Записи в дневнике Николая Второго в один из месяцев тобольского сидения непреложно свидетельствуют о том, что в этот месяц бывший царь почти ежедневно посещал дантиста. На зубах было множество пломб…»
«Мы, Николай Вторый, Божиею милостию Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самочитский, Белостокский, Карельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных…»
«…Мы закрыли могилу, — рассказывает Рябов, — заровняли, набросали мелкой гальки и замели следы вениками из прутьев…
Ночью перед отъездом (спустя три дня. — Ю. В.) мы приехали к страшному месту.
Местность стала неузнаваемой. Через могилу Романовых прошла широкая асфальтированная дорога[107], скрыв ее теперь уже навсегда. Долго стоим и молчим…»
«Государь и Великий Князь Новгорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и Северныя страны Повелитель; и Государь Иверской, Карталинской и Кабардинской земли и области Арменской; Черкесских и Горских князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стомарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая…»
Даже при беглом взгляде бросаются в глаза некоторые несообразности в записке Юровского.
«Комендант» не мог не знать, где намечено спрятать останки царской семьи. Именно это место Юровский обследовал накануне убийства — 14–15 июля. Именно он, Юровский, с топором в руках расчищал подъезды к нему. Это зафиксировано показаниями очевидцев в следовательском розыске Соколова…
Скорее всего, подано было все же три стула, а не два. Об этом дружно показывают остальные участники расправы.
И еще — о стульях. Через полминуты должен грянуть залп, а Юровский вдруг проявляет сентиментальность и удовлетворяет просьбу бывшей императрицы. Стулья позволяют распределить жертвы как бы по двум ярусам. Они уже не загораживают одна другую. Это не вежливость палача, а расчетливость палача. Позаботились же о штыках — значит, уже накопился опыт.
И еще. Не забыли показания Буйвида?
«…Через некоторое время я услышал глухой залп, их было около пятнадцати, а затем отдельные выстрелы, их было три или четыре…»
«Три или четыре» — это не выстрелы Юровского в бывшего наследника. Когда Юровский добивал мальчика, еще были живы дочери бывшего царя, живы Боткин, Демидова… В общем, это продолжение тех же залпов числом около пятнадцати.
Отдельные «три или четыре» выстрела, по-видимому, имеют другое происхождение. Это нельзя утверждать, это можно лишь предположить.
Кто, кроме Юровского, мог прослушать пульс? Тут он со своим фельдшерским образованием незаменим. Он и прослушивал, переступая от трупа к трупу по крови. Брал убитых за еще теплые руки, залитые кровью. Того, у кого пульс обозначал еще биение жизни, комендант «дома особого назначения» добивал. Вот те самые, спокойные, 3–4 выстрела в общей тишине.
Даже если не стрелял, не добивал, но ведь выщупывал пульс, это точно, сам об этом пишет. Выщупывал, чтобы, если кто и подаст признаки жизни, тут же добить. Рот фронт, товарищ Юровский!
Ночь с 18 на 19 июля Голощекин провел у могилы. Это тоже зафиксировано показаниями свидетелей. Кстати, Юровский опять неискренен, не упоминая об этом. Он, Голощекин, уж видел, как дожигались кислотой трупы. Так сказать, проконтролировал надежность их уничтожения, а после — и сокрытия захоронения.
Вид обезображенных, разлагающихся (ведь это жара середины лета), проеденных кислотой трупов не повлиял на мужественного большевика, и по дороге из леса он спал в машине. Чувствуется, такого рода дела как раз по его натуре и убеждениям.
19 июля в Москву выезжает Юровский, с ним — «семь мест багажа»[108]. Это личные вещи Юровского и те, что столь горячо интересуют Москву: дневники, письма бывшего царя и его семьи. По разумению Ленина и Свердлова, эти документы окончательно и бесповоротно докажут преступность царизма, дадут народу новое понимание важности Октябрьской революции, еще раз явят всему миру величие и благородство большевизма.
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй во славу,
во славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный.
Боже Царя, Царя храни!..
Из гимна Российской империи
В деле террора Дзержинский не мог быть обычным человеком. Весь его внутренний строй это исключал.
«…И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать только половину души. Я могу отдать всю душу или ничего не отдам…»
Феликс Эдмундович никого не обманул. Он отдал террору всю душу. И в отличие от Фукье-Тэнвилля, как, впрочем, и некоторых других деятелей Французской революции, никогда не терзался сомнениями. Это был сам бездушный механизм уничтожения, вернее, душа, отданная бездушной машине истребления. Плотину в будущее мог прорвать только огромный слив крови — и он этот слив организовал. За плотиной людей ждет рай — в этом Феликс Эдмундович не сомневался. Весь жизненный горизонт его составляла эта плотина, ничего другого он не видел, и ничего другого для него не существовало. Он этот мир выстрадал — никакая сила не могла изменить в нем хотя бы один знак, ничтожную величину. Поэтому не ослабевал поток крови. Плотина должна рухнуть, не может не рухнуть.
О дальнейших передвижениях Голощекина дает справку Дитерихс.
«…Голощекин выехал из Екатеринбурга в отдельном вагоне-салоне поздно вечером 19 июля и направился прямо в Москву… Он вез с собой в салоне три очень тяжелых, не по объему, ящика…
В Москве Исаак Голощекин забрал ящики, уехал к Янкелю Свердлову (Якову Свердлову. — Ю. В.) и пять дней жил у него, не возвращаясь в вагон (тут и возник слух, будто Голощекин привез в спирте головы бывшего царя и членов его семьи. — Ю. В.[109])…
Через пять дней Исаак Голощекин с четырьмя новыми спутниками вернулся в салон-вагон и поехал с ними в Петроград…
Из Петрограда Исаак Голощекин вернулся в Пермь, где Уральский областной Совет открыл свои действия, а Исаак Голощекин занял в нем опять должность военного комиссара…
…В Перми имя его было постоянно связано с различными зверствами, учиненными советскими властями в отношении духовенства Пермской епархии…»
«И последние будут первыми!..»
И стали, а как же, так Богу было угодно. Он никак не мешал им дорогу мыть себе кровью. И мыли… теперь уже первые…[110]
Из письма Александры Федоровны мужу (Николаю Второму) 18 сентября 1915 г.:
«Доброе утро, мой маленький. Пасмурно и дождливо, а вечер был такой чудесный, луна и звезды сияли так, что я даже открыла половину окна (форточка всегда открыта). Теперь же, подняв занавески, я совсем разочаровалась, всего лишь шесть градусов опять.
Чувствую себя лучше, поэтому хочу заглянуть к А. в Большой Дворец (после Знамения) и по дороге — к одному молодому офицеру, которого только что привезли, — ему всего 20 лет, и очень опасная рана в ноге. Владимир Николаевич думает, что придется ее отнять, так как на ноге и в ране на плече начинается заражение крови. Он хорошо себя чувствует, не жалуется, это всегда плохой признак, — и так трудно решить, что делать, когда смерть так близка: дать ему умереть спокойно или рискнуть на операцию. Я бы решилась на последнее, так как всегда остается луч надежды, когда организм молод, хотя теперь он очень слаб и сильный жар. По-видимому, в течение недели раны его не перевязывались, — бедный мальчик!..»
Дневники, письма, личные бумаги Николая и Александры Романовых должны обнажить миру всю меру низости самодержавия: на каждом письме, в каждой строке — саморазоблачение и кровь, кровь рабочих и крестьян. В дневниках должны быть свидетельства измены Романовых, их стяжательства и продажи России…
Еще на руках не остыла кровь Романовых и преданных им людей, а Юровский спешит в Москву с дневниками, письмами, бумагами — таков безоговорочный приказ главного вождя. Все эти бумаги, по мысли Ленина, неизмеримо ценней всех драгоценностей Романовых. Мир лопнет, треснет, когда узнает правду о коронованных кровососах. И Юровский торопится с чемоданами. Скорее распубликовать, помочь революции окончательно повернуть весь народ против старой власти и белых, особенно белых. Контрреволюция прет из Сибири через Урал к Волге. Поднять, сплотить народ в ненависти к угнетателям.
Особенно важно доказать предательство интересов России Романовыми. Это они предавали Родину немцам. Он, Ленин, это докажет, иначе быть не может… Все Марксовы формулы дают именно этот результат. Классовые отношения, прибыль, эксплуатация, озверение от крови невинных. Весь этот класс угнетателей предавал Россию!
Ленин торопит Юровского: без задержки в Москву! Свердлов шлет нетерпеливые телеграммы: скорее, скорее!!!
Из письма Александры Федоровны мужу (Николаю Второму) 1 октября 1915 г.:
«Мой милый и бесценный,
Оказывается, курьер отправляется сегодня вечером, — пользуюсь случаем, чтобы написать тебе словечко.
Вот мы опять врозь, но надеюсь, теперь тебе легче будет, пока наш Солнечный Луч (сын Алексей. — Ю. В.) с тобою.
Он внесет оживление в твое жилище и утешит тебя.
Как он был счастлив поехать и с каким волнением ожидал он этой великой минуты путешествовать одному с тобой!