Откуда было знать мастеровым, что «открыла» «старца» та самая генеральша Лохтина, которую неуемный «старец» вылечил от неврастении кишок… Да этой бабе мужика надо было пудов на семь — какая там неврастения! Кобылой бы заржала, мать ее вдоль и поперек!..
А у Филиппа — своя, отдельная история. Он был сыном мясника из Лиона, имел частную лечебную практику. В самом начале девятисотых годов занесла его в Петербург известность лекаря-чудотворца с большой гипнотической силой; не много понадобилось времени — и стал своим в царской семье.
Через начальника русской секретной службы в Париже Рачковского была предпринята безуспешная попытка добыть для Филиппа медицинский диплом. По такому случаю Николай Второй распорядился — и Филипп получил чин действительного статского советника, по петровской табели о рангах приравнивающийся к чину генерал-майора или контр-адмирала. Соответственно Петербургская медико-хирургическая академия нижайше выдала Филиппу диплом врача.
9 ноября 1901 г. царь записывает в дневнике: «Я ему достал диплом на звание лекаря из военно-медицинской академии. Николаша тотчас же заказал ему мундир нашего военного врача».
Николаша — великий князь Николай Николаевич-младший, будущий главнокомандующий русской армии в 1914–1915 гг., тоже натура глубоко религиозная, с него началось завоевание Распутиным царского двора…
А тем парням-мастеровым плевать на всех Божьих людей вместе с чудотворными иконами, постами и раками, а заодно и на всю царскую родню, в том числе и длинного Николашу.
— Там два вокзала, — втолковывал мне Самсон Игнатьевич, — Центральный и Шартаж. Вагон с царской семьей подали в Шартаж — так распорядился Белобородов — кожанка под маузер! Ну мужик — из гранита! Ему и годов-то числилось в то лето двадцать шесть!.. Метра на три панно — высшей выделки! И вышина — ну до потолка! Александр Белобородов роста невидного, плотный, даже больше кряжистый. С обличья прост, обычное рабочее лицо… Слышь, а содержали Романовых в доме Ипатьева на Вознесенской площади, под горочкой, — там сад к самой реке, их туда пускали погулять. Дом двухэтажный, крепкий, с толком выбирали, решетки, само собой, навесили… Романовы на расстрел никак не рассчитывали. Им объявили еще в Тобольске, что решит их судьбу при всем честном народе рабоче-крестьянский суд и быть ему в Москве. Такое постановление вынес ЦК.
Самсон Игнатьевич не рассказывал, а я потом по взрослым своим годам узнал, что по предложению Ленина обвинителем на том процессе должен был выступить бог-громовержец революции, российский Зевс — Лев Давидович Троцкий.
Я представляю, как наезжал в музей товарищ Белобородов, — до чего ж приятно видеть себя вершителем судеб! Спотыкаются августейшие выродки, обивают ноги, а он, Сашка Белобородов, скалой на их пути!
Знал себе цену как представителю трудовой России товарищ Белобородов, не унижал царя с царицей, а давал понять, кто они есть на самом деле. Кровопийцы.
Кто переврал события — Ермаков или Самсон Игнатьевич?.. Чего не бывает по пьяной слабости.
А может, я все не так запомнил? Лет-то мне сколько тогда было? Я и слово «революция» не мог выговорить, да и зачем мне тогда все это было запоминать? Уже после я восстанавливал каждую подробность в памяти. Стерлось, забылось…
Помог мне во всем разобраться Соколов, точнее, его книга[83], но это случилось много лет спустя…
Бывший царь вроде не таил обиду на революцию, во всяком случае, не показывал — как бы для блага народа смирился с участью. Более того, ему даже был симпатичен Керенский, и в тобольской ссылке он постоянно справлялся у комиссара охраны Панкратова о новостях из столицы и особо — о Керенском.
Василий Семенович Панкратов в свою очередь не питал ненависти к бывшему хозяину России. Революция сделала свое: лишила Романовых власти и утвердила республиканское правление. А хлебнул горя при последних самодержцах Панкратов достаточно, даже по нынешним сине-чекистским меркам: 14 лет заключения в Шлиссельбурге и семь — в ссылке в Вилюйске, где, казалось, совсем недавно отбыл срок Н. Г. Чернышевский. В Шлиссельбурге Василий Семенович оказался соседом Веры Николаевны Фигнер. Это было самое тяжкое в колодной истории Шлиссельбурга время глухой, никому не известной борьбы заключенных за право читать книги — иначе сохранить в себе человека не представлялось возможным. Безумие и отупение крались по пятам за каждым днем заточения в одиночке…
Из Якутии Василий Семенович возвращается в 1905 г. и без колебаний принимает участие в московском восстании.
В августе 1917-го Керенский назначает бывшего токаря с завода Семяникова и бывшего шлиссельбуржца комиссаром охраны Николая Второго и его семьи.
«24 января 1918 года я последний раз видел бывшего царя и его семью, но в Тобольске прожил до двадцать шестого февраля. За этот короткий промежуток моего пребывания в Тобольске произошли значительные перемены в условиях жизни царской семьи. Об их судьбе я узнал уже в Чите, куда мы с помощником уехали из Тобольска в начале марта», — заключает свой рассказ о том времени Панкратов.
Заключительный акт этого «переселения» в смерть и запечатлело то художественно-лживое панно свердловского музея — надо полагать, последнее явление миру Романовых. Дверь особняка закрылась, и уже больше никто и никогда их не видел; уже никаких фотографий, картин или там рисунков — один костер под Коптяками. Игра дыма и света…
По простым и вполне извинительным причинам рассказывал мне все это Самсон Игнатьевич: и по своему одинокому положению имелась потребность выговориться, ну и, само собой, прихвастнуть причастностью к судьбам такого замаха. Уже по тону я чувствовал: Белобородов для Самсона Игнатьевича — особа! И не рассказывать он не мог, а рассказать кому-то — не поворачивался язык. И справедливо: да на другой же день загребут! А я, несмышленыш, подходил для слушания едва ли не на 100 %. Ни возражений, каждый тут способен выпятить себя, ни запоминаний имен для доноса от меня ожидать было невозможно. И верно все рассчитал Самсон Игнатьевич, умерло бы все это — не пробудись во мне со временем возмутительный интерес к истории. И тогда все это в моей памяти приняло совершенно иной характер: уже не каша из обрывков имен да фактов, а контуры героической и в то же время гадко-подозрительной картины прошлого.
И уж совсем непроизвольно вывалилась из Самсона Игнатьевича история о славном чекисте Патушеве. Товарищ Патушев сам не свой: здесь, в Перми, у него под боком родной брат бывшего царя Михаил! А у Патушева имелась до него забота, возглавлял Патушев губернскую чека[84]. И уже известно Патушеву, что забайкальский атаман Семенов в своей газетке «Русский Восток» прочит этого самого царственного выродка диктатором, то бишь главой всей контрреволюции. Вот он — к секретарю губкома товарищу Ярославскому: не жить этим Романовым за преступления перед народом, к ногтю их! Товарищ Губельман Миней Израилевич (это первородная фамилия Емельяна Михайловича Ярославского) упирается: «Из Москвы — запрет, будет ему суд!»
В открытую против секретаря губкома и Москвы не попрешь, зато в наличии эсеры из самых что ни на есть левых, да к тому же боевики. Эти после мятежа своей головки в Москве не перешли в большевистскую веру, паслись покуда на вольных хлебах, но как бы имели перед революцией вину. Патушев устроил сборы: «Есть запрет секретаря губкома, запрет Москвы, а приконать брата царя — ну исторически необходимо!»
Боевики вмиг все оценили: им это в забаву. За полночь явились в гостиницу, где содержали брата царя, его секретаря Джонсона и шофера Борунова, — и увели всех, как было условлено с товарищем Патушевым. А там и к реке с этой надеждой контрреволюции… да, Каменка эта река. И разнесли дружным боевым залпом поганые головы. Тут же и спалили третьего, и последнего, сынка Александра Третьего. Чисто спалили — ни мосла, ни зубочка, ни даже пуговки. Ну не жуировал на этом свете высочественный Михаил Александрович.
И отлетела к Богу душа раба его Михаила 39 лет от роду. И воссоединятся там скоро с мужской частью родного семейства все три брата: Георгий, Михаил и Николай. Ибо воссоединение, по чекистско-партийному разумению, процедура исконно возвышенного свойства, небесная. И даже больше не процедура, а стихия из металла и огня.
В центре — недоумение. На проводе сам глава всероссийской чека.
— В чем дело, Патушев? Где Михаил?
А у Патушева все слова в сборе.
— Эсеры самовольничают, товарищ Дзержинский. Нет на них управы!
Доложил, а на душе горечь: кабы все царское племя приконать!
Однако не связывается, как ни берись. Ольга Александровна с Ксенией Александровной отбились от братьев, ну не по-родственному это — в Крыму. Там и Мария Федоровна — их законная датская мамаша. И дядя бывшего царя — длинный-предлинный Николай Николаевич тоже жрет крымские винограды. И другой дядя прорвался — Петр Николаевич. Ну не по-родственному это!..
Впрочем, кто знает, может, и дотянулся бы председатель пермской губчека с помощью тех же эсеров или анархистов из сочувствующих, да осваивали Таврию немцы. Выходила она им по Брестскому миру. А уж как немцы с музыкой и маршировкой ушли свою революцию обделывать, так погрузил английский флот разные там обглодки романовского рода и увез от греха подальше: как-никак близкая родня Их величества Георга Пятого.
Ради сохранения РКП(б) и ее власти над страной Ленин не то чтобы Крым уступил — а всю страну до Урала, а надо — и куда дальше попятился бы. Тут ничего от души, все принципы.
О национальной гордости великороссов…
Родная земля без власти РКП(б) — это уже не Отечество. Это производственная площадка капитализма, то бишь разного рода паразитов. Ее надо завоевывать. До покорения ее революциями это чужая территория, и добра ей не желай. Чем хуже ей, тем лучше нам, трусики-штанишки.
Здесь все понимание политики Ленина: выжить, устоять РКП(б), а цена значения не имеет. Потом пролетариат во главе с РКП(б) все поставит на место. Иначе как понять — за 38 дней до Октябрьской революции германский статс-секретарь ведомства иностранных дел Р. Кюльман отмечал в официальном документе: