— Да, я не выспался сегодня — ходил на глухарей… хорошо в лесу было…
— Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно… Потом государь повернулся ко мне:
— Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня… Тихо там, и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе… Там ближе к природе, ближе к Богу… Кто так чувствует, не мог быть лживым и черствым…»
На милость победителя…
В своих воспоминаниях генерал Врангель с горечью и гневом рассказывает:
«В то время, как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному Правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна («Боже Царя храни…». — Ю. В.), генерала Брусилова несли перед фронтом войск, в разукрашенном красными бантами кресле, революционные солдаты…
30-го марта вернулся генерал Крымов, назначенный командиром 3-го конного корпуса вместо графа Келлера».
О том четверге 2 марта бывший царь сделал пометку в дневнике:
«…В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».
Нет, был один… граф Келлер.
Один во всей империи. Из всего великого сонма дворянства.
Федор Артурович Келлер всю сознательную жизнь прослужил в армии. В 1906 г., 45 лет, был произведен в генерал-майоры.
Энциклопедический словарь «Гранат» сообщает: «Келлер выделялся между кавалерийскими начальниками личной храбростью и пользовался большой популярностью в подчиненных ему войсках».
Узнав об отречении Николая и догадываясь о всеобщем круговом отступничестве, Федор Артурович через головы начальников послал императору телеграмму, предлагая себя и свои войска для защиты престола.
Намерение Келлера не являлось авантюрой. Вот как спустя много лет оценивал возможности сохранения власти Николаем Вторым в ставке и Пскове бывший вождь белой гвардии барон Врангель (по воспоминаниям Шульгина):
«Надо было… стать во главе кавалерии, которая сохранилась… не была разложена… и навести порядок…»
Телеграмму скрыли от Николая. Скорее всего, это дело рук генерала Алексеева. К нему как начальнику штаба Верховного стекалась вся документация.
По получении текста присяги Временному правительству Федор Артурович отказался приводить к ней корпус, который благодаря его умению и доблести пользовался славой лучшего в русской армии. Федор Артурович был отставлен от командования и уехал в Харьков. В 1918 г. был растерзан в Киеве петлюровцами (вскоре или в одно время с булгаковским Най-Турсом).
Федор Артурович почитал делом чести — дворянина и русского офицера — делить риск с рядовыми и водил их в атаку: под пули и шрапнель. Он поочередно водил в атаки каждый из полков корпуса. Никто и ничто не могли согнуть этого человека. Многих «станичников» он знал по именам и всегда проявлял заботу о них — корпус был казачий.
Он оказался едва ли не единственным дворянином по духу среди множества российских дворян в мартовские события семнадцатого.
Надо полагать, его, как и булгаковского Най-Турса, засунули в штабель мертвецов — в морге такие смирнее. Если, само собой, была кому нужда засовывать и кому искать. Могли ведь, как и собаку, — просто в яму. Это было бы очень по-людски. Лишь так воздается благородству. Во все времена это самый что ни на есть неходовой товар…
А Петлюре за все злодейства, как это ни странно, воздастся — будет пристрелен в Париже…
На милость победителя…
5 марта Ленин просит Инессу Арманд: если она уедет в Россию, узнать, возможно ли его возвращение домой через Англию.
6 марта Владимир Ильич в письме к Карпинскому[69] излагает план своего нелегального возвращения через Англию и Голландию по документам самого Карпинского. Надо полагать, Карпинский испытал некоторое остолбенение. Вроде бы документы самому нужны для этого самого возвращения, и хоть обращается вождь, а вторых-то не имеется…
Владимир Ильич в лихорадке возвращения — найти дорогу к Петрограду. Дорог каждый день! В Петрограде нет ни одного из действительно представительных большевиков, а дело ставить нужно, и незамедлительно. К тому же даже представительные не ведают, как действовать, а у него все готово, все сразу легло на бумагу, если не на бумагу, то выстроилось доводами в сознании. Он знает, как вздыбить Россию, как отнять ее у Временного правительства. Он это точно знает. Вот только бы вернуться…
В конечном итоге в партии всегда торжествует Ленин. Вокруг сбился, отсеявшись, круг единомышленников, уже воспитанных на авторитете и почитании его, Ленина…
В тот же день Владимир Ильич говорит по телефону с Арманд:
он должен быть в России; да, проезд через Англию исключен, ему это уже известно. Да, да, остается… Германия!
Германия!!!
Он должен, он обязан быть в России!
Он не может не знать состояние партии. По существу, она разгромлена. Количество большевиков ничтожно. Пожалуй, любая партия из крупных задавит ее по численности.
Александр Сергеевич Лукомский до конца дней своих хранил в памяти картину прощания бывшего государя императора с бывшими чинами своей ставки в Могилеве. Бывший государь император расстался с матерью и выехал в Царское Село 8(21) марта. Надо полагать, тогда и созвал генерал Алексеев бывших чинов ставки (теперь они уже именовались по-другому) для прощания с отбывающим уже в подлинное небытие Николаем Александровичем Романовым.
«…Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходимость предотвратить ужасы междоусобицы и Гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте заставили его решить отречься от престола…
Государь обратился к нам с призывом повиноваться Временному правительству и приложить все усилия к тому, чтобы война с Германией и Австро-Венгрией продолжалась до победного конца.
Затем, пожелав всем всего лучшего и поцеловав генерала Алексеева (горький это выдался поцелуй. — Ю. В.), Государь стал всех обходить, останавливаясь и разговаривая с некоторыми.
Напряжение было очень большое. Некоторые не могли сдержаться и горько рыдали. У двоих произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок.
Между прочим, один старик конвоец, стоящий близко от меня, сначала как-то странно застонал, затем у него начали капать из глаз крупные слезы, а затем, вскрикнув, он, не сгибаясь, во весь свой большой рост упал… на пол.
Государь не выдержал; оборвав свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из зала…»
С ним ушла из зала и та Россия…
В своих воспоминаниях Александр Сергеевич пишет «Государь», а не «бывший Государь», и пишет с большой буквы. Для него он был и остался высшей властью, символом России — Царем. С именем Романова на устах жили, сражались и умирали русские. Это все они с Государями ставили Россию. За веру, царя и Отечество!
Государь!
Плохой, великий, несчастный, но Государь! Это значило больше, нежели просто личность одного из людей, волею судьбы поставленного к управлению огромной империей. Это был символ Родины, преемственность жизни поколений, живая связь поколений, священная традиция власти, исторический смысл их общего бытия.
Это чувство уже не имело ничего общего с понятием «монархизм». Оно было глубже, богаче, неизмеримо значительней. Это была сама родная земля.
Россия заслоняла того человека, который занимал трон и требовал безусловного повиновения. Он, этот человек, уже значил мало, ибо являлся составной частью понятия Родины. И безусловного повиновения требовал уже не этот человек, а Родина, ее высшие интересы.
И теперь все это рушилось, отодвигалось в тень. Если бы только в тень…
Чужие, странные имена вдруг заговорили от имени народа и России.
Александр Сергеевич смотрел на жизнь — и не узнавал. Кто, по какому праву присвоил и присваивает себе право управлять людьми, страной и им, генералом Лукомским?..
Вместе с теплыми ветрами весны таяли, изменяясь, дорогие черты всего вокруг: становились зыбкими, а после теряли привычную сочность красок, серели, обесцвечивались — и избывали вовсе.
Нечто новое, незнакомое и страшное выдвигалось, обозначало себя вместо бесконечно милой и такой знакомой жизни.
Та жизнь, о которой он думал как о вечной и неразрывной с ним, теряла свои черты, порой уродливо искажаясь и выступая совершенно неведомыми прежде чертами. Откуда они, почему здесь? Гибнул, тонул, распадаясь, старый и дорогой образ Отчизны.
Пристально, пытливо приглядывался Александр Сергеевич к деревьям, облакам, звездам, деревням, рощам, городам, людям, вокзалам, звукам речи… Это то, что он любил, ради чего жил и боролся, страдал — и это не «то», совсем не «то». Изменился смысл, а с ним угасает (и угасла уже в некоторых проявлениях) та жизнь. Нечто железное, суровое, лишенное чувств постепенно замещало прежнюю жизнь, незаметно, но быстро обрастая другими понятиями, словами. Александру Сергеевичу казалось, что выворачивается наизнанку весь смысл жизни вообще. Нечто низменное, очень рационалистическое, расчетливое и не ведающее ни в чем сожалений становилось жизнью, в которой был не нужен весь смысл прежнего поведения. Ненужным и бессмысленным становился весь строй прежних понятий и представлений. И даже понятие Бога не давало устойчивости в этом стремительном наступлении нового, да что там наступлении — неудержимой энергии захлестывания нового.
Александр Сергеевич не узнавал людей.
С внешней стороны его жизнь, казалось бы, складывалась вполне благополучно. Увольнение по списку нового военного министра Гучкова, составленного Алексеевым, более 100 генералов не коснулось Лукомского. Донесения, поступавшие из армии, указывали на то, что все постепенно разваливается. «Работать в ставке стало трудно и тяжело, — писал Александр Сергеевич спустя добрый десяток лет уже в эмиграции, в тесной парижской квартирке, — чувствовалось полное бессилье задержать ход событий и остановить… развал армии. В конце мая я обратился к генералу Алексееву с просьбой освободить меня от должности генерал-квартирмейстера и дать мне назначение в строй… и я был назначен командиром 1-го армейского корпуса, бывшего на Северном фронте… С первых же дней моего командования я убедился, что придется быть не командиром корпуса, а «главноуговаривающим»… Открытая пропаганда, которую вел Ленин в Петрограде и которой потворствовало Временное правительство, делала почти невозможной борьбу против нее в войсках…»