[66], Вершинина, Грибунина и Калинина;
— обязать членов Государственной думы, командируемых для сопровождения отрекшегося императора из Могилева в Царское Село, представить письменный доклад о выполнении ими поручения;
— выполнение постановления об аресте жены Николая поручено командующему войсками Петроградского военного округа генералу Корнилову (и в такой роли выпало выступить неугомонному генералу. — Ю. В.).
В день 4 марта Ленин направляет Коллонтай новое письмо. Его занимают тактика партии и завоевание власти Советом рабочих и солдатских депутатов. В то же время он старательно составляет выписки из главнейших европейских газет с известиями из России.
Тогда же Александр Федорович Керенский прибыл в Москву и присутствовал на заседании Московского Совета рабочих и солдатских депутатов. На вопрос о судьбе бывшего царя Керенский заявил, что «в самом непродолжительном времени Николай Второй, под его личным наблюдением, будет отвезен в гавань и оттуда на пароходе отправлен в Англию…».
«Гаванью» оказалась та яма посреди проселка…
Александр Федорович впервые заявил о себе в 1905 г., подписав совместное обращение общественных деятелей Москвы против ареста депутации из представителей интеллигенции города. С 1906 по 1913 г. — защитник на политических процессах. Это создало ему имя и солидную ораторскую практику[67].
А самой что ни на есть натуральной гаванью воспользуется… сам Александр Федорович. Ровно через восемь месяцев он ударится в бега, а к июню восемнадцатого добегается до немоготы, тогда и воспользуется архангельской. Примет его на борт английский крейсер «Адмирал Об», и будет он по паспорту сербским гражданином Милутином Марковичем. И выходит, сбылся тот ответ в Московском Совете, по-своему пророческим оказался…
Не обходит эти трагические дни и генерал Врангель.
«Утром полкам были прочитаны оба акта (отречение Николая Второго и отречение его брата Михаила. —Ю. В.) и даны соответствующие пояснения. Первые впечатления можно характеризовать одним словом — недоумение. Неожиданность ошеломила всех. Офицеры… и солдаты были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало, люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции… ликовали. Персонал передовой летучки (санитарной. — Ю. В.), в которой, между прочим, находилась моя жена, в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в нем участвовать, невольно через перегородку слышала… смех, возбужденные речи и пение».
Петр Николаевич Врангель был убежден: это начало всероссийской смуты. Перед ним список Временного правительства.
«Из всех них один Гучков был относительно близок к армии…
Имя князя Львова было известно как председателя Земского Союза, он имел репутацию честного человека и патриота. Милюков и Шингарев были известны как главные представители кадетской партии — талантливые ораторы… Были и имена совсем неизвестные — Терещенко, Некрасов… Действенного, сильного человека, способного ухватить и удержать в своей руке колеблющуюся власть, среди всех этих имен не было».
Иванов, Хабалов… ни одной толковой, предприимчивой личности на своем месте. Десятилетиями отфильтровывались безвольные, бесхребетные — и они отмерили кесарю кесарево.
Революционное подполье закаляло людей, отбирало. Идеи обновления мира поднимали людей, делали личностями.
И в переломный момент старый мир России не смог ни защититься, ни выдвинуть могучих личностей, ни бросить истинно возрождающие идеи. Этот мир вдруг предстал донельзя изжившим себя. И все отступили.
История сломала формы, которые лишены пластичности. Сломала — и прошла через них. История чтит и любит только победителей, больше ни одного имени не помнит.
Большевизм брался открыть людям новый мир.
Мария Федоровна недурно играла на пианино. Это доставляло сыну, теперь уже бывшему российскому самодержцу, немало радостей — в те вечера она часто садилась за инструмент. Она много говорила с Ники и часто играла, и все столь милое с далеких лет, когда всем им, царствующим Романовым, было еще так мало лет: и взрослым, и их детям…
Николай Александрович вставал, подходил к матери, клал ладони на плечи — они такие узкие, доверчиво-слабые. Мария Федоровна тихо и ласково прижималась щекой к его руке. После поднимала голову и смотрела на сына: глаза наливались влагой, в отблеске света — золотистой. Отворачивалась к клавишам, чтобы скрыть слезы. Покачивала в такт аккордам головой.
Мужеством отметил создатель душу этой маленькой изящнокрасивой датчанки.
Николай Александрович негромко, едва слышно напевал. Низкий бас приятно рокотал в покоях. Лакей Чемодуров, опустив голову, беззвучно плакал за дверью.
Грустно, жалуясь и скорбя, звучали слова прежде столь светлопечальных романсов, сулящих надежду, любовь, покой. Господи, сколько боли со всех сторон! За что?!
За что?!
И Николай Александрович касался губами шеи матушки. До боли знакомый запах волос разом придвигал все картины дорогой юности, а главное — любви… Бог тому свидетель: он хотел лишь добра народу — и ничего больше, потому что у него все есть, ему ничего не надо, совершенно ничего. Он жил для России, только для России…
Уже никогда он, Николай Романов, не молвит: «Всевышним промыслом врученное мне попечение о благе Отечества…»
Нет империи!
Бездна!
Одни рыла вместо лиц, хрюканье, брызжущая слюна и ненависть…
А что до Шульгина… в 1944 г., при освобождении советскими войсками Югославии, Василий Витальевич будет арестован и в Москве осужден. Во владимирской тюрьме отсидит до 1956 г. Отречется от белого движения, душой которого являлся. Обратится с письмом к русской эмиграции. И глубоким старцем ляжет в родную землю. А тогда, в день отречения государя императора, Василию Витальевичу было всего тридцать девять — столько же, сколько и Сталину.
В своем первом открытом письме к эмиграции Василий Витальевич подвел итог своей жизни. Оно длинное, это подведение итогов.
Он пишет: «…Мы, эмигранты, думали примерно так:
— Пусть только будет война! Пусть только дадут русскому народу в руки оружие. Он обернет его против «ненавистной» ему советской власти[68]. И он свергнет ее!
Но случилось обратное. Получив в руки оружие, русский народ не свергнул советскую власть. Он собрался вокруг нее и героически умирал в жестоких боях… За что же дрался этот народ, истекая кровью? Для меня это ясно — за Родину!
Из этого стало очевидно, что своей Родиной эти люди считают Советский Союз, а советскую власть считают своей властью.
Этот факт разрушил главный устой эмигрантской идеологии…
Вторая мировая война была неким голосованием в отношении советской власти. Поставлен был вопрос: «Желаете ли вы свержения советской власти?» Умирая на полях битв, советские люди отвечали:
— Не желаем.
Значит, мы ошиблись. Этот народ не желает «освобождения» из наших рук. Когда я это понял, наши усилия по свержению советской власти показались мне и трагическими, и смешными…
Неужели не довольно? Неужели еще раз, в третий раз, мы, непрошеные, пойдем «освобождать» русский народ? Под чьими знаменами?..»
Спустя некоторое время Василий Витальевич пишет второе открытое письмо эмиграции, снабдив его заголовком: «Возвращение Одиссея».
Это тоже обширное послание. Его подытоживают слова:
«Итак, мне стало совершенно ясно, что среди русской эмиграции обозначились два стана. Одни желают своей Родине мира и мирного труда, другие желают стереть ее с лица земли. Последнему не бывать.
Я верю глубоко в победу разума и добра».
По другим же сведениям, старик Шульгин после отсидки просился на Запад, но…
Знаменитый русский художник Илья Сергеевич Глазунов спросил у Шульгина:
— Что бы вы пожелали нашей молодежи?
Шульгин ответил:
— Есть лошадь, воз и возница… Я бы хотел пожелать молодым, чтобы они всегда были в роли возницы…
Это Глазунову принадлежат слова: «Куда ни посмотришь — всюду холод, голод и советская власть».
С годами у Шульгина мало что останется от благоговения перед монархом. Об этом с документальной точностью расскажет крупнейший советский разведчик (большой шеф «Красной капеллы») Леопольд Треппер в своих воспоминаниях «Большая игра» (М., Политиздат, 1990). Минует что-то около 30 лет с достопамятных дней Февраля семнадцатого, Треппер и Шульгин окажутся в одной камере на Лубянке. И тогда-то Треппер услышит от Василия Витальевича:
«— Что ж вы хотите, — добавил Шульгин (имея в виду Николая Второго. — Ю. В.), — ведь это был самый большой кретин всех династий российских самодержцев!.. Под руководством Сталина наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились поколения русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя — она останется! Жаль, что Сталин не настоящий царь: для этого у него есть все данные! Вы, коммунисты, не знаете русской души. У народа почти религиозная потребность быть руководимым отцом, которому он мог бы довериться. Ах, если бы Сталин не был большевиком!..»
Прожить век, оказаться среди жертв тирана, знать о миллионах, гниющих в лагерях, — и восторгаться Сталиным! Жизненный опыт Василия Витальевича начисто исключал человечность. Сам он стоял на коленях не перед Родиной, а перед тираном.
«Мировая империя» была обречена, она не могла не рухнуть. Именно попытки превратить ее в вечное пошатнули мощь России, если не подкосили ее государственность вообще. Только единство свободных народов — другого будущего у человечества нет.
Михаил Владимирович Родзянко вспоминал:
«После одного из докладов, помню, государь имел особенно утомленный вид.
— Я утомил вас, Ваше величество?