Ленин, партия!..
Вернемся к тем царским трубкам «от Соммэра». Помните?..
Уже давно, почти два десятка лет назад, я, пользуясь расположением и совершенным доверием директора Эрмитажа академика Бориса Борисовича Пиотровского, имел возможность часами день за днем разглядывать личные вещи последних русских государей — их сугубо интимные фотоальбомы, безделушки, не имеющие цены, даренные императорами и королями европейских держав, просто любимые ими вещи, в том числе набор пенковых трубок Николая Второго, а также печатей и печаток из малахита — точнее, их как бы эскизы, присланные на одобрение.
И каждый день я (помимо воли, это получалось само собой) непременно разглядывал одну из трубок. Надо сказать, все они помещались в изящных футлярах с чудными подкладками изнутри. Трубки эти самых разных форм, они и сейчас где-то пылятся. Как я догадался (это подтвердилось позже), их дарила Николаю Александровичу супруга — Александра Федоровна.
Так вот о той, которую я столько разглядывал. Подкладка в футляре была изрядно выгоревшей. Не заметить, не уловить дым при обычном курении с последующим помещением трубки в футляр представлялось невозможным. Стало быть, нечто чрезвычайно серьезное заставило царя бросить трубку в футляр непогашенной и стремительно выйти. Трубка, надо полагать, не легла в свое ложе. Табак прогорел и еще раскаленный высыпался, подпалив подкладку. Она и выгорела.
Что же стряслось в тот день и час? Что заставило Николая Второго столь небрежно бросить непогашенную трубку и поспешно уйти? Радость? Беда?..
А трубки сохранили аромат табака и спустя почти 60 лет после гибели хозяина. Отчетливый, душистый запах, словно курили третьего дня… Ощущение этой уже осязаемо былой жизни неповторимо. Казалось, присутствует человек, которому они принадлежали. Вот-вот зазвучат голоса его близких — русская, английская речь. Разнесется стук каблучков — пришла одна из дочерей.
Звякнут шпоры придворного. Мягко, неслышно затворится длинная белая дверь. И по комнатам поплывет мерный бой часов, а в ответ серебряным звоном отзовутся каминные часы, И в просторные дворцовые окна из туч глянет голубое петербургское небо. И всё в комнатах сразу заулыбается…
Примечательно и следующее замечание мистера Локкарта о Ленине:
«Он был, как всегда, в хорошем настроении — и, по правде сказать, я думаю, что из всех этих общественных фигур он отличался наиболее уравновешенным темпераментом…»
Это неизменно хорошее настроение Ленина, расположенность к шутке и смеху проскальзывают в характеристиках ряда мемуаристов. Это свидетельствует не столько о самообладании Ленина, которое ему было присуще в высшей степени, сколько о выраженном отмирании душевности, искренности, а также об определенной бесчувственности. Именно эти черты и отметит в Ленине Локкарт, но уже в других главах воспоминаний.
Первый вождь владел собой превосходно, кровь принимал как исторически неизбежную дань, плату за светлое будущее.
Так было задумано, выношено, сложено в долгих библиотечных радениях. История больше не представит подобной возможности, во всей толще тысячелетий лишь раз выпадает такой шанс. Он это знает.
Дни и ночи он держит в памяти намеченные ходы, следующие из марксистской доктрины. И все спружинивает и спружинивает волю — одна решимость в каждом мгновении жизни, нацеленность на главную задачу. Другого — нет, другое — не существует.
Яков Михайлович Юровский родился в 1878 г., таким образом, он всего на восемь лет моложе Ленина и на год старше Сталина; по сути, их сверстник. Дед Ицка проживал некогда в Полтавской губернии. Его сына Хаима за кражу выслали в Сибирь. Поэтому-то Янкель Юровский и родился в Томске.
Яков Юровский, будущий комиссар, получил весьма скудное образование, В Германии сменил веру отцов на лютеранскую. По возвращении открыл довольно богатый магазин, не то электрофотографический, не то часовой. В мировую войну уклонился от фронта, устроившись на фельдшерские курсы. Эти данные приводит Соколов на основании допроса матери Юровского — Эстер Моисеевны — агентом розыска Алексеевым 27 июня 1919 г. в Екатеринбурге, а также его родных братьев Эле Мейера и Лейбы — их допросил лично Соколов 5 ноября 1919 г. в Чите.
Лейба отзывался о брате Якове однозначно: «…он любит угнетать людей».
Подходящая характеристика для человека, который решил посвятить себя освобождению человечества от гнета капитала.
Жена другого брата рассказывала:
— Он по характеру деспот. Он страшно настойчивый человек. Его выражение всегда было одно: «Кто не с нами, тот против нас». Он эксплуататор.
С первых дней революции Юровский — член Военного отдела Уралсовета, председатель следственной комиссии Уральского областного ревтрибунала и товарищ областного комиссара юстиции, член коллегии областной ЦК (и это человек, который имел образование в несколько классов; хотя «суд-то» правили один: расстрелять или не расстрелять; какие уж тут знания!). Да были ли они у Сталина, Орджоникидзе, Микояна, Дзержинского, Молотова?..
Урал совет — это сокращенное написание, а полностью в те месяцы прописывали так: Уральский Областной Совет Рабочих, Крестьянских и Армейских Депутатов.
Вот портрет Юровского со слов врача Деревенко:
«…Субъект в черной тужурке с бородкой черной; черные усы и волнистые черные, не особенно длинные, зачесанные назад волосы; черные глаза… широкие плечи, короткая шея…»
Юровский примкнул к большевикам в 1905 г. Ленин считал его «надежнейшим коммунистом» — такое надо было заслужить. Значит, было это в натуре Юровского — непреклонность в следовании догмам большевизма, то есть самого Ленина. Умер Юровский в Кремлевской больнице от прободной язвы желудка в 1938 г., в самый разгар сталинско-ежовских убийств, и, судя по печатным источникам, в непреклонной уверенности в святости содеянного в тот июль 1918 г. С сознанием права убивать все, что другого цвета, не красного, он и сошел в могилу.
15 апреля 1918 г. в Москве открылся Съезд военнопленных-интернационалистов и сочувствующих идеям коммунизма.
Сибирь решила не отставать, и 15 мая Иркутск организует Съезд военнопленных социал-демократов — интернационалистов.
В Революцию вливаются десятки тысяч венгров, австрийцев, немцев, чехов, сербов, хорватов… Именно тогда приобщаются к революционному ленинизму Иосип Броз Тито — будущий строитель социалистической Югославии — и многие другие деятели будущих зарубежных компартий.
Именно инородный элемент значительно усилит карательную мощь большевизма.
Опорой в карательной деятельности большевиков, как ни странно покажется на первый взгляд, оказались бывшие пленные: венгры, австрийцы, немцы, чехи. Их замкнутость, отчужденность в неродной для них среде обращала этих людей в идеальное орудие террора. Народ не делал разницы и называл всех их «латышами», которые, если говорить о подлинных латышах (бывших солдатах царской армии), надо признать, сыграли печальную роль (не только военной силы) в русской смуте, навечно прорубив в памяти народа кровавый след.
Можно сказать, в ряде моментов революция прямо обязана своими успехами (если вообще не существованием) латышским воинским формированиям.
Это факт, и от него не уйти. Роль латышских частей определялась все той же чужеродностью их коренному русскому населению. Поэтому они и держались исключительно сплоченно. Имела значение и высокая дисциплинированность этих формирований. В развале российской государственности, анархии эта, в общем-то, небольшая, но чрезвычайно спаянная военная сила неожиданно приобрела исключительное значение. В смуте тех лет ей не было равных по надежности.
Поэтому латышей охотно брали прежде всего на службу в ВЧК и потому так долго держали на охране Кремля.
Из 10 членов новой внутренней охраны, приведенной Юровским из «чрезвычайки» (Голощекин называл губчека «чрезвычайкой»), пятеро были определенно не из России. Юровский объяснялся с ними по-немецки. Предположительно это были венгры.
Таким образом, губчека своим отрядом во главе с Юровским заняла «дом особого назначения». Это произошло в первых числах июля.
Характерная подробность: начальник караула «дома особого назначения» Медведев состоял в РКП(б), платил взносы, но большевиком себя не считал. «Он называл большевиками людей нерусских», — было отмечено в следственном деле Соколова.
Латыши-стрелки относились к России не как ко второй Родине. Люди, города, деревни оставались для них чужими и чуждыми (нет, не политически чуждыми). Они чувствовали себя выше во всех отношениях. Они не понимали русских, не давали себе отчета в том, отчего здесь именно такая жизнь и такие нравы. В общем, относились к нам как людям второго сорта. Это помимо воли бросается в глаза, когда читаешь воспоминания Брюса Локкарта, особенно в описании его заключения в Кремле. Охранники-латыши говорили с ним не таясь.
По-своему это похоже на замечание Ленина о том, что в России дело можно доверить лишь еврею, русский подведет по расхлябанности, необязательности, а то и склонности к выпивке. Это вплотную перекликается и с его печально знаменитым высказыванием о том, что русские — плохие работники. Нелепость этого очевидна. Кто ж, кроме русских, мог построить мощное Российское государство?..
Не щадит русских и Радек (Зобельзон). Вот впечатления Локкарта от ряда встреч с этим «делателем» революции:
«Он не щадил никого, даже Ленина и, во всяком случае, не щадил русских. Когда мир был ратифицирован (в Брест-Литовске. — Ю. В.), он чуть ли не со слезами восклицал: Боже! Если бы в этой борьбе за нами стояла другая нация, а не русская, мы бы перевернули мир.
Он… считался опаснейшим пропагандистом из всех возникших из большевистского движения».
Тут будет уместно вспомнить об отношении последнего русского самодержца к своим подданным. Локкарт предоставляет нам и такую возможность, повествуя о приеме Николаем Вторым московского городского головы Челнокова.
«Затем царь стал расспрашивать Челнокова о положении в Москве. Городской голова заметил, что там нет топлива и ощущается недостаток продовольствия вследствие плохой работы железных дорог и что при сложившихся обстоят