Блестящая красная туфля, хищное острие тонкого каблука, случайно и прочно застрявшего между камнями брусчатки, её улыбка…
«Упрямая… И чего было ждать? Молча…»
Река сияла наступившим холодом и всё ещё сильным, горячим на безветрии, осенним солнцем.
Уже встречались на пешеходных тропинках первые, рано проснувшиеся туристы, обычные пожилые пары и отдельные медленные старики. На бетонных берегах одинаково удобно устраивались со своими незначительными снастями местные рыболовы, забавные персонажи с давно спрятанным ожиданием в глазах.
Один из них заметил его, взмахнул рукой, пригласил выпить кофе из большого термоса, завёл длинный разговор про политику и о налогах.
Звонко засмеялся где-то далеко ребёнок, смех разнёсся над пустой и ровной пока ещё рекой.
Приезжие люди фотографировали друг друга, небо над острыми шпилями собора и всё то, что им казалось в этом приморском городе красивым, а для него было всего лишь работой.
– Эй!
В спортивной куртке, в джинсах, маленькая, с дорогим фотоаппаратом.
– Не узнал?
В кроссовках – совсем другая.
– Привет, спаситель! Меня звать Одда.
Уютная, весёлые глаза.
– Чего молчишь?
Он вздохнул, помял блокнот в больших руках, переступил башмаками по краю лужи, разделявшей их.
– Удивительно встретить женщину, которая умела бы так правильно слушать…
– Про что это ты?
– Про твою обувь.
– А-а… Да, согласна.
Он сделал шаг в одну сторону, следующий – в другую, но Одда каждый раз упрямо оказывалась на его пути.
– Почему-то мне кажется, что ты много знаешь про эту реку. Правда?
– Больше всех.
– Расскажешь, время найдётся?
Одда смеялась над неожиданно хмурым человеком и была уверена, что имеет на это полное право.
Он шёл рядом с ней и думал о счастье.
Сама не зная ещё почему, Одда хотела спросить его о многом.
– А почему ты сейчас не на службе? Не желаешь в такую погоду заниматься ничем обязательным, просто гуляешь?
– Половину своей работы я уже сделал. Потом появилась ты и принялась мне мешать.
– Для бухгалтера у тебя слишком стоптанная обувь. Да и по возрасту…
– Смотритель городских набережных. Каждый день обхожу оба берега, составляю отчёт для мэрии. Если нужно – помогаю рабочим. За дополнительную плату. А про мои башмаки… Когда не хочется объяснять их историю, говорю, что в далёком Париже каждый носит то, что у него есть.
– Здорово! Значит, я тоже парижанка?!
– Наверно.
Он долго молчал и много думал в последние месяцы.
Возникла потребность говорить с кем-то обо всём важном, спокойно произносить честные слова, непременно чувствуя при этом уважение к своим глубоким сомнениям.
Почему она?
Похоже, что приезжая. Да и смотрит прямо в глаза.
Зачем он сейчас рядом с ней?
Если возникнет хоть одна фальшивая нота – он попрощается и уйдёт.
Но ведь выглянуло же на мгновения горячее осеннее солнце, и нужно стараться хотя бы коротко согреться в его лучах!
– Про одежду и обувь я знаю достаточно…
Одда отступила на шаг и, присев с фотоаппаратом, сделала кадр. Ещё один.
– Хотя могла бы изучить их и получше.
– Торговля?
– Нет, другое.
– Есть какие-то откровения?
– Вроде того…
– Например?
Улыбнувшись упрямцу, Одда кивнула на его ноги.
– Обычно туфли на шпильках говорят о желании достичь какой-то цели. Грубые башмаки, как у тебя, – это желание достигать цели любой ценой.
– Почти правильно. Но не про меня.
– И не про меня.
Позабыв про назначение фотоаппарата, Одда, шагая, небрежно покачала им на ремне, потом и вообще повесила на плечо.
– Была манекенщицей…
– Моделью?
– Это разное.
– Не справилась? Выгнали?
Заметив улыбку, Одда показала ему язык.
– Было интересно, но слишком много лжи. Мне стало скучно. Моя бабушка сказала, что это произошло именно в то время, когда ушли с помоста манекенщицы, закончилась мода и началась одежда.
– Замужем? Откуда деньги на жизнь?
– Я выросла в богатой семье. У родителей никогда не было необходимости думать о деньгах. Они живут вон там, за рекой…
Одда махнула ладошкой в сторону чёрно-оранжевого кленового парка.
– А я вернулась к ним на прошлой неделе. И уже не замужем.
Он не задумывался над тем, как звучат его ответы. Она удивлялась простой силе и уверенности неожиданно услышанных и непридуманных слов. Как будто чистая вода…
С таким же наслаждением, как и слушала, говорила сама.
– Чем займусь? Не знаю. Одна моя знакомая, бывшая балерина, работает в конторе по аренде башенных кранов…
Он чувствовал, что это забавно, но – правда. Спешил сам.
– Однажды был в жизни случай – я проснулся утром в чужой кровати в деревянных башмаках.
Мгновение промедлив, Одда расхохоталась.
– Признавайся, это были излишества?!
– Да, мы проектировали в то время скандинавам причальные сооружения в одном их морском городке, славно сошлись там с местными ребятами характерами. Весь вечер танцевали что-то национальное, много пили. Вот.
– Послушай, а почему ты сейчас так…?
Одда нахмурила брови.
– Ты ведь образован, правильно? Почему сознательно небрит? Почему в рванье?
«Вот оно!»
Вдруг захотелось ответить, набрав полную грудь прозрачного воздуха.
– …Посчитал, что жизнь закончилась. Зачем люди придумывают такую подробную ложь?! Я ведь делал всё возможное, чтобы наше счастье продолжалось, но со мной поступили настолько грязно, что захотелось немедленно содрать собственную кожу…
Тронув за рукав, Одда тихим движением попросила его остановиться у парапета.
– Поначалу много занимался архитектурой прибрежных зон, реставрацией и проектированием набережных, мои мысли были интересны и поэтому стоили дорого, а потом, после всего… Слишком многое напоминало, не мог ничего и никого видеть, делать такие же, как и тогда, движения… Почти для всех стал чужим.
Оставил для себя простую работу, простые обязанности.
Денег хватает.
Квартиру сдаю, сейчас – голландским студентам, тоже будущим архитекторам, прежние коллеги им меня рекомендовали.
Сам живу на реке, на плавучем дебаркадере портовой администрации, там знакомый капитан… Вот так.
С пристальным вниманием Одда отметила, как побелели костяшки его сильных пальцев, прочно держащие чугунный край парапета, но никак не могла видеть своё внезапно побледневшее лицо.
– И никого рядом?
– Если обезьяна протягивает тебе банан, то вариантов всего три. Ты некрасив, она умна, ты голоден. Кое-кто усмехался, предлагая мне мелкую помощь. Приходилось грубить.
– Хотелось выглядеть скромным?
– Многим скромность кажется чересчур вульгарным украшением.
– А компромисс? Пробовал?
– Компромисс, компромиссис, компромистер… Ради чего?
– Ладно, извини.
Потом Одда, строго глядя ему в глаза, угостила его на причале кофе.
– И не спорь – это гонорар за экскурсию.
Что было непривычным для обоих – они много смеялись.
– Ты говорила, что вовремя бросила свои модельные дела. Почему? Причины?
– Почувствовала, что затягивает. Не захотела продолжать.
– Морякам тоже знакомо такое…
Смеялись и не смущались быть откровенными.
– Счастлив тот, кто, услыхав вопрос «Когда вы последний раз занимались сексом?», смотрит на часы, а не на календарь.
– А куда смотришь ты?
Спрашивая, Одда тревожилась, оставаясь лукавой.
– На ту, которая задаёт мне такой вопрос.
Их день был долгим.
Когда уходящее солнце сделало реку красной, он заметил, что Одда устала.
– Всё, всё. Тебе необходим отдых. Я привык к таким прогулкам, а ты…
– Пока нет.
– Тогда прощай.
– До завтра? Соглашайся, смотритель! Сходим в кино. Во сколько?
Давно забытый запах утюга казался странным.
Линии тщательно отглаженного костюма поражали правильной геометрией, а с вечера ещё начищенная обувь – лёгкостью, сухим и твёрдым кожаным скрипом.
Первый раз за многие дни он так внимательно брился.
Где-то в углу одной из его больших походных сумок нашёлся почти пустой флакон когда-то волнующего одеколона.
Рубашку и галстук он купил, запросто попросив капитана дебаркадера о кратком финансовом одолжении.
Фасон его почти позабытого белого плаща был вне времени.
Когда, полностью приготовившись, он выпрямился и встал перед высоким зеркалом в кают-компании – вздрогнул.
И это он был таким? Тогда, давно…?
К реке вышел заранее.
Ничего вокруг за прошедшие часы не изменилось: тот же самый бетон новой набережной, брусчатка древней мостовой, неясное намерение восходящего солнца; редкие, привычные по своим утренним поступкам люди.
Другим был он сам.
Каждый шаг – как полёт, стремительно и точно. Тугие манжеты звали делать только значительные по своим последствиям жесты.
Горько и гулко прозвенела где-то в далёком парке осенняя птица.
Он коротко и нетерпеливо шагал из одного конца набережной в другой; желая сохранять приготовленное впечатление, зашёл под открытый навес музейного крыльца только когда упали первые и, как ему хотелось, случайные, капли дождя.
Через минуту ливень уже ревел потоками из водосточных труб, грохотал совсем близким рассветным громом.
От воды, наверх, к лестницам, быстро собрав свои удочки и рюкзаки, пробежали два рыбака.
Знакомые, но вряд ли они обратили внимание на высокого, значительного в плаще и в строгом костюме молодого мужчину, что-то ожидающего у дверей музея.
Да и он просто отметил взглядом их бегство, с тревогой наблюдая за другими событиями, происходящими на дальнем повороте набережной.
Он знал этого старика, инвалида на скрипучей коляске.
Каждое утро, если бывала погода, рыбака-инвалида привозил к реке сын. Ровно в полдень он забирал отца, помогая тому сделать несколько трудных шагов от парапета к коляске.