Александр Васильевич по-прежнему почти не спит: да попробуй сомкни веки, когда «впереди по носу» красный Иркутск, а с тобой ни одного человека с оружием. Ни одного своего. Адмирал отказался от вина и водки — все время настороже, но виду не подает.
Какой смысл в условиях союзников? Что замышляют? Почему нет открытой и прямой связи с ним, а условия передаются чешскими офицерами? Почему его не пригласят к переговорному аппарату?..
Часами Александр Васильевич смотрит в окно и угрюмо молчит.
Утром в день прибытия майор Кровак доносит генералу
Занкевичу о разговоре по прямому проводу с генералом Сыровым. Командир легиона предупредил: вопрос о судьбе адмирала решен, но в каком смысле — пообещал уточнить лишь в Иркутске.
Вопрос о русском адмирале союзниками решен!
Адмирал набивает трубку за трубкой, даже слегка кружится голова. Возмущение остывает — да и сколько можно возмущаться!..
Могильным холодом веет от недомолвленности Сырового.
Александр Васильевич вспоминает последний доклад государю императору. Господи, никто никого не резал и не вешал, и русский распоряжался на русской земле! И это время было рядом, вот протяни только руку… Государь курил пенковую трубку — точная копия его головы, даже то же выражение задумчивости в резьбе.
Государя отличала выдающаяся память. Он сразу вспоминает, что на прошлом докладе по случаю назначения Александра Васильевича командующим Черноморским флотом вице-адмирал с его позволения тоже курил трубку и тут же по-дружески предложил присоединиться.
Они курили один и тот же табак — ароматный и крепкий «дюбек» и обсуждали сроки и детали операции по высадке десанта на Босфор и Дарданеллы. Память восстановила подробности встречи и даже ту особенную тишину покоев — никогда ни одного постороннего звука, лишь дружелюбная, тихая речь самого государя…
И неожиданная, мучительная тоска по морю пронизала Александра Васильевича. Простор, ни конца, ни края! Вырваться из клетки, вырваться! Зачем, куда везут?!
«Нет, предали, предали, предали!» — повторяет он про себя. Кто предал, он уже знает: прежде всего — англичане. Они приняли его на службу, благословили на крестовый поход против большевизма — и теперь отшвырнули, как бродячего пса. Взяли и пнули…
До сих пор он свято верил в величие и благородство устоев Великобритании. А что взять с Жаннена? Он только номинально главнокомандующий союзных сил, а все решает Лондон. Братья славяне в свою очередь послушно повторяют англичан и французов, хотя Сыровы и без того настоящий сукин сын…
Александр Васильевич опять, но уже с гневной неприязнью вспомнил Жаннена. Француз держался начальственно и давал понять, за кем здесь право распоряжаться. Адмирала передергивает: «Меня будут передавать Жаннену! Передавать! Господи, что за мерзость!..»
Он не выпускает трубку изо рта и от этого еще более возбудим, но надо сдерживать себя.
Несмотря на нервозность, Александр Васильевич, в общем, умел скрывать и приступы обвального безразличия, угнетенности, и находы слепой, безудержной раздражительности. А попробуй хлебни такой жизни!..
В последние месяцы ему не удается решить одну задачу. Нет, ответ пришел, и давно, но он заново и заново решал ее.
Разве та, новая жизнь, за которую Ленин и Троцкий устроили такую кровавую резню, не есть неравенство и несправедливость? Кто как не мы, белая часть народа, смеем и должны предъявить им счет? Разве новая жизнь не идет по законам насилия и диктата?
Все несовершенства старого мира — ничто в сравнении с пороками нового, где никто никого не избирает, никто на вершинах власти не зависит ни от чьей воли, а все есть лишь один беспардонный захват власти и управление страной по законам тирании. И все это делает возможным демагогия. Невиданный в истории обман и подлоги. Нет ни свободы, ни равенства — одни обозначения на этикетках.
Старый мир ничего общего не имеет с тем громадным государственным прессом, который большевики наложили на весь народ и, сжав, довели давление на этот народ до величайшей изнурительности и натуги каждого мгновения.
И эта подлость и срам называется республикой, мечтой человечества и высшей свободой. Да за одно свободное слово или собственное суждение — расправа.
И когда все прокиснет в крови, сгниет и выродится в разврат, воровство и демагогию, ведь никто не даст ответа! Никто! Хотя люди будут знать имена виновных.
Что ж, победа ленинизма обеспечена. Еще ни одна философия не требовала для своего утверждения умерщвления целых слоев общества и вообще любого числа несогласных.
И еще целый класс в палачах… И похоже, он на это согласился…
Ленин оригинален?.. Беседа с Плехановым в апреле 1917 г. отстоялась в памяти Колчака. Он может воспроизвести ее слово в слово. Георгий Валентинович дал ему тогда исчерпывающие разъяснения о возможном будущем при большевиках. Плеханов говорил, что большевизм весь из опыта прошлых революций, преимущественно французских. Плеханов процитировал Дантона:
«Я предлагаю подвергнуть аресту всех действительно подозрительных людей… Заключим их в тюрьмы. Они будут нашими заложниками».
Ленин делает этот прием одним из основных. Только он не ограничивается заключением людей, а постоянно уничтожает заложников, вырубает целые просеки в обществе. Вся так называемая гениальность этого красного вождя (похоже, красного — по пролитой крови) — в решимости творить все, что угодно, ради своей утопии.
Беседа с Плехановым не прошла для Колчака бесследно.
И Плеханов, разумеется, знал, что говорил.
Умер Георгий Валентинович в Финляндии, беспощадно критикуя Ленина и большевиков.
Журнал «Голос минувшего» (1918, № 4–6) отозвался некрологом на смерть Плеханова:
«30 мая в Финляндии, в санатории Перкиарви, скончался Георгий Валентинович Плеханов. Основатель русской социал-демократии умер в момент, когда большевизм, с которым он боролся так неустанно в рядах своей партии, довел Россию до последней степени разложения и разрушения. Перед смертью Плеханов должен был испытывать жесточайшую муку, видя, как русский пролетариат, совершая ошибку за ошибкой, наносит страшные удары и по своему собственному делу, и всей России, и человечеству вообще…
Трагична судьба всех тех мыслителей и вождей человечества, которые умерли, не видя торжества своих идеалов, но конец жизни Плеханова — нечто исключительное по жестокости судьбы: после тридцати восьми лет изгнания вернуться на родину для того, чтобы присутствовать при ее разрушении и своими глазами смотреть на чудовищное искажение всего, чему он учил…»
Лишь после проволочек Главный Октябрьский Вождь дал позволение перевезти останки бывшего соратника в Петроград.
Ленин нутром не воспринимал любые несогласия с собой, наглухо обрезав их потом приснопамятной поправкой к уставу о запрещении группировок в партии, толкуемой с тех пор строго однозначно как запрет на любое несогласие.
Похороны бывшего соратника Главного Октябрьского Вождя, даже в некотором роде его мэтра, грозили антибольшевистской демонстрацией. Сам великий мастер на такого рода затеи, Ленин органически не терпел любой из них при своем режиме. Посему он и решил, что покойник может подождать до лучших времен. Не исключена и мстительность Непогрешимого. Он не оставлял в покое политических противников, даже если они находились в беспомощном состоянии или молили о снисхождении.
Вообще диалектика освобождает от предрассудков. Для верующих в нее не существует счета на справедливость, имеется лишь одна целесообразность, голая выгода — и ни чести, ни благородства, даже просто порядочности. Настоящее, подлинное божество большевизма — «плаха из Женевы» — главный и единственный довод и доказательство.
Сгнившая еще в самом начале своего зарождения, власть большевиков подпиралась лесом скелетов и страхом, страхом и оглуплением народа.
Александр Васильевич знал, что его имя стояло наряду с именем Корнилова в череде сильных личностей России. Теперь же, один на один с собой, он с горечью признавал свою совершенную непригодность к руководству белым делом.
И это его угнетало больше, нежели собственная судьба.
Нет, отсутствуют у него напрочь качества вождя — светлой, могучей личности, способной из руин воссоздать новое дело, призывы которого, как гимн, способны увлекать. Не по нему оказалась ноша.
Вот все армии распались, даже обольшевичились, и его, Колчака, сводный батальон охраны (сплошь из отобранных людей) тоже предал, а каппелевская армия — в совершенной целости (за исключением, разумеется, боевых потерь) и бьется исступленно и убежденно. Такой человек, как Владимир Оскарович Каппель, и должен был связать белое дело.
Колчак возненавидел большевиков не только за развал фронта и тыла, но и за союзничество с врагом, за проезд их вождей через враждебную Германию: им никогда не отмыться от этой грязи. В те дни, когда они катили по Германии, немцы убивали русских, допрашивали и избивали пленных, насиловали русских девочек и женщин — сколько об этом жутких документов он перечел за годы войны. После они были изданы отдельной книгой. Свод надругательств над народом.
И теперь эти люди, присвоившие себе власть в Москве, распоряжаются его жизнью. Во всяком случае, идет игра — это несомненно. Торгуются о цене его жизни. Он усмехается:
— Значит, чего-то стою…
Поезд подкатывает к Иркутску в первых вечерних сумерках. Состав сразу заталкивают в тупик. Адмирал напряженно смотрит в окно. К нему прижалась Анна и, не шевелясь, тоже смотрит в вечернюю мглу. С ними смотрят в окна все восемьдесят бывших господ офицеров.
— С этого мгновения не подходи ко мне, не стой около меня, — говорит он Анне и целует ее. И тут же жадно, на всю грудь забирает дым. Тревога давит.
— Ничего не разобрать, — шепчет в сумерках старший лейтенант Трубчанинов.
— Если все устроится, не продадут, я заберу тебя, — ласково, спокойно говорит Александр Васильевич, поглаживая Анну по руке. — Жди здесь. Тебя ведь никто не знает у них. Тебе ничто не угрожает. Трубчанинов, уходите… с Анной. Вызови Апушкина!.. Нет, нет, не выдадут, но… на всякий случай примем меры.