались печные дымы, изредка по сторонам дороги хрустели стволами, поддаваясь редкой в этих местах февральской стуже, старые деревья.
Во дворе смеялся крохотный мальчик, пробуя скатать снежок из сухого снега, а неподалёку от него, на аккуратном каменном крыльце пожилой человек в прочном матросском пальто, опёршись о перила, задумчиво и с удовольствием курил чёрную трубку.
– Дед, а почему он такой? Без шапки?
Мальчуган, вытерев рукавичкой нос, указал на человека, лёгким и скорым шагом проходившего по улице.
– Неужели ему не холодно? Куда он идёт?
Дедушка не спешил отвечать.
Он спустился с крыльца, достал из внутреннего кармана тёплый клетчатый платок и с заботой вытер нос внука по-настоящему.
– Ну вот, так будет лучше…
Улыбаясь, дед посмотрел на красные мальчишеские щёки, на пронзительно яркие голубые глаза, придирчиво заправил под шапку прядь выбившихся светлых волос.
– Это лунный почтальон.
Пыхнул трубкой, вздохнул.
– А почему…?
– Когда-то его знали как хорошего моряка, но потом случилась странная история, он заболел и позабыл всё. Почти всё. Он был сиротой, его приютила тётушка, дальняя родственница. Он не помнит и её, но внимательно слушает добрую женщину, днём ведёт себя весьма разумно, много работает по дому, летом – в огороде, но каждую лунную ночь он начинает нервничать, сильно плачет, бросается писать кому-то письмо, а утром, едва только рассветёт, спешит на почту. Говорит, что письмо это очень важное, что он ни в чём не виноват…
– А потом?
– Что потом?
– Что потом делает этот лунный почтальон?
Дедушка укоризненно закряхтел, слегка подтолкнул мальчугана к дверям.
– Пошли, пошли домой, ветер меняется, скоро мороз ещё сильнее будет…
– Дед, а потом…?
Старик в сердцах стукнул трубкой, выколачивая её от серого пепла, по перилам.
– А потом он про эти письма забывает.
– Навсегда?
– Навсегда, навсегда… До следующей луны.
Просьба дядюшки Генни
Прошёл всего лишь день, как они вернулись с северных территорий.
Новый проект ещё и до поездки расчётливо представлялся им весьма масштабным и многообещающим, но то, что пришлось увидеть сквозь свистящую метель и чёрную мглу полярной ночи, поразило их действительной грандиозностью собственного замысла и вполне осязаемыми глыбами предстоящих в скором времени финансовых и организационных дел.
Несколько часов они провели на огромном стальном острове в грохоте терпеливо стерегущих их вертолётов, среди пронзительных прожекторных лучей, в меховых волчьих одеждах поверх дорогих костюмов и галстуков, со сладким нефтяным запахом в каждом обжигающе морозном торопливом вдохе.
Все необходимые бумаги были тогда подписаны, необязательные и лживые слова зависимых от них людей – сказаны.
Теперь же, в большом и привычном городе, в глубоких и мягких клубных креслах, им представлялся вполне справедливым сегодняшний приятный покой.
Старший из промышленников, совсем седой и могучий крупной скалистой фигурой Кимбер, и молодой, стремительный взглядами и опасный словами, Навас, неспешно разговаривали не о проекте.
– Послушайте, Кимбер, я честно восхищаюсь вами, вашей хваткой и практическими знаниями, но с каждым днём всё чаще признаюсь себе, наблюдая за тем, как вы ведете дела, что я, окажись вдруг на месте любого из наших оппонентов, немедленно пристрелил бы вас. Даже не на дуэли. Вам когда-нибудь было стыдно?
Неторопливым взглядом старик отметил на просвет плавный уровень коньяка в своём бокале.
– Мне нравится, как вы держитесь после проигрыша, но сегодня в ваших словах много излишнего раздражения. Вы уступили всего лишь в одной незначительной сделке, но всё ещё остаётесь моим партнёром, что гораздо выгодней, согласитесь.
Старший поднялся из кресла и встал рядом с Навасом у широкого окна, по-отечески опустив большую ладонь молодому человеку на плечо.
– У вас есть многое, в свои годы вы, Навас, получили прекрасное образование, имеете значительный деловой опыт, полезные связи, достаточные деньги, в конце концов. Но для того, чтобы достичь в этом мире чего-то сверкающего, недоступного дыханию и прикосновениям прочих людей, необходимы ещё шрамы характера и душа, нечестная, как кастет.
Сейчас нам выпала редкая минута согреться и ненадолго позабыть многое пустое, а вы вдруг задали весьма удивительный вопрос, поэтому так неожиданно и вспомнилась мне одна давняя история. Уверен, если вы согласитесь выслушать её внимательно, получите ответ не менее странный, чем ваши дерзкие слова.
Тяжёлое кресло со стоном приняло в себя неторопливого Кимбера.
Плотно усевшись, старик одним глотком опустошил бокал, щедро добавил себе ещё из бутылки.
– В далёком начале разумной жизни какое-то время рядом со мной был один человек…
В переплетениях поколений нашей огромной семьи дядюшка Генни занимал особое место. Он первым из всех предков и потомков выучился и стал учителем, первым получил какое-то там научное звание. Те из общих родственников, ветвь которых особо близко представлял дядюшка Генни, часто пользовались своим преимущественным правом гордиться им.
Высокий, тощий, в изобильной причёске кудрявых волос, смуглый лицом, с умными, всегда смеющимися глазами, он был любим и нами, мальчишками, далёкими по родству его троюродными племянниками. Встречались мы с ним редко, больше по каким-либо семейным торжествам, знали о нём немного, он же, по причине природной хромоты, никогда не принимал участия в наших подвижных забавах.
Гораздо позже я понял, как же молод был в те времена дядюшка Генни.
Он, со своей рыжеволосой и надменной красавицей женой, и двумя дочками, совсем тогда ещё крохами, снимал домик в пригороде. В застольях родственники часто обсуждали их интересную, образованную, жизнь; говорили ещё и о том, как любит дядюшка Генни жену. По общему мнению, они жили в мире и согласии, кто-то даже однажды в их отсутствие шепнул, что видел, как дядюшка Генни осенним вечером, на крыльце, сам чистил ваксой и свои башмаки, и её чёрные кожаные сапожки…
К нему, единственному признанному педагогу, часто обращались за мудрым советом наши матери, если вдруг случались какие-либо трудности в чьей-то детской учёбе или позже, когда приходила пора нам самим задумываться о своём дальнейшем образовании.
Городок был небольшим, всего с двумя школами, поэтому судьба однажды позволила дядюшке Генни появиться на уроке и в моём классе. Мы с ним стали больше общаться, он же, как хороший учитель, никак не выделяя меня из числа прочих учеников, во многом помогал, подсказывал, терпеливо, с улыбкой, смешными и совсем не обидными упрёками заставлял меня правильно и вовремя обращать внимание на школьные тетради.
Пришла пора и я уехал.
Надолго, на другой край земли.
С решительностью, как и приходилось мне делать многое другое потом, я вырвался из тесной семьи на свободу и стал моряком.
В раннем детстве у меня была одна, но страстная, материальная мечта – шёлковый малиновый плащик, а после первого же удачного и выгодного рейса в южный океан я приобрёл себе чёрное тёплое пальто с блестящим воротником из дорогой каракульчи.
Деньги давали жизненный азарт, я не был жаден, но тратил на удовольствия много. Мелькали мачты разных кораблей, звёзды над морями и странами, часто звенели дешёвыми стаканами многоязыкие портовые кабаки, устало смеялись рядом со мной прекрасные и очень дорогие женщины, жизнь была вкусна, мои руки сильны, а глаза – молоды и остры.