Уважает народ силу, сразу присмирели…
А он и говорить не стал, обвел зал взглядом. Медленно так смотрел, долго. И пошел со сцены. На весь зал скрип сапог да шаг, каменный шаг, с каблука.
Тут мы осмелели, вроде слабину дает мужик, — и опять за свое. Ну изгаляемся! А как же, сознательные!
Он подошел к самому выходу — и во весь голосище, а он у него басовитый, митинговый:
— Свистите, свистите, подлецы! Настанет день — и заплачете кровавыми слезами! И день этот недалек! Что рты поразевали? Свистите, коли вам приказали! Своей-то башки нет!..
В аккурат справа от меня остановился. На лице — ни растерянности, ни злобы — ну гранит!
Зал — со своих мест. Веришь, Юрка, многие вскочили на стулья. И со всех сторон ни крики, а стон:
— Сашка, мы сами ничего не понимаем! Нам приказывают! Что происходит, Саша? Научи, объясни!..
А ты что думал, Юрка: не знаешь и какому Богу молиться.
А он не пошел на трибуну. Протиснулся по ряду, что в середке, залез на стул — и закатил речь! Соколу лес не страшен. Из президиума — звонки, выкрики. На них — ноль внимания. Куйбышев — за сердце, его водой отпаивают. Белобородова же здесь знают, вожаком нашим был; надежный, из ленинцев, вместе под пули ходили, голодали.
А знаешь, как закончил?
— Сталин, — говорит, — был и есть авантюрист! Он убирает и ошельмовывает всех, кто препятствует его бесконтрольной власти над партией и страной! Если не остановить сейчас, будет поздно! Настанет день — и всех вас, не только меня, а и вас тоже, перережут, а вы за него глотки дерете, голосуете, жизней не щадите! Да он всех вас одурачивает! Неужто слепы?! Это же не дискуссия — это захват власти в партии и стране антинародной и антиленинской группировкой Сталина!..
Белобородов относился к непримиримым противникам превращения партии в орудие Сталина, в средство…
А знаешь, что сказал об обещании Сталина партии?
— Мягкие слова, — говорит, — кости ломят!
Не ошибся Саша. Еще как ломали… полегли мои дружки, пали… и не сосчитать…
На следующий день из президиума объявляют:
— Вчера Белобородов был на таком-то и таком-то заводах. Рабочие отменяют прежние резолюции и голосуют белобородовскую. Требуется срочно выделить делегации на данные предприятия.
— К сожалению, Юрка, резолюция — вещь непрочная. Как уговорят людей, так и поступят. Обидно, вроде нет у людей своего разумения. Эх, люди!..
Пока выделяли эти самые делегации, я, кстати, попал в одну из них и лично сам убеждал народ против Белобородова, он уже сломал все просталинские настроения в депо, а это опора куйбышевцев, сколько это депо обхаживали! Конференция мечется, выделяет новые делегации, а выделять-то уже некого. Белобородов в считанные дни всю область перевернул — все заводы, фабрики, рудники… депо-то за него, то бишь против Сталина и его выдвиженцев. А знаешь, что такое Уральская область в те годы? Это несколько нынешних уральских областей да еще такая махина, скажем, как Башкирия! Своя страна, да какая!
Везде Белобородов доказывал, что партия стремительно бюрократизируется, вылупляется правящая элита; рядовые большевики не имеют никакого отношения к той партии, которую сами составляют; все за них решают в кабинетах; генералы от партии вне критики, они непогрешимы…
Как ожог, такие слова!
Куйбышев опять на трибуну — плоская, поносная речь. А за Белобородовым уже такие колоритные фигуры, как Мрачковский и Уфимцев, — они тоже в объезд по заводам! Срыв конференции и бунт против сталинского ЦК! И возникают на Урале два обкома партии! Во симфония!
И в Ленинграде Сталину — труба!
Мы и они — центры исконной пролетарской культуры и традиций, а по стране основная рабочая масса сырая, вчерашние пахари. Для Сталина они свои: ни самостоятельности, ни сознания; лепи что угодно. Он и стал двигать их по всем направлениям: и в ВЧК-ОГПУ-НКВД, и в наркоматы, и в секретари разного уровня партийных организаций, и в суды… Таких налепил, прости Господи! И взаправду не ум выводил, а лапти…
И знаешь, как отмылись? Арестами, Юрка! Первые аресты членов партии за убеждения — до сих пор ничего подобного не случалось. До этого — выступай с мнениями — и не бойся, не выкрутят руки, а не то что там дырку в башке устроят.
Ленинградскую партийную организацию в значительном большинстве выслали в Среднюю Азию, у нас тоже взяли достаточно. Вождей оппозиции поостереглись трогать, ссылали мелочь, вроде для вразумления, но по сути это было не так. Партия еще не заменилась на сталинскую. С этим в Москве вынуждены были считаться. Еще не настал момент, хотя его всячески уторапливали.
Спустя полгода кое-кого вернули, но ненадолго. Главное — прием с арестами опробовали. Сошел, не поднялась партия! Стало быть, можно! Как в поговорке: „Снесла быка, снесет и теленка“..»
И вышло Белобородову «женевское» награждение. И может, не сама пытка и казнь столь страшны, как подлость полного и лживого забвения. Ну не было такого революционера, не казнил он Романовых, не выполнял волю Ленина, не гнул к земле мятежных казаков, не ставил советскую власть на русской земле…
Так, враг и отброс…
Как я понимаю теперь тот тон и те выпученные глаза Самсона Игнатьевича: находился он среди тех, кто стоял на стульях и просил вразумления у Белобородова. И даже теперь, спустя столько лет, он — в потрясении от Белобородова: одного из тех немногих на его памяти, кто отстаивал свое право не вжиматься в муравьиные формы и ходить на ногах — не ползать на коленях.
На всю жизнь зашиб сердце Самсона Игнатьевича Белобородов.
Была еще у Самсона Игнатьевича любопытная книженция — иначе такие называют амбарными. Бумага синюшная, с кострицей. В книженцию он заносил цитаты. Нет, не Цицерона или Льва Толстого, а только Маркса и Ленина — к другим не питал доверия. Даже Энгельс находился у него на подозрении: недостаточно уважительно отзывался о России времен Крымской войны середины XIX века.
Эту книженцию Самсон Игнатьевич тоже не пускал мне в руки, а лишь полистывал перед носом, поговаривая: «Многое можно успеть, Юрка, коли научен цитатам. Голыми руками, вот так, уже не взять тебя…»
Все же мне удалось подсмотреть на последней страничке удивительную цитатку. Среди марксистских — ну совсем сирота! «Кратковременность жизни мы не получаем, а создаем сами. Л. Сенека, римский философ»
Сколько я знал Самсона Игнатьевича, а встать рядышком с ним побаивался и потому рад был, что не дает он ни этот цитатник, ни царскую книжицу. От обморожения был Самсон Игнатьевич сине-красный, иногда фиолетово-красный или даже черновато-багровый, потому что свою игру давала и водка. Тут Самсон Игнатьевич относился к себе беспощадно. Надо полагать, жизнь самым прямым образом зависела от поступления огненной влаги. Оттого щеки и подбородок походили цветом на мясной фарш. А уши! Во что же их превратил мороз в здравнице под Калинином! Почти до плеч висели какие-то плоские, дрябло-пухлые оладьи с рыжеватыми пучками волос. Они у него начинали зябнуть уже с градусов пяти тепла. И уже по теплу он начинал носить ушанку, а ежели кокетничал (то есть терпел, не утеплялся ушанкой), то тер уши каждые пять-шесть минут — так они у него нуждались в тепле. От мысли, что с возрастом и у меня может обозначиться нечто похожее, мне становилось неуютно.
И вообще Самсон Игнатьевич был очень чувствителен к холоду. Я даже подозреваю, что и цветы он любил не только из-за красоты: не могут они, как и он, без тепла и солнца.
Но почему «любил»? Самсон Игнатьевич и сейчас холит их на своей Пехотной улице, ибо переехал и живет теперь на Красной Горке и, несмотря на преклонные лета, весьма бодр. Мы с ним нет-нет да столкнемся.
А в далекие военные годы все жалели Самсона Игнатьевича, принимая его безобразие за боевое увечье. И, к моему стыду, Самсон Игнатьевич этим широко пользовался: никогда не выстаивал многочасовые очереди, ходил через офицерские служебные двери, отоваривая свои карточки, и всячески показывал всем, что много и тяжко страдал за общее дело.
19 июня 1905 г. государь император принял представителей московского объединенного съезда земств и городов — 14 человек, среди них будущий первый глава Временного правительства князь Г. Е. Львов[116], а также князь С. Н. Трубецкой, профессор Московского университета, маститый философ.
Первым к самодержцу обратился князь Трубецкой (что любопытно: министр двора граф (тогда еще барон) Фредерикс требовал от Трубецкого текст предполагаемого выступления — ну прямо наши времена, велика сила традиции!):
«…Нас привело сюда одно чувство — любовь к Отечеству и сознание долга перед Вами.
Мы знаем, Государь, что в эту минуту Вы страдаете больше всех нас. Нам было бы отрадно сказать Вам слово утешения, и если мы обращаемся к Вашему величеству теперь в такой необычной форме, то верьте, что к этому побуждает нас чувство долга и сознание общей опасности, которая велика, Государь.
В смуте, охватившей все государство, мы разумеем не крамолу, которая сама по себе, при нормальных условиях, не была бы опасна, а общий разлад… при котором власть осуждена на бессилие. Русский народ не утратил веры в Царя и несокрушимое могущество России, но именно поэтому он не может уразуметь наши неудачи, нашу внутреннюю неурядицу; он (народ. — Ю. В.) чувствует себя обманутым, и в нем зарождается мысль, что обманывают Царя… Страшное слово «измена» произнесено, и народ ищет изменников решительно во всех: и в генералах, и в советниках ваших, и в нас, и во всех «господах» вообще. Это чувство с разных сторон эксплуатируется (выделено мною. — Ю. В.). Одни натравливают народ на помещиков, другие — на… образованные классы. Одни части населения возбуждаются против других. Ненависть, неумолимая и жестокая, накопившаяся веками обид и утеснений, обостряется нуждой и горем, бесправием… тем более она заразительна, чем легче зажигает массы. Вот грозная опасность, Государь, которую мы, люди, живущие на местах, измерили до глубины во всем ее значении и о которой мы сочли долгом довести до сведения Вашего Императорского Величества. Единственный выход изо всех внутренних бедствий — это путь, указанный Вами, Государь, — созыв избранников народа…