Но однажды я вернулся.
Безо всякого серьёзного повода, не на чьи-то похороны, не уставший, не больной. Просто так. Сердце с непонятной тоской стукнуло прямо посреди океана, пришлось, конечно, немного подождать, но по возвращению в порт я прямо с трапа устремился в мой далёкий родной городок.
Давние друзья, подзабытые порядком братья, провинциальные подруги, рестораны, застолья… Мне удивлялись, ведь меня не было в городе, по общему мнению, недолго, а успел я за время своего короткого отсутствия повидать многое. Меня спрашивали – я рассказывал, меня с удивлением любили – я был интересен.
Через несколько дней раздался вежливый стук в дверь.
Дядюшка Генни стоял у моего порога, странно маленький и жалкий.
Он посмотрел на меня блестящими, тёмными от усталости глазами и, извинившись, коротко попросил денег.
Что со мной произошло в те мгновенья, до сих пор не могу понять.
Помню только, что я запахнул халат, надетый на голое тело, грубо крикнул женщине, смеявшейся в глубине комнаты, чтобы та помолчала и, удачно, как мне тогда показалось, быстро придумал, что меня ждёт где-то невеста, что скоро свадьба, предстоят расходы, что у самого денег в обрез, что мой последний рейс был крайне неудачным…
В общем, я соврал. Глупо и низко.
Дядюшка Генни опустил голову, ещё раз тихо и медленно извинился передо мной за беспокойство и, припадая на хромую ногу, ушёл.
Большие значительные часы в углу тёмной комнаты пробили первое вечернее время.
Седой Кимбер пошевелился в просторном кресле, разминая поясницу, ещё раз до половины наполнил свой бокал.
– …Теперь-то я точно знаю, почему он выглядел тогда таким невыразительным и ненужным. Уверен, что дядюшка Генни сразу же почувствовал мой гнусный обман и понял, что это не я вырос за годы разлуки и стал выше его, а ему самому приходится опускаться передо мной на колени.
Назавтра я уехал, вернее, сбежал.
В бедных семьях вилки и ложки изогнуты по-разному. Понимание и зрелое объяснение такого факта сложилось у меня ещё и раньше, но только после случая с дядюшкой Генни я поклялся себе, что никогда не буду бедным, что ни разу в жизни деньги не будут для меня источником бед и неприятностей. Именно он, мой дядюшка, унизительной для себя просьбой невольно подсказал мне верный путь – с тех пор я стал упорно и много учиться.
Я смог разобраться, что лёгкими бывают только бумажные деньги – медяки почти всегда достаются людям куда тяжелее, чем капиталы. В скором времени совсем другие люди помогли мне понять, что не может быть фальшивой мелочи, что незначительные деньги всегда настоящие, такие, какими им и должно быть. У глупцов возникает соблазн сотворить только крупную фальшивку.
А ещё, как-то разглядывая себя в зеркало, я сделал вывод, что у мужчин с возрастом обаяние пушистых ресниц как-то естественно вытесняется свирепостью густых бровей.
Молодой Навас с удивлением слушал и молча смотрел на старика.
Он был уверен, что так подробно и неожиданно говорят о своём прошлом люди, которым эта сложная жизнь уже надоела или по каким-то причинам её осталось совсем немного.
Но он также знал, что здоровье его партнера не нуждалось в жалком медицинском уходе и ежедневном дорогом наблюдении. Скорее, Кимбер и сам был готов в любой момент предложить себя для участия в очередной рискованной деловой игре, и по-прежнему оставался азартен и надёжен, как прекрасно сработанный из дорогих и прочных сортов природного материала музыкальный инструмент.
Кимбер и Навас вместе удачно занимались нефтью, мутной жижей, которая, возникая по их желанию на поверхности стылых северных пространств, очень скоро, стремясь по трубам к тёплым городам, приобретала там бешеную цену и становилась чрезвычайно необходимой и горячей промышленной кровью.
Но ни разу, ни в одной из сделок, Кимбер не был слаб.
Седой лев медленно повернулся в кресле и посмотрел в глаза Навасу.
– Ну что, невероятно?
– Признаюсь, да… Не могу поверить, что такое случилось когда-то именно с вами. Обыкновенная жизненная история, но чтобы вы…, и так… Кстати, а как тогда стал поживать ваш дядюшка Генни? Что с ним стало?
– С тех пор я ни разу не был в родных краях.
Кимбер прочно поднялся и принялся расхаживать по толстому красному ковру.
– …До меня доходили слухи, что жена моего дядюшки наделала массу денежных долгов и, безответно полюбив карточную игру, начала беспорядочно пить. А дядюшка Генни через неделю после моего отъезда повесился.
Внизу, за просторными окнами, по улицам уже проползал вечерний сумрак.
Тихо шуршали по асфальту шины больших автомобилей, бросали по сторонам цветные призывы многочисленные рекламные огни, шевелились по линиям тротуаров и на переходах одинаково тёмные людские потоки.
– Ну, и почему вы рассказали эту историю именно мне? Я не ошибаюсь, никто другой об этом не знает? Вы, Кимбер, не беспокоитесь за свою репутацию беспринципного и жестокого финансиста? Я ведь обиженный на вас, могу при случае рассказать всем о вашей нечаянной слабости.
Как и недавно, старик положил тяжёлую руку на плечо собеседника, только сейчас он смотрел ему прямо в глаза и улыбался.
– Милый мой Навас, вы в силу своей молодости и отсутствия жизненной боли ещё долго будете проигрывать эмоциям и невнимательности. А главное – вам никто не поверит.
– Я слушал внимательно!
– Но пропустили, когда я сказал, что такое со мной случилось лишь однажды. Один только раз.
– Зачем вам это было нужно тогда? И почему вы не поступаете так сейчас?
– Раньше я какими-то мгновениями чувствовал, что могу жить не только для себя, а ещё и для кого-то, кто нуждается во мне…
– Сейчас же, – старик отстранился и посмотрел в окно, – таких людей вокруг меня нет. Прискорбно признавать, но жизнь устроена таким дрянным образом, что в ней очень скоро не осталось тех, кому я чем-либо обязан.
И никто не увидал его слёз.
Гавань Череминго
Счастливы люди, в чьи города по утрам залетают чайки…
За канализацией добросовестно следили и его отец, и дед.
Это нехитрое дело позволило им ровно прожить в разное время и в разных городах свои одинаково долгие, пустые жизни, и умереть не только без пышных похорон, но и без долгой памяти о себе.
Многим незначительным людям, среди которых последние годы вынужденно существовала их небольшая семья, приходилось, конечно, сетовать на различные жизненные обстоятельства, но именно его судьба огорчила вдвойне: ужасной чёрной повязкой на пустой глазнице он был похож на пирата, а вот морским разбойником никогда не был, о чём тяжко и бесполезно сожалел.
…К рабочим кварталам трёх гигантских текстильных мануфактур с запада плотно примыкали ряды многоэтажных доходных домов, под угрюмыми крышами тёмных зданий тесно и голодно жили десятки тысяч людей, а он вот уже который год привычно и честно выполнял всё ему порученное, ответственно наблюдая, чтобы внутренности этих чудовищных, по сути и по внешнему облику, человеческих муравейников никогда не пересыхали бы без питьевой воды и вовремя, в нужном порядке, с соблюдением всех законов, могли изрыгать эту использованную воду наружу.
Никому не было интересно, откуда он здесь когда-то появился и как достался ему, такому безобразному, в сыновья чудесный четырехлетний мальчишка Кит.
Чугун канализации и холодные, почти всегда ржавые водопроводные трубы кормили его и сына.
За годы такой работы он привык точно знать, какую квартиру и в каком доме должны вскоре покидать жильцы. Люди в его районе часто умирали от преждевременной старости, иногда погибали в цехах мануфактур, разорялись, а он всегда опытно чувствовал, какая жалкая мебель и нищенская утварь может остаться в их жилищах после вынужденного бегства несчастных. Изредка его звали грузить скудное имущество отъезжающих, и благодарностью за такой труд бывало неизменное предложение какого-нибудь ненужного людям в пути сломанного стула или искалеченной временем детской игрушки.
В подвалах и на чердаках доходных домов всегда можно было найти пыльные книги, связки жёлтых газет, старые одеяла и он пользовался каждым удачным случаем, чтобы принести домой что-нибудь полезное.
Он много и тщательно трудился, сознательно отказываясь от странно незанятых делами выходных дней, стремился всегда и в каждом сложном техническом случае быть необходимым, понимая, что о таком выгодном местечке мечтают многие из хмурых безработных мужчин, живущих в тёмных домах по соседству, и что в случае любого своего промаха или проявления безответственности он может быстро потерять в жизни всё.
Управляющий, однажды поначалу отметив его добросовестность и честность, иногда рекомендовал его для работы в богатых домах по соседству, за рекой, и, если уж вдруг так случалось, снисходительно позволял ему сделать что-нибудь личное по хозяйству в счёт задержки в оплате арендуемого им подвальчика.
Какие-то денежные крохи он всё равно откладывал, опасаясь не успеть…
В далёком спокойном детстве он часто расстилал на полу географическую карту и мечтал обязательно написать там маршрутами своих будущих путешествий и приключений собственное имя. Сейчас же, часто пробираясь по замусоренным улицам в свой тёплый и затхлый подвальчик, он упрямо думал о том, что неведомый ему самому сияющий океан когда-нибудь непременно должен увидать его сын.
Маленький Кит рос в каменном сумраке бледным и тихим, любил читать в одиночестве те самые книги без обложек, которые отец приносил с чердаков, и которые они сначала непременно прочитывали вслух вместе; сын привык не скучать и не плакать, пока он подолгу бывал на работе. Иногда, правда очень редко, когда им выпадала возможность немного погулять, они уходили за дальний забор фабрики, в царство грязно-зелёной травы и тощих низких кустов.
Кит часто понемногу болел, но денег даже на простые лекарства никак не могло хватить, хоть он и готов был ради сына в каждую минуту взяться за любую предложенную работу.