Инес замерла:
– Что?
– Я думал, что ты уже мертва, Инес. Все так думали. Понимаешь, если бы немцы убедились, что убили Эдит Тьерри, то, скорее всего, арестовали бы меня или даже убили. Кто тогда позаботился бы о Давиде?
– Но как ты объяснил отсутствие Эдит?
Эдуар покачал головой:
– Думаю, все знали правду, включая тех немцев, которые были завсегдатаями нашего ресторана. Но к тому времени все было кончено, и в общем хаосе никто не стал ничего выяснять. Значение имели только официальные бумаги. Ты, Инес, была участницей Сопротивления, а Эдит просто исчезла. Ты же знаешь немцев и их привычку все документировать.
– Мне так жаль, Эдуар. Может, если бы я осталась…
– Это ничего бы не изменило. Мы с Эдит выбрали свою судьбу, когда согласились помогать союзникам. Эдит очень хотела защитить Давида, и поэтому я считал себя обязанным заботиться о нем. Как видишь, он сыт и здоров. – Он кивком указал на мальчика, который смотрел на него своими круглыми глазами. Голос Эдуара по-прежнему не выражал никаких чувств. – Но мне больше нечего ему дать, Инес. Эдит была для меня всем, а теперь ее нет. Я больше не могу заботиться о ребенке.
– Мне так жаль, Эдуар, что все так обернулось. – Инес смахнула слезы. – Но что теперь? Что мне делать, если все считают меня мертвой?
Его губы изогнулись в подобие улыбки.
– Ты станешь Эдит. Я по-тихому разведусь с тобой. Ты уедешь и никогда не вернешься.
– Но…
– Здесь все думают, что ты поддерживала нацистов, – продолжил он, не глядя на нее. – В Реймсе ни для кого не было секретом, что какое-то время ты была любовницей Антуана Пикара. После освобождения его казнили за измену – против него дал показания один из крупных партизанских командиров.
Инес кивнула, удивляясь, что не чувствует ни грусти, ни сожаления, ни вины – только благодарность капитану Тардива, сдержавшему слово.
– Понятно.
– В лучшем случае, Инес, тебя будут считать «немецкой подстилкой». В худшем – пособницей нацистов, предателем Франции.
– Но я никогда…
Эдуар поднял руку, останавливая ее:
– Неважно, Инес. В этом городе тебе нет прощения.
– Но разве ты не можешь сказать людям…
– Разве ты не понимаешь? – Эдуар не дал ей договорить. – Долгое время меня тоже подозревали в коллаборационизме. Все видели, что мой ресторан был полон немцев. Я сам с трудом избежал казни – только потому, что британцы прислали человека, который свидетельствовал в мою пользу и объяснил, что мы с Эдит выведывали секреты у немцев и передавали информацию союзникам, рисковали жизнью ради Франции. У меня не осталось сил, Инес, чтобы снова доказывать свою невиновность или подвергать себя опасности, пытаясь обелить тебя. В конце концов, что ты такого сделала, чтобы заслужить мою помощь?
Инес хотела рассказать ему о долгих месяцах, проведенных в лесу с партизанами, о том, сколько раз она оказывалась на грани гибели, о немецком солдате, которого ей пришлось убить перочинным ножом, чтобы защитить одного из руководителей отряда. Но есть ли у нее право сравнивать свои жертвы с жертвами Эдуара? Он лишился всего, а в своих потерях Инес виновата сама. Кроме того, рассказ о ее участии в партизанском движении может быть воспринят как намек, что этим она смыла с себя все грехи. Инес знала, что это не так, и поэтому молча слушала, склонив голову. Она в полной мере заслужила его гнев.
– Ты прав.
– Так что уходи, Инес. – Эдуар, казалось, совсем выбился из сил. – Возьми документы Эдит. Вы всегда были похожи, как сестры. Стань ею. Уважай ее имя. Постарайся стать хоть кем-то. И в любом случае позаботься о мальчике.
Инес посмотрела на Давида, который теперь играл с ее волосами и что-то лепетал на своем детском языке.
– Обещаю, – прошептала она.
– Хорошо. – Эдуар, казалось, хотел что-то добавить, но потом пристально посмотрел на Инес, повернулся и ушел, захлопнув за собой дверь. Инес знала, что больше его не увидит.
Несколько недель спустя Инес поселилась в Париже вместе с Давидом. Этот город она выбрала потому, что именно сюда привозили бывших узников концентрационных лагерей, и ей казалось, что она обязательно разыщет Селин среди тонкого ручейка призраков, возвращавшихся в столицу. Это была ее единственная надежда на отпущение грехов.
Два с половиной месяца она каждый день приходила в отель «Лютеция» на бульваре Распай в поисках любых свидетельств того, что Селин жива. И каждый день возвращалась домой с пустыми руками – в свою маленькую квартирку на улице Амели. Иногда она брала Давида и направлялась на восток, чтобы мальчик мог побегать среди цветов и зелени Люксембургского сада, а в остальные дни они гуляли в окрестностях здания с золоченым куполом, Дворца Инвалидов, где похоронен Наполеон. И каждый раз она рассказывала мальчику о его отце и матери, отважных героях Франции. Отец, говорила она, отправился в далекое путешествие и больше не вернется, но они ждут его маму, которая обязательно приедет.
Дни складывались в месяцы, и на третьей неделе августа Инес наконец встретила женщину с ввалившимися глазами, которая сказала, что видела Селин в Аушвице.
– Вы не знаете, она еще не вернулась? – спросила Инес, пересаживая Давида на другое колено и наклоняясь вперед. – Мы приходим сюда каждый день, но не можем ее найти.
Женщина была истощена до предела; редкие седые волосы висели клочьями, тело было прикрыто обносками.
– Мадам, – прохрипела женщина, – боюсь, ваша подруга не вернется.
У Инес перехватило дыхание. Она спустила Давида на пол, взяла за руку и шагнула вперед, словно хотела заслонить его своим телом. Теперь он уже понимал почти все, о чем говорили взрослые.
– Что вы хотите сказать? – прошептала Инес, не обращая внимания на кривляние и хихиканье Давида у нее за спиной.
Глаза женщины наполнились слезами, и она покачала головой:
– Какое-то время мы жили в одном бараке. Она из деревни рядом с Реймсом, да? Виль… как ее?
– Да, верно. Виль-Домманж.
– Голубушка, она умерла зимой, незадолго до освобождения. Кажется, это было на второй неделе января.
– Вы уверены? – Инес с усилием сглотнула, сражаясь с обрушившимся на нее чувством вины. – Ч-что… случилось?
– Туберкулез. По крайней мере, я так думаю. Вы же понимаете, что мы не могли пойти в больницу и узнать диагноз. – Она хрипло рассмеялась, потом всхлипнула. – В ночь, когда она умерла, шел снег, а она харкала кровью. Мы все знали, что это конец, и утром она уже была мертва.
– Но в списках умерших ее нет.
– Несколько недель перед освобождением в лагере царил хаос. Я уверена, нацисты больше занимались сокрытием своих преступлений, чем ведением документации. Кроме того, для них она была просто номером, а не человеком. Как и все мы. – Женщина покачала головой: – Иногда я завидую ей – она ушла, а мы оказались здесь, никому не нужные. Вся моя семья погибла. У меня никого нет. Иногда ночью я прошу Бога, чтобы он забрал и меня.
– Я вам очень сочувствую, – сказала Инес. – Но Селин не была одинока. У нее был ребенок.
Взгляд женщины переместился за спину Инес, и ее глаза широко раскрылись.
– Это ребенок Селин? Какая трагедия. Она говорила о сыне, но я не верила, что он выжил.
Инес оглянулась на Давида, который теперь делал вид, что его рука – это грузовик, и водил ладошкой по ее ноге, имитируя рычание мотора. Он не слышал произнесенных слов, не понимал, как они изменили его жизнь.
– Вы уверены, что это была Селин? Селин Лоран из Виль-Домманжа? Вы не ошиблись?
– Нет, – без колебаний ответила женщина. – Она иногда рассказывала о доме шампанских вин и о мужчине, которого любила.
Сердце Инес замерло.
– Да.
– Мне очень жаль, – сказала женщина. – Но теперь время восстанавливать разрушенное, правда? Пытаться построить будущее? Вы должны позаботиться, чтобы ее ребенок нашел хороший дом и любящих родителей.
Инес повернулась к Давиду, нежно поцеловала в лоб и взяла на руки.
– Maman![39] – запротестовал он, и Инес не смогла сдержать слезы. Она приучала мальчика называть себя Tante[40], объясняла, что его мама скоро вернется, но он все равно иногда называл ее мамой.
– Мой дом станет его домом. – Инес снова повернулась к женщине. – И я буду любить его всем сердцем – до последнего вздоха.
– Вот и хорошо. Значит, теперь его мать – вы, – сказала женщина и растворилась в толпе прежде, чем Инес успела спросить, как ее зовут.
Инес с Давидом продолжали каждый день приходить в центр приема депортированных в «Лютеции», пока тот не закрылся, – на всякий случай, в слабой надежде, что женщина ошиблась. Но Инес понимала, что пытается отрицать очевидное. Когда фотографию Селин сняли с доски объявлений о пропавших, Инес в последний раз вышла вместе с Давидом из дверей «Лютеции», твердо решив начать новую жизнь, в которой уже не будет места волшебным сказкам о матери мальчика и в которой у него останется только одна женщина – та, что не заслужила, чтобы единственной остаться в живых.
Инес возвращалась в Реймс только один раз, в 1946 году, и только для того, чтобы удостовериться, что «Мезон-Шово» не продан и по-прежнему принадлежит ей. Она намеревалась посетить месье Годара, поверенного, с которым подписала договор после гибели Мишеля, но по пути с железнодорожного вокзала – трехлетний Давид топал сзади, держась за ее руку и стараясь не отстать, – увидела табличку на скромной двери дома на улице Трезо. «Адвокатская контора Самуэля Кона». Есть ли хоть малейший шанс, что это тот самый молодой юрист, которого они с Эдит помогли спрятать в 1943 году? Может, судьба пощадила его, как и ее?
Инес взяла Давида на руки и вошла. У самого входа сидела юная секретарша, которая вопросительно посмотрела на нее:
– Я могу вам чем-то помочь, мадам?
– Мне нужно увидеться с Самуэлем Коном, – решительно сказала Инес.
– Как вас представить?