– Бабушка Эдит, погоди! – Лив схватила свой кошелек и рванулась вслед, но бабушка двигалась на удивление проворно и к тому моменту, как Лив достигла двери, уже успела оказаться снаружи. И все же перед тем, как выйти вслед за ней, Лив задержалась у входа. Справа от него висела старая черно-белая фотография в рамке с табличкой, на которой было выгравировано «Эдуар и Эдит Тьерри, 1939».
С бьющимся сердцем Лив вглядывалась в зернистое изображение рослого красивого мужчины с редеющими черными волосами и его миниатюрной темноволосой супруги, позирующих с гордой улыбкой перед входом в брассери «Мулен». Хотя фотографии было восемьдесят лет и она не отличалась четкостью, но не узнать на ней бабушку было невозможно. Лив с восхищением рассматривала молодую Эдит Тьерри, даже дотронулась пальцем до ее лица и лишь тогда напомнила себе, что в ней сейчас нуждается другая Эдит Тьерри – девяностодевятилетняя и упрямая как мул.
Выскочив на улицу, Лив принялась озираться и увидела, что бабушка уже прошла целый квартал и вот-вот исчезнет в толпе.
– Бабушка Эдит! – окликнула она. – Погоди!
Но бабушка даже не сбавила шаг. Лив, прокладывая себе дорогу сквозь плотные толпы туристов, сумела нагнать ее только у самого отеля.
– Бабушка Эдит! – крикнула она в третий раз.
Бабушка наконец обернулась, и Лив открыла для нее входную дверь.
– Оливия! Что ты здесь делаешь? Я думала, ты останешься и поешь.
– Это была ты, правда? Ты была женой Эдуара! Что там произошло, бабушка Эдит?
Бабушка лишь вздохнула и вошла в отель. Лив поспешила за ней.
– Бабушка Эдит! Я видела фотографию. Тебя с Эдуаром перед брассери в 1939 году.
– Какую фотографию? – Бабушка шагнула в лифт, придержав дверь для Лив, но избегая ее взгляда.
– У входа. Там написано, это Эдуар и Эдит Тьерри.
– Ну, значит, ты уже получила ответ.
Двери лифта распахнулись на шестом этаже, бабушка Эдит вышла, Лив тоже, но, повернув к номеру, остановилась. Перед дверью стоял вчерашний поверенный с конвертом в руках.
– Мадам Тьерри! – обрадованно произнес он. – Вас-то я и искал. – Он протянул бабушке конверт, та выхватила у него бумаги и без единого слова прошла в номер, захлопнув за собой дверь. Улыбка на лице Жюльена погасла. Он повернулся к Лив:
– С ней все в порядке?
– Ничего не понимаю, – призналась Лив и добавила, видя недоумевающий взгляд Жюльена: – Мы только что вернулись из брассери «Мулен», которой во время Второй мировой войны, очевидно, владели моя бабушка и мой давно пропавший дед. Но она не хочет мне ничего говорить.
– А-а… – Жюльен еще раз взглянул на закрытую дверь, затем вновь перевел глаза на Лив.
– А вы знаете ее историю? О том, что случилось в брассери «Мулен»?
Жюльен поколебался:
– Кое-что знаю.
– И?
– И… Лив, боюсь, я не могу вам сказать. Просто позволю себе напомнить: вещи не всегда таковы, какими кажутся.
– Боже, – пробормотала Лив, – очередное загадочное утверждение. – Она рылась в кошельке в поисках ключа. – Это ведь не только ее история, а и моя тоже. Мой отец умер, когда я была маленькая, а бабка отказывается говорить о прошлом. Ей девяносто девять. Если я не начну сейчас соединять кусочки головоломки, они будут потеряны навсегда.
– Думаю, поэтому-то она вас сюда и привезла.
– Ходить кругами вокруг правды и глушить джин?
Жюльен рассмеялся.
– Может быть. – Выражение его лица смягчилось. – Она не говорит о прошлом уже много, много лет. Вероятно, это для нее болезненно.
– Но…
Жюльен поднял руку:
– Но согласен, вы имеете право знать. Поэтому, думаю, я могу сообщить вам, по крайней мере, то, что ваша бабушка действительно некоторое время жила здесь, в Шампани. И познакомилась здесь с моим дедом – много лет назад, во время войны.
– Значит, вашему деду тоже известно ее прошлое?
– Те моменты, которыми она сама с ним поделилась, да. И те, которым он сам был свидетелем. Но я уверен, она расскажет вам больше. – Жюльен крепко пожал руку Лив. – Дайте ей время.
Лив поразилась, какие у него теплые и сильные пальцы.
– Благодарю вас. – Она поспешно убрала руку.
– Pas de quoi[19]. Не забывайте, Лив, лучшие моменты в жизни заслуживают ожидания. – И Жюльен, пробормотав еще что-то на прощание, ушел.
Глава 12Февраль 1942Инес
Виноград был собран, осень сменилась зимой, дни стали короче, лозы по ночам покрывались коркой льда. И Мишель тоже делался все холоднее. Инес пробовала объяснить ему, зачем ей так понадобилось увидеться с Эдит, но с тех пор прошли месяцы, а он ее так и не простил. Не то чтобы она нуждалась в его прощении, но Мишель словно бы закрылся от нее, и уже долгое время Инес не покидало ощущение, что тогда, в сентябре, посреди войны, она обрела врага в лице человека, который должен бы был любить ее больше всего. Впрочем, терять его она начала намного раньше.
– Да нет, дело вовсе не в том, что я на тебя сержусь, – устало сказал Мишель как-то вечером в начале февраля, когда хотел тихонько лечь в кровать рядом с Инес и обнаружил, что она не спит и дрожит под тонкими одеялами. – А в том, что мое доверие к тебе подорвано.
– Только из-за того, что несколько месяцев назад я взяла на один вечер машину? – спросила Инес, понимая, что в ее голосе звучит отчаяние, и ненавидя себя за это. – Я же сто раз извинилась, Мишель! Но здесь я чувствую, что задыхаюсь.
– А тебе не кажется, что все мы тоже? – Мишель сел в кровати, и даже в темноте, вовсе не видя его лица, Инес знала, что он дрожит от возмущения. – Нельзя взять и сбежать, когда становится трудно!
– Я не сбегала! Мне просто нужен был глоток воздуха.
– Глоток воздуха? – повторил Мишель со сдавленным смешком. – Да ты знаешь, до чего нам повезло? До чего повезло тебе? Вся Франция голодает, а нам хватает и еды, и топлива, чтобы не мерзнуть дома: это потому, что мы живем в сельской местности, и кроме того, немцы не трогают нас, чтобы шампанское лилось к ним рекой. У нас остался способ заработать денег и пережить войну. А в городах, Инес, есть люди, готовые убить за кусок хлеба. Понимаешь?
– Конечно. – Это была правда: на обратном пути из Реймса, при свете дня, Инес вволю нагляделась на живые скелеты, стоящие в длиннейших очередях, сжимая в руках продуктовые карточки. – Просто у тебя по-прежнему есть цель, поэтому ты остаешься собой. А я – кем я стала?
Мишель отвернулся:
– Это время испытаний для всех нас.
– Ты не понимаешь. Я… я несчастлива.
– Ради бога, Инес! – Мишель отбросил одеяла и выбрался из кровати. – Ты только об этом и думаешь? О собственном счастье? – И вихрем вылетел из спальни, прежде чем она успела хоть что-то сказать в ответ. Инес в гневе стирала хлынувшие из глаз слезы. Ну почему слова мужа ранили ее так больно?
Теперь, в глубокой темноте, осыпанная бесчисленными упреками Мишеля, Инес почувствовала, как в душе ворочается нечто новое: негодование. Она сбросила одеяла и, трясясь от холода, нашарила кофту – рождественский подарок от Селин, которая сама ее связала. Инес тогда смутилась: она-то подарила Селин лишь тюбик губной помады, добытый на черном рынке через сына знакомого винодела. По военному времени это была роскошь – многие женщины за неимением лучшего красили губы свекольным соком, – однако Селин лишь принужденно улыбнулась в ответ, пробормотала слова благодарности и отвернулась с немым упреком.
Инес тошнило от ощущения собственной бесполезности, мелочности, беспринципности. Конечно, она не так хорошо разбирается в текущих событиях, как Мишель, Селин и Тео, но это не значит, что ей ни до чего и дела нет. И пусть в виноделии она тоже смыслит мало, Мишель не должен постоянно заставлять ее чувствовать себя тут лишней. Довольно с нее. Сейчас, пока хватает духу, она пойдет и выскажет Мишелю все.
Она зажгла лампу и всунула ноги в когда-то крепкие и теплые, а сейчас разваливающиеся сапоги. От долгой носки подошвы протерлись, на мысках образовались дыры, но других не было, а эти хоть как-то защищали от промозглого февральского холода. Надев поверх кофты старое пальто и натянув на голову шерстяную шапочку, она выскользнула из задней двери в промозглую темень.
Лампа была бессильна одолеть непроглядный мрак, и только у дверей погреба брезжил слабый свет – значит, Мишель там, внизу. Пора поговорить с ним начистоту.
Спускаясь по каменным ступеням из безмолвного заснеженного мира наверху, она отчетливо слышала глухой звук своих шагов. Однако свет, видневшийся в одном из правых ответвлений туннеля далеко впереди, оставался неподвижным. Разве Мишель ее не слышит? Инес собралась его окликнуть, когда верх взяла обида: нет уж, пусть решит, что это приближается немецкий солдат, пусть сам почувствует, каково это – ощутить себя неловко на собственной территории.
Она молча свернула за угол в тускло освещенный коридор, и у нее перехватило дыхание: Мишель был не один. Рядом с ним стоял высокий смуглый мужчина, и оба держали пистолеты, угрожающе направленные в ее сторону. Инес тихонько вскрикнула и бросилась бежать.
– Стой, Инес, – зарычал Мишель и в два шага настиг ее, схватил за руку выше локтя и затащил обратно в коридор. Другой мужчина – на его черном пальто виднелись нерастаявшие снежинки, а левую щеку от брови до подбородка пересекал глубокий шрам, – все еще целился ей в голову.
Инес снова закричала, и Мишель крепче сжал ее руку.
– Ради бога, Инес, тише! – Он повернулся ко второму мужчине. – Все в порядке. Это моя жена.
– Твоя жена, – равнодушно повторил мужчина. Спустя еще мгновение он опустил оружие, но продолжал подозрительно смотреть на Инес, сощурив маленькие черные глазки. – Что она здесь делает?
Но Инес больше не слушала – она разглядела то, что находилось позади мужчин. Там стояли три незакрытые винные бочки – такие используются для выдержки вин с одного виноградника перед купажированием, – а внутри них поблескивали винтовки. Несколько десятков.