Даже самый первый благодетель не даст…
И все толще, жирнее оклады вокруг ликов основателей этой республики высших свобод и безнуждной жизни…
Первым нарушает тишину Гучков. Он говорит о необходимости отречения, избегая обидных выражений, хотя за ним сила, здесь он диктует условия. Он объясняется, опустив глаза и положив правую руку на стол, явно сдерживая волнение. Он знает: отречение неизбежно, но про себя не уверен, принесет ли оно успокоение. Как только что признался Мордвинову Шульгин, они вообще не уверены, что по возвращении их самих не арестуют. «В Петрограде творится что-то невообразимое…»
Шульгин запомнил: «Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо…»
Порывисто встает Рузский: «Ваше величество, я должен подтвердить то, что говорит Александр Иванович, никаких воинских частей я не мог бы послать в Петроград».
И впрямь, к дьяволу генерал-адъютантские аксельбанты и вензеля! Да здравствует республиканский генерал Рузский![61]
А за окном вот-вот грянет весна…
Нет империи. Нет Богом завещанных скипетра и державы. Ничего нет и никого, даже просто преданного человека…
Шульгин вспоминал: «После взволнованных слов А. И. (Гучкова. — Ю.В.) голос его (Николая Второго. — Ю. В.) звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немного чужой — гвардейский (это был особый говор, принятый лишь в среде офицеров гвардии. — Ю. В.):
«Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…»
Голос у царя — низкий бас. Большой природной силы был государь…
Николай взял текст, предложенный Гучковым, и вышел. Вскоре возвратился с отпечатанным на машинке актом отречения. По предложению Гучкова в текст были внесены поправки, затем Гучков попросил отпечатать второй, дубликатный текст».
Вспоминает Шульгин — ему, монархисту по чести и призванию, совершенно не по себе:
«Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось:
— Ах, Ваше величество. Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…
Я не договорил…
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
— Вы думаете — обошлось бы?
Государь посмотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу.
Я спросил:
— Разрешите узнать, Ваше величество, ваши личные планы? Ваше величество поедет в Царское?
Государь ответил:
— Нет… Я хочу сначала проехать в ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом — в Царское…
…Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас».
Из ответа государя следовало, что он не только редкостной воспитанности, но и очень добрый, незлобивый и уж совсем не самовлюбленный, совершенно лишенный всякой позы.
С отказом от престола Его величество государь император собственноручно написал указ о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, но новое правительство отменит это назначение.
Акт отречения начинался словами:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца…»
Заключало акт прямое обращение к народу:
«Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю (новому царю — Михаилу Александровичу. — Ю. В.) в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
г. Псков Николай
Скрепил министр императорского двора Фредерикс»
Нет империи.
С падением монархии власть в России уже безвозвратно утрачивает выраженный национальный характер.
Вряд ли кто думал об этом в те дни и месяцы… Нет, разумеется, и думали, и расчерчивали будущие ходы. Прикидывали узду для истории.
Первородная Русь отодвигалась в непроницаемую мглу прошлого. Все смутней и неразличимей черты, голос…
1 марта до Ленина доходят первые известия о Февральской революции. Он сразу же берется изыскивать способы возвращения домой. Он направляет телеграмму Зиновьеву в Берн с известием о революции и просит немедленно приехать к нему, в Цюрих.
Революция всех их, эмигрантов-партийцев, застает врасплох. Эта революция начисто смела добрую часть того государственного здания, которое они столько лет пытались поколебать. И смела без всякого их участия — стихией народа.
Мозг Ленина подключается к самой важной задаче. Другой такой в природе для него не существовало, такой важной и сложной.
В общем, он готов.
Миру предстояло узнать, кто такой Ленин. От него, свойств его личности, слишком многое зависело в революции. Это его детище, плоть от плоти его революция. Им разгаданная, им вызванная. Только Ленину она обязана своим размахом, направленностью и такой ураганной разрушительностью. Он обучил ее своей грамоте. И по сию пору она говорит его языком.
Это был настоящий вождь — щедро-уступчивый и жестко-рационалистический, хитрый и неумолимо последовательный, бесчувственный к крови и страданиям, но самое главное — расчетливый. Здесь вся его душа, чувства, поступки — в торжестве расчета. И непременно надо иметь в виду его спокойное мужество, близкое к бесстрашию. И еще его бесконечную веру в свое дело, его справедливость.
Император снял фуражку, встал перед образом, в углу вагона, перекрестился и сказал: «Так Господу Богу угодно, и мне надо было давно это сделать». Подписывая поданное генералом Рузским отречение и отдавая ему подписанный текст, он сказал: «Единственный, кто честно и беспристрастно предупреждал меня и смело говорил мне правду, был Родзянко». И с этими словами повернулся и вышел из вагона…[62]
Несколько иной рисует обстановку Гучков.
«Значит, мы направились в поезд. Там я застал графа Фредерикса, затем был состоящий при государе генерал Нарышкин, через некоторое время пришел генерал Рузский, которого вызвали из его поезда, а через несколько минут вошел и государь. Государь сел за маленький столик и сделал жест, чтобы я садился рядом. Остальные уселись вдоль стен. Генерал Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать…
Когда я вернулся из Пскова, то увидел вывешенные на улице плакаты с извещением, что образовалось правительство и в каком составе. Значит, мы поехали на совещание, на квартиру великого князя Михаила Александровича, и, как вы знаете, в результате этого совещания Михаил Александрович тоже не нашел возможным принять на себя эту тяжелую обязанность…»
События в ставке после отъезда государя императора подробно передает генерал Лукомский.
«В ставке мы получали из Петрограда одну телеграмму за другой, которые рисовали полный разгар революционного движения, переход почти, всех войск на сторону революционеров, убийства офицеров и чинов полиции, бунт и убийства офицеров в Балтийском флоте (тут события сразу приняли обостренно-злобный характер. — Ю. В.), аресты всех мало-мальски видных чинов администрации.
Волнения начались в Москве и других крупных центрах, где были расположены запасные батальоны…»
Обратите внимание: «…где были расположены запасные батальоны…»
Огромную роль сыграла эта разложенная армейская среда. Она явилась первым и основным горючим материалом Февральского переворота.
Далее Александр Сергеевич строит жесткие, но совершенно неопровержимые доводы. Да, столицу сломить можно было. Для сего надобны были 10–12 дней. Они позволили бы снять с фронта надежные соединения. Но к тому времени тыл, а не исключено, и часть фронта уже оказались бы охваченными мятежом. Это грозило Гражданской войной. И все же революцию победить было возможно. Однако это означало открытие фронта, то есть захват России врагом. Подобная перспектива являлась настолько чудовищной — мирное решение выписывалось само как единственно приемлемое.
Лукомский продолжает:
«Кроме того, было совершенно ясно, что если бы Государь решил во что бы то ни стало побороть революцию силою оружия и это привело к прекращению борьбы с Германией и Австро-Венгрией, то не только наши союзники никогда этого не простили бы России, но и общественное мнение этого не простило бы Государю.
Это могло бы временно приостановить революцию, но она, конечно, вспыхнула бы с новой силой в самое ближайшее время…»
Кое-что в этих выводах спорно. К примеру, заключение сепаратного мира не ослабило бы Россию, то есть царскую власть, а, наоборот, укрепило. Мир вызвал бы в народе ликование. Имеются и другие спорные утверждения…
Но в общем, государь император не мог пойти на сохранение своей власти ценой разгрома России (сдача врагу западных земель, прочие ограничительные условия) — это предопределило его поведение. Только это.
Он опоздал, упустил время для действия — в этом его роковая ошибка…
В этот долгий, почти нескончаемый четверг 2 марта бывшему августейшему монарху было ближе к сорока девяти; Александре Федоровне — 44 года (она выглядела заметно старше), а возраст пятерых детей умещался от 14 до 21 года.