Сердце Инес затрепетало.
– Старая знакомая.
Секретарша поджала губы, услышав столь неопределенный ответ, но все же проскользнула за закрытую дверь в контору, а через секунду появилась снова и пригласила Инес войти.
Инес не верила в чудо, пока не завернула за угол и не увидела у большого письменного стола знакомую фигуру – с их последней встречи Самуэль совсем не изменился. Его глаза широко раскрылись, и он поспешил отпустить секретаршу.
– Инес Шово? – Самуэль бросился к ней и расцеловал в обе щеки. Потом стал рассматривать, не веря своим глазам. – Не может быть! Мне сказали, что вас нет в живых!
– В определенном смысле это так. Теперь я Эдит Тьерри.
– Но настоящая мадам Тьерри…
– …погибла, – тихим голосом закончила Инес, а когда брови Самуэля взлетели вверх, прибавила: – А это мой сын Давид.
– Рад познакомиться с вами, месье, – вежливо, как его учили, поздоровался Давид и дернул Инес за платье. – Мама, можно мне теперь мой самолет?
– Конечно, милый. – Инес протянула мальчику игрушку, и он уселся на пол конторы Самуэля Кона и принялся размахивать самолетом, негромко имитируя рычание двигателя.
Тем временем Инес рассказывала потрясенному Самуэлю свою историю, начиная с того, что случилось с Мишелем и Селин и заканчивая своим превращением в Эдит. Он в свою очередь поведал о том, как их с сестрой с помощью голландской супружеской пары тайно переправили через границу Швейцарии, так что до конца войны они прожили в безопасной Женеве.
– Вы спасли мне жизнь, – заключил он. – И моей сестре. Я у вас в вечном долгу.
– Вы мне ничего не должны, – поспешно возразила Инес. – Но я тем не менее надеялась, что вы захотите мне помочь в одном довольно щекотливом деле.
– Я к вашим услугам. Все, что пожелаете.
Инес объяснила, что «Мезон-Шово» перешел к ней и что она хочет оставить его Давиду, что было бы в высшей степени справедливо.
– Но, возможно, его уже конфисковали и продали. Не исключено, что я опоздала. Но может, существует шанс все исправить, может, вы сумеете сделать так, чтобы поместье осталось у меня, а значит, у Давида? В конце концов, он законный наследник.
– Да, ситуация действительно непростая. – Самуэль вздохнул. – Но я сделаю все, что в моих силах. Разумеется, нам также понадобятся бумаги, согласно которым Давид будет официально считаться вашим сыном. Но с учетом того, сколько документов пропало или было уничтожено во время войны, будет не слишком трудно сочинить несколько фальшивок – так сказать, pieux mensonge[41]. Значит, вы собираетесь вернуться в Виль-Домманж?
– Нет, я не смогу. Мне нужно начать все заново. Может, в Париже, может, даже в Америке. Слишком много воспоминаний, и кто знает, что произойдет, когда люди поймут, что Инес Шово жива? Я не могу рисковать – у Давида больше никого нет.
– Мне очень жаль, что все так обернулось.
Инес отвела взгляд.
– Это моя вина.
– Мы все совершаем ошибки. – Самуэль печально улыбнулся. – А война превратила наши ошибки в утраты, о которых мы будем помнить всю жизнь. Однако нужно идти вперед, правда? Это все, что нам остается.
Инес всегда хотела рассказать Давиду о прошлом, но годы шли, а она все не могла набраться храбрости. К тому времени как они перебрались в Нью-Йорк, она до такой степени привыкла к новому образу – разведенной француженки Эдит Тьерри, – что ей становилось все труднее открыть правду. Что скажет ее сын, когда узнает, что она не его мать? Что она виновата в смерти его настоящих родителей? Что она увезла его из отчего дома просто потому, что больше не могла жить в мире с собой?
И все же Инес знала, что обязана рассказать Давиду правду. Однажды, когда ему было семнадцать и он учился в старшем классе школы, в винном магазине на Западной Семьдесят второй улице она обнаружила бутылку шампанского «Шово» 1940 года и купила ее, хотя пришлось выложить довольно большую сумму. Но ей показалось, что это знак свыше: последнее вино, которое сделали Мишель с Тео прежде, чем мир раскололся на части. Она и Селин – помогали делать вино, и Инес, открывая бутылку у себя в гостиной, ощущала, будто держит в дрожащих руках нечто, принадлежащее другой эпохе, другой реальности.
Она пила и репетировала, что скажет Давиду. Несмотря на то что урожай в 1940 году выдался скудный, пузырьки были мелкими и нежными, а вино – маслянистым, как бриошь, со свежими лимонными нотками и едва уловимыми оттенками карамели и мела. Превосходное шампанское, настоящий шедевр, ода земле, погребам и виноделам. Селин была права, когда говорила о вине этого года: им удалось создать из хаоса нечто прекрасное. Мишель бы им гордился. Наслаждаясь каждым глотком, она закрыла глаза и представила, как возвращается в Виль-Домманж и находит там Мишеля, работающего в погребах. Волосы поседели, лицо в морщинах. Он обнимет ее и скажет, что всегда знал, что все это было ошибкой и что он ее прощает.
К тому времени, как Давид вернулся из школы, Инес была уже пьяна, но все равно попыталась открыть ему правду.
– Вот кто ты, – сказала она заплетающимся языком, поднимая пустую бутылку, а он посмотрел на нее, и на его лице отразилось нечто среднее между жалостью и презрением. – Перестань на меня так смотреть. Я пытаюсь тебе сказать кое-что важное. Это вино сделал твой отец.
Давид прищурился.
– Мой отец был героем французского Сопротивления в Париже. – Эту историю она рассказывала ему тысячи раз, преувеличивая героизм Мишеля и переместив его в Париж, потому что была не в силах говорить с Давидом о Шампани. Конечно, проще было бы сделать отцом мальчика Эдуара Тьерри, мужа настоящей Эдит, но она и так нагородила слишком много лжи. – А теперь вдруг он превратился в винодела, мама?
– Но он и был виноделом, – настаивала Инес. Слова не слушались ее, цеплялись друг за друга. – Всегда им был, mon ange[42]! Он твой отец, а твоей настоящей матерью была женщина…
– Ты пьяна, мама.
Она попыталась встать, но не смогла и снова опустилась на мягкий диван. Голова раскалывалась.
– Я просто пытаюсь рассказать тебе правду.
– Прекрати, – крикнул он. Даже пьяная, она чувствовала его ярость. – Если ты не моя мать, значит, у меня никого нет, так? Значит, ты выпиваешь бутылку вина и пытаешься сообщить, что я не тот, кем всегда себя считал. Если ты хочешь мне что-то сказать, сделай это в трезвом виде.
– Но… – попыталась возразить Инес, но Давид уже повернулся и пошел в свою комнату.
На вторую попытку у нее не хватило смелости, хотя теперь она понимала, насколько легче примириться с собой, когда в организме присутствует алкоголь.
Она пообещала себе, что все расскажет Давиду. Когда ему исполнится восемнадцать, потому что тогда он сможет официально унаследовать дом шампанских вин, что следовало из хитроумных договоров, которые составил Самуэль после того, как сумел отобрать управление бизнесом у поверенного по фамилии Годар. У Самуэля нашелся талантливый друг, который подделал или изменил дату в некоторых документах, и получилось, что Инес Шово незадолго до своей трагической гибели официально передала дом шампанских вин Шово своей подруге Эдит Тьерри. «Мне следовало бы стыдиться своего участия в мошенничестве, – однажды сказал ей Самуэль, пожимая плечами, – но закон в свое время не защитил ни меня, ни вас, правда? Поэтому вернуть то, что нам принадлежит, не зазорно».
Самуэль учредил трастовый фонд для управления домом шампанских вин до тех пор, пока Инес не наберется храбрости сказать Давиду правду. Но его восемнадцатилетие миновало, а она так и не решилась. Может, когда ему исполнится двадцать один. Или тридцать. Или тридцать пять. Раз за разом она пыталась, но не могла заставить себя произнести нужные слова. И с каждым прошедшим годом это становилось все труднее.
Самуэль звонил ей раз в квартал, чтобы отчитаться, проверить, не изменилось ли что-нибудь и готова ли она привезти Давида в Виль-Домманж. Но каждый раз Инес отвечала, что не в состоянии этого сделать, а он говорил, что понимает и что продолжит управлять бизнесом вместо нее, позаботится о том, чтобы нанимать лучших виноделов Шампани, проследит, чтобы они покупали только лучший виноград с лучших виноградников. И, как прежде – начиная с 1946 года – будет перечислять половину прибыли на счет Давида, а остальное отправлять Инес, чтобы она и ее сын ни в чем не нуждались.
Инес казалось, что у нее времени еще сколько угодно. Но 3 февраля 1980 года, за полтора месяца до тридцатисемилетия Давида, среди ночи Инес позвонила его жена Жанна и сообщила ужасную новость: он погиб в автомобильной аварии.
Инес поняла, что утратила последний шанс на искупление, последнюю возможность что-то исправить. Вскоре после гибели Давида она переехала в Париж, потому что в Нью-Йорке у нее остались лишь мучительные воспоминания о том, как она растила ребенка, которого почему-то ей было суждено пережить – как и почти всех тех, кто что-то значил в ее жизни.
Она всегда будет сожалеть о том, что не открыла ему правду, но однажды, в подходящее время, все расскажет его дочери, Оливии. Ведь теперь «Мезон-Шово» принадлежит ей, и Инес осталось только набраться храбрости и один раз – последний – сказать правду. Но как это сделать, если ты лгала всю жизнь?
Глава 33Июнь 2019Лив
Окончательно убедившись, что бабушка Эдит выходить из спальни не собирается, Лив попыталась позвонить Жюльену, а когда он не ответил, приняла душ, перевела телефон в беззвучный режим и легла. День был долгим и суматошным, и она устала.
Лив проснулась незадолго до рассвета и улыбнулась, увидев пропущенный звонок от Жюльена. Она прослушала голосовое сообщение. «Прошу простить, что вечером не ответил на звонок, – ласково произнес из трубки его низкий голос. – Я не проверял телефон после того, как уложил Матильду. Наверное, уже слишком поздно. Прошу прощения. Я просто хотел сказать, что сегодня у меня был чудесный день и что я с нетерпением жду нашей следующей встречи. Позвоните мне утром, Лив».