«Первородная фамилия Свердловых — Гаухман, а младший брат Якова Михайловича взял да пристроил себе еще одну; менять фамилии, так менять — и заделался Пешковым[176]; вишь, какая штуковина, трусики-штанишки! Эту фамилию (от Горького) уже приберег на всю жизнь, не стал менять — ну ничего общего с Гаухманами. Один брат в Москве — вершит высшую власть, в первых помощниках у Ленина, а другой — у Антанты в незаменимых советниках. Что глазами хлопаешь?.. Существенно пособил этот Зиновий Пешков Колчаку. Как, как?.. Сперва пособил власть прибрать, а после выдал его со всеми потрохами иркутскому Политцентру. Ну крокодил, а не родной брат Якова Михайловича! Я за ним слежу… Еще с папаши-аптекаря Гаухмана начал этот род химичить, где получше да поглубже. И сейчас этот Зяма околачивается при де Голле, и в генералах уже, даже в Китае послом побывал при этом самом… ну китайский злодей!.. Во, Чан Кайши!.. А может, и до сих пор при нем, мне ж не докладывают…»
Уже взрослым я убедился, что Самсон Игнатьевич ошибался. Он, по-видимому, начитался официальных биографий Я. М. Свердлова. В действительности отец Председателя ВЦИК был гравером. И Зиновий Пешков не младший, а старший брат Я. М. Свердлова.
Зиновий Пешков отрекся от родной семьи и никогда никаких отношений с ней не поддерживал.
В свою очередь сын Я. М. Свердлова два раза арестовывался, пока сам не стал стукачом и чекистом (об этом говорится в воспоминаниях А. М. Лариной-Бухариной «Незабываемое»), навсегда запачкав себя службой в этой карательной организации и допросами своих же товарищей.
Самсон Игнатьевич не рассказывал, как Зиновий Пешков отверг предложения единоутробного брата — Председателя ВЦИК — и не вернулся в Россию, остался верен новой родине. А и в самом деле: на кой ляд ему Россия, да еще с ленинским социализмом?..
Секретарь ВЦИК тов. В. Аванесов сообщил о последних минутах Председателя ВЦИК Свердлова:
«…За полчаса до смерти дорогого Якова Михайловича его посетил Владимир Ильич, которого, несмотря на тяжелое состояние, больной все же узнал.
По уходе товарища Ленина Яков Михайлович стал стонать, и через четверть часа его уже не стало…»[177]
Это было в пору наибольших успехов Колчака.
Глава XII В ЗАПАДНЕ
Верховный Правитель догадывается, куда клонят события. У него единственный выход — в Монголию!
Он отдает приказ начальнику штаба о подготовке операции на прорыв. Генерал Занкевич прощупывает позицию майора Гассека. Тот обещает нейтралитет: пусть господин адмирал прорывается куда угодно. Майор не договаривает, но это само собой подразумевается: нам, чехам, лишь бы железная дорога прокачивала составы с нашим братом легионером и имуществом, то бишь награбленным добром, а все прочее — гори синим пламенем. Но за золотым эшелоном новые республиканцы, надо полагать, досматривали зорко и распоряжения на его счет получали особые, с секретностью, и только по своей легионерско-телеграфной связи.
Верховный Правитель и ведать не ведает, что уже не властен ни над одним килограммом золота из этих благороднейших пятисот тысяч, что всем составом притулились к его бронепоезду по соседней ветке. Это уж точно, история тут все прояснила.
Верховный Правитель обдумывает предложения генерала
Жаннена. Если отбросить их канцелярски-оскорбительный тон, это ультиматум, объявление о своего рода низложении его, Колчака Александра Васильевича.
Публичный акт глумления и низложение… точнее, извещение о крахе белого движения.
Верховный Правитель собирает конвой и объявляет, что не принимает предложения союзников и остается здесь, в Нижнеудинске. Ведь еще существует непобежденная армия Каппеля, и белое движение отнюдь не подавлено. Наступили тяжелые времена, но это не конец. Мы обязательно воспрянем, за нами правда. Те, кто хочет, пусть останутся с ним, Колчаком, но только добровольно, приказывать он не намерен.
К утру конвой почти в полном составе переходит к повстанцам. Легионеры скалят зубы. Тощает господин адмирал. Так его, морского выблядка… В этом ругательстве, судя по Самсону Игнатьевичу, тогда изощрялись многие. Во всяком случае, сам Брюхин выразил чувства именно подобным образом. Не стареет красноармейская память.
«Крестили» адмирала и словечком покрепче, точнее — неизмеримо похабнее и грязнее. Тут низко и подло сплели морское прошлое Александра Васильевича с его любовью к Анне Васильевне Тимиревой — его молодой подруге в годы междуусобной распри. Именно этот смысл несло слово «пи…носец» — по созвучию с «миноносец».
Не будем негодовать на грубость нравов и жалеть адмирала. Не нуждается он в этом. Прожил он свой век достойней едва ли не любого из нас. Не грабил, не барышничал, не пресмыкался, жертвовал собою во благо России, ни перед кем не склонил голову и никого не предавал — ну кто из нас это может сказать о себе?..
Так зачем мы ему? Мы, клейменные всеми пороками «двуногого» счастья?
Ни в чьей жалости и утешении адмирал не нуждается — это себе возьмите, под подушку, это ваше. Нет такого, кто имел бы право сказать ему слова ободрения и уважения. Он и умер не в страхе за свою шкуру — встал на льду Ангары под стволы людей-псов…
Верховный Правитель знал солдат батальона в лицо и по имени, относился к ним с уважением. Кормлены они были, ухожены и сами-то все из добровольцев. Никого не неволили на охрану адмирала. Эх, служивые…
Измена конвоя отзывается мучительной нервной встряской. Александр Васильевич седеет и как-то усыхает в несколько дней. Однако он не считает дело проигранным и не пускает пулю в лоб — этого от него не дождутся. Он будет сражаться до последней возможности и, когда не будет этой последней возможности, все равно не признает себя побежденным. Еще не поздно все начать сызнова. Только здесь, до Байкала, десятки тысяч людей готовы сражаться за белую правду. И есть средства. Вон, сбоку, золотой эшелон. И есть русская земля для возрождения армии. Можно закрепиться в Забайкалье, можно — в Приморье. Нет, ничто не было впустую! Отныне прежде всего опора на свои силы, потом надежный тыл и никакой веры так называемым союзникам. Отныне никаких подданств, кроме белого.
Россия воспрянет из праха и пепла! Белое, синее, красное…
У Верховного Правителя созревает решение о прорыве с одними офицерами.
Поздно вечером в салоне его броневого жилища совещание старших чинов штаба. Верховный Правитель отдает приказ о прорыве на Монголию — прямой путь в Забайкалье и Приморье перекрыт.
Один из старших морских офицеров встает и, вытягиваясь, обращается:
— Ваше высокопревосходительство, разрешите доложить?
— Пожалуйста, — отвечает адмирал.
— Ваше превосходительство, ведь союзники соглашаются нас вывезти?
— Да.
— Так почему бы вам не воспользоваться и не уехать в вагоне, а нам без вас будет гораздо проще уйти. За нами одними никто гоняться не станет, да и для вас так легче и удобнее[178].
— Значит, вы меня бросаете?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство, прикажете — пойдем с вами.
— Вы свободны, господа.
Один на один с генералом Занкевичем Верховный Правитель говорит:
— Все меня бросили, Михаил Ипполитович! — И после долгого молчания прибавляет: — Делать нечего, надо ехать. — А при прощании с начальником штаба угрюмо бормочет самому себе: — Продадут меня эти союзнички…
31 декабря 1919 г. на последнем заседании Всероссийской конференции РКП(б) одним из последних пунктов постановления принято решение о «военном обучении».
«Все члены партии привлекаются в отряды особого назначения, поголовно обучаются владению оружием, кроме того, необходимо обучение владению квалифицированными родами оружия (броневое дело, пулеметы, аэропланы и т. д.), а также усвоение начал военной науки».
Это решение принято, когда уже разгромлены Колчак, Деникин, Юденич, Миллер и лишь на клочке крымской земли за Турецким валом копошатся остатки белых войск.
С такого рода противником (как большевики) не встречалась ни одна армия мира. Партия не только военизировалась (уже, кстати, раз и навсегда), но и окончательно превращалась в монолит, скрепленный величайшей дисциплиной и подчинением сверху донизу. Эта была особая дисциплина, основанная не только на страхе (страх подавления и расправы существовал постоянно), но прежде всего на фанатичной убежденности.
Последними словами последнего пункта постановления конференции о «дисциплине» были: партия должна «иметь характер сплоченной, централизованной и в высшей степени активной организации».
Именно эта организация, пронизав революционные войска, и придала им устойчивость. Немалую роль сыграл и институт военных комиссаров, введенный приказом Ленина в апреле 1918 г.
Белые и не могли противопоставить этой системе организации борьбы ничего своего, кроме чисто механического военного ведения действий.
А Ленин все пуще и пуще взнуздывал партию. Она уже являлась, по сути, военной организацией единомышленников, беспощадных ко всему миру, признающих в этом мире лишь единственную ценность — учение своего вождя и его приказ, оформленный в различные партийные и совнаркомовские директивы. Это не могло не выработать у них органическое презрение, отвращение к так называемой морали, культуре и ценностям всего мира вне их.
Жаром неприятия испепеляли они все вне себя. Для мира вне их не существовало понятия гуманизма вообще, ибо человек — явление социальное, классовое. Это была исходная точка построения схемы всего мира, распределения всех чувств вообще. Сами по себе чувства эти уже не могли (и не смели) существовать.
Последние ночи Верховный Правитель почти не спал.
Его адъютант — старший лейтенант Трубчанинов — валится с ног. В надежде забыться адмирал оглушает себя выпивкой — не помогает. Сутки за сутками держится бессонница. Напротив, от водки и коньяка голова яснела — мысли в трагической ясности и отчетливости. И какой уж тут сон! Он урывками придремывал днем: 10–15 минут сидя. Теперь не нужна способность к работе дни и но